ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 28.04.2024
Просмотров: 59
Скачиваний: 2
Песня о блохе
В 1879 году Мусоргский совершил концертную поездку по югу, которая принесла ему много новых и ярких впечатлений. Тогда же была написана знаменитая «Песня о блохе». «Песнь о блохе» М. П. Мусоргского написана на слова Гете в поэме «Фауст» (песня Мефистофеля в погребке Ауэрбаха). Перевод А. Н. Струговщикова.
Лучший рассказ об этой песне – это рассказ о том, как ее исполнял Ф. Шаляпин. Из известных воспоминаний современников Ф. Шаляпина приведем два – М. Горького и Л. Андреева.
М. Горький:
«...Вышел к рампе огромный парень во фраке, перчатках, с грубым лицом и маленькими глазами. Помолчал. И вдруг улыбнулся и — ей-богу — стал дьяволом во фраке. Запел не громко так: «Жил-был король когда-то, при нем блоха жила...». Спел куплет и до ужаса тихо захохотал: «Блоха? Ха-ха-ха!» Потом властно — королевски властно! — крикнул портному: «Послушай, ты! Чурбан!» И снова засмеялся дьявол: «Блохе — кафтан? Ха-ха! Кафтан? Блохе? Ха-ха!» И — это невозможно передать! —с иронией, поражающей, как гром, как проклятие, он ужасающей силы голосом заорал: «Король ей сан министра и с ним звезду дает, за нею и другие пошли все блохи в ход». И снова негромко, убийственно иронично: «И самой королеве и фрейлинам её от блох не стало мо-о-чи, не стало и житья». Когда он кончил петь, кончил этим смехом дьявола,— публика— театр был битком набит,— публика растерялась. С минуту — я не преувеличиваю! — все сидели молча и неподвижно, точно на них вылили что-то клейкое, густое, тяжелое, что придавило их и задушило. Мещанские рожи побледнели, всем было страшно».
Л. Андреев (Л. Андреева с Ф. Шаляпиным познакомил М. Горький):
Сейчас поздняя ночь, все тихо, все спит — перед моими глазами встает Шаляпин—Мефистофель, не тот, что на сцене в «Фаусте», дивно загримированный, вооруженный всеми средствами театральной техники для воссоздания полной иллюзии, а тот, что поет «Блоху». Одет он просто, как и все, лицо у него обычное, как у всех. Когда Шаляпин становится к роялю, на губах его еще хранятся следы живой беседы и шутки. Но уже что-то далекое, что-то чужое проступает в крупных чертах его лица, и слишком остер сдержанный блеск ею глаз. Он еще Ф. И., он еще может бросить мимолетную шутку, но уже чувствуется в нем присутствие кого-то неизвестного, беспокойного и немного страшного. Еще момент, какое-то неуловимое движение — и нет Шаляпина. Лицо неподвижно и бесстрастно нечеловеческим бесстрастием пронесшихся над этой головой столетий; губы строги и серьезны, но — странно — в своей строгости они уже улыбаются загадочной, невидимой и страшно тревожной улыбкой. И так же загадочно-бесстрастно звучат первые слова сатанинской песенки:
Жил-был король когда-то.
При нем блоха жила.
Блоха... Блоха...
В толпе слушателей некоторое движение и недоумевающие улыбки. Король и при нем блоха — странно и немного смешно. Блоха! А он — он тоже начинает улыбаться такой вкрадчивой и добродушной улыбкой — эка веселый, эка милый человек! Так, в погребке, когда-то с веселым недоумением и приятными надеждами должны были глядеть немецкие филистеры на настоящего Мефистофеля.
...Милей родного брата
Она ему была.
Что за чепуха! Блоха, которая милей родного брата, — что за странность! Быть может, это просто шутка? Наверно шутка: он тоже смеется таким веселым и откровенным смехом:
Блоха... ха-ха-ха-ха-ха... Блоха.
Ха-ха-ха-ха-ха... Блоха!
Нет сомнения: речь идет о какой-то блохе. Экий шутник! Физиономии расплываются в приятные улыбки: кое-кто оглядывается на соседа и гыкает: гы-гы. Кое-кто начинает тревожно ерзать — что-то неладное он чувствует в этой шутке.
Зовет король портного.
— Послушай, ты, чурбан,
Для друга дорогого
Сшей бархатный кафтан!
Потеха! У слушателей уже готова улыбка, но улыбнуться они еще не смеют: он что-то неприятно-серьезен. Но вот и его уста змеятся улыбкой; ему тоже смешно:
Блохе кафтан? Ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Блохе? Ха-ха-ха-ха-ха. Кафтан!
Ха-ха-ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха-ха.
Блохе кафтан!
Ей-Богу, смешно, но что-то загадочное и ужасно неприятное сквозит в этом смехе. Отчего кривятся улыбающиеся губы, и отчего у многих мелькает эта скверная догадка: черт возьми, о, порядочный я осел — чего я хохочу?
Вот в золото и бархат
Блоха наряжена,
И полная свобода
Ей при дворе дана.
Ха-ха. Ха-ха-ха-ха. Блохе. Ха-ха-ха!
Он смеется, но откуда этот странный и страшный блеск в его глазах? И что это за неприличная нелепость: блоха, которой дана полная свобода при дворе! Зачем он так неприлично шутит! Смешно, очень смешно, но... но... но...
Король ей сан министра
И с ним звезду дает,
За нею и другие
Пошли все блохи в ход.
Ха-ха.
Позвольте, позвольте, — что это такое! Это насмешка. Кто этот незнакомец, так нагло издевающийся над чем-то, над чем-то... Что ему нужно? Зачем пришел он сюда, где так мирно распивалось пиво и пелась мирная песенка?
И самой королеве
И фрейлинам ее
От блох не стало мочи,
Не стало и житья.
Ха-ха!
Смятение. Все вскакивают. На лицах еще застыла жалкая улыбка одураченных простаков, но в глазах ужас. Это заключительное «ха-ха» дышит такой открытой злобой, таким сатанинским злорадством, таким дьявольским торжеством, что теперь у всех открылись глаза: это он. Это дьявол. Глаза его мечут пламя — скорее прочь от него. Но ноги точно налиты свинцом и не двигаются с места; вот падает и звякает разбитая кружка; вот кто-то запоздало и бессмысленно гыкает: гы-гы — и опять мертвая тишина и бледные лица с окаменевшими улыбками.
А он встает, громадный, страшный и сильный, он наклоняется над ними, он дышит над ними ужасом, и, как рой раскаленных камней, падают на их головы загадочные и страшные слова:
И тронуть-то боятся,
Не то чтобы их бить.
А мы, кто стал кусаться,
Тотчас давай — душить!
Железным ураганом проносится это невероятное, непостижимо сильное и грозное «душить». И еще полон воздух раскаленного громового голоса, еще не закрылись в ужасе раскрытые рты, как уже звучит возмутительный, сатанинско-добродушный смех:
Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.
То есть — «извините, братцы, я, кажется, пошутил насчет какой-то блохи. Да, я пошутил — не выпить ли нам пивка: тут хорошее пиво. Эй, кельнер!» И братцы, недоверчиво косясь, втихомолку разыскивая у незнакомца предательский хвост, давятся пивом, приятно улыбаются, один за другим выскальзывают из погребка и молча у стеночки пробираются домой. И только дома, закрыв ставни и отгородившись от мира тучным телом фрау Маргариты, таинственно, с опаской шепчут ей:
А знаешь, душечка, сегодня я, кажется, видел черта».
Песня «Раек»
Песня-памфлет «Раек» написана М. Мусоргским на его собственый текст. Предыстория создания этого произведенгия такова. Осенью 1869 года М. Балакирев, из-за интриг своих противников-консерваторов во главе с Фаминцыным и Зарембой, был отстранен от должности дирижера Русского Музыкального Общества (РМО). Враги балакиревского кружка, то есть «кучкистов», торжествовали. В разгар этой вражды В. Стасов, сам оказавшийся втянутым в судебную тяжбу с Фаминцим и, надо сказать, выигравший его, подал мысль М. Мусоргскому создать музыкальную сатиру на всю консервативную «немецкую партию», где можно было бы, как в райке,1 представить различные персонажи – фигуры противников «Могучей кучки»: Фаминцина, Зпрембы, Серова и других. Мусоргский загорелся этой идеей, и «Раек» был написан в июле 1870 года.
Этот своеобразный групповой портрет М. Мусоргский строит как традиционно-ярморочное представление. Сначала выступает зазыала-раешник (то есть автор):
Эй, почтенные господа, захватите-ко глаза,
Подходите, поглядите, подивитесь, полюбуйтесь
На великих на господ – музыкальных воевод –
Все здесь!...
Затем звучит присказка в народном духе (под плавную музыку, с монотонным возвращением к одному и тому же басу):
Разливалась речка на три рукава:
Один рукав леском прошел,
А другой рукав по песочку повернуло…
Неожиданно в этом роазделе звучит музыка из оратории Генделя «Иуда Маккавей». Это намек на Зарембу, который учит в консерватории: «минорный тон – грех прародителей», а «мажорный тон – греха искупленгие», проповедуя эстетику Средневековья. Музыка здесь стилизована под старину.
Следующий персонаж, которого шаржирует Мусоргский – Ф. Толстой, выступающий под псевдонимом «Ростислав», заклятый эстетический враг В. Стасова. Толстого сменяет Фаминцин. Под звуки собственного романса (здесь Мусоргский процитировал сочинения этого профессора) он оплакивает свое поражение в суде. Далее пародируется А. Серов (в тексте Мусоргского ремарка: «Из славной оперы «Рогнеда»). И, наконец, звучит музыкальная пародия на великую княгиню Елену Павловну, покровительствовавшую противникам «кучкистов».
В. Стасов назвал «Раек» шедевром «талантливости, едкостикомизма, насмешки, блеска, пластичности… Хохотали до слез даже сами осмеянные, так была талантлива и заразительно весела, забавна эта оригиналная новинка».
Примечания:
1 Раек - в данном случае вид представления на ярмарках, распространённый главным образом в России в XVIII – XIX веках: ящик с 2 круглыми отверстиями, снабженными увеличительными стеклами; через эти отверстия зрители рассматривали картинки, прикрепленные к деревянной оси, вращающейся внутри ящика. Показ картинок сопровождался стихотворными пояснениями раешника.
Романс «Семинарист» Текст м. Мусоргского
Романс «Семинарист» принадлежит к лучшим сатирическим камерно-вокальным сочинениям М. Мусоргского 60-х годов. В 1866 году Мусоргский написал такие романсы, как «Гопак» и «Песнь Еремы» (на тексты Т. Шевченко из «Гадамаков»; второй романс впоследствие был переработан и в окончпательной версии известен как «На Днепре»), «Желание» (на стихи Гейне), наконец, «Семинарист». В следующем году появились «Еврейсткая песня», «Козел», «Озорник», «Классик». Многими своими особенностями «Семинарист» примыкает к «народным картинам». Он написан в жанре монолога-сцены. Композитор необычайно правдиво воспроизвел психологию и социальный облик действующего лица. Юмористический эффект достигается не нарочитым преувеличением смешных черт, а комизмом изображаемого положения, как бы списанного с натуы.
Сюжет, можно сказать, банален: юноша вынужден зубрить латынь, являющуюся в семинарии предметом обязательным, хотя и не нужным для практической деятельности рядового духовенства. Тупое долбление латыни характеризует нелепость, бессмысленность всей системы семинарского воспитания. Такова идея М. Мусоргского. (В скобках, правды ради, необходимо отметить, что такой взгляд, в свою очередь, обнаруживает ограниченность суждения: ведь цель начального образования дать по возможности широкое представление о сферах человеческого знания, дабы пробудить разные возможные интересы у разных людей к разным сферам, в том числе и к классической филологии. И лишь дальнейшее образование будет основано на выборе того, что нужно «для практической деятельности», и это нужное у разных людей будет своим. По недомыслию человек, в особенности «семинарист», то есть юноша, может не понимать значения классической филологии, но в таком случае это печальный факт его биографии).
Но как представляет дело Мусоргский: зубрежка то и дело прерывается. Мысли семинариста витают где-то далего от предмета изучения. Перед глазами возникает образ краснощекой Стеши, поповой дочки; вскипает обида при воспоминании о том, как пришлось принять от попа троекратное «благословение» кулаком по шее за подмигивание Стеше во время церковной службы.