ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 04.05.2024
Просмотров: 38
Скачиваний: 0
Максим Горький. Страсти-мордасти
Душной летней ночью, в глухом переулке окраины города, я увидал
странную картину: женщина, забравшись в середину обширной лужи, топала
ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки,- топала и гнусаво пела
скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом емкая.
Днем над городом могуче прошла гроза, обильный дождь размочил грязную
глинистую землю переулка; лужа была глубокая, ноги женщины уходили в нее
почти по колено. Судя по голосу, певица была пьяная. Если б она, устав
плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью.
Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью за руки и потащил на сухое место. В первую минуту, она, видимо, испугалась,- пошла за мною молча и покорно, но потом сильным движением всего тела вырвала правую руку, ударила меня в грудь и заорала:
- Караул!
И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.
- Дьявол,- бормотала она.- Не пойду! Проживу без тебя... поживи без меня... Краул!
Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от нас и спросил сердито:
- Кто скандалит?
Я сказал ему, что - боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот – хочу вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:
- Машка - вылазь!
- Не хочу.
- А я те говорю - вылазь!
- А я не вылезу.
- Вздую, подлая,- не сердясь, пообещал сторож и добродушно, словоохотливо обратился ко мне: - Это - здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка.
Папироски нету?
Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:
- Начальники! Я сама себе начальница... Захочу - купаться буду...
- Я те покупаюсь,- предупредил ее сторож, бородатый крепкий старик.-
Эдак-то вот она каждую ночь, почитай, скандалит. А дома у ней - сын безногой...
- Далеко живет?..
- Убить ее надо,- сказал сторож, не ответив мне.
- Отвести бы ее домой,- предложил я.
Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь,
тяжко топая сапогами по липкой земле.
- Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.
А женщина села в грязь и, разгребая ее руками, завизжала гнусаво и дико:
Как по-о мор-рю..
Недалеко от нее в грязной жирной воде отражалась какая-то большая
звезда из черной пустоты над нами. Когда лужа покрылась рябью - отражение
исчезло. Я снова влез в лужу, взял певицу под мышки, приподнял и, толкая
коленями, вывел ее к забору; она упиралась, размахивала руками и вызывала
меня.
- Ну - бей, бей! Ничего,- бей... Ах ты, зверь... ах ты, ирод... ну - бей!
Приставив ее к забору, я спросил - где она живет. Она приподняла пьяную
голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что переносье у нее
провалилось, остаток носа торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая
шрамом, обнажает мелкие зубы, ее маленькое пухлое лицо улыбается
отталкивающей улыбкой.
- Ладно, идем,- сказала она.
Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.
- Идем, милый,- ворчала она, как будто трезвея.- Я тебя приму... Я те дам утешеньице...
Она привела меня на двор большого, двухэтажного дома; осторожно, как слепая, прошла между телег, бочек, ящиков, рассыпанных поленниц дров, остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:
- Лезь.
Придерживаясь липкой стены, обняв женщину за талию, едва удерживая расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал войлок и скобу двери, отворил ее и встал на пороге черной ямы, не решаясь ступить дальше.
- Мамка, - ты? - спросил во тьме тихий голос.
- Я-а...
Запах теплой гнили и чего-то смолистого тяжело ударил в голову. Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо и погас.
- А кто же придет к тебе? Я-а,- говорила женщина, наваливаясь на меня.
Снова вспыхнула спичка, зазвенело стекло, и тонкая, смешная рука зажгла
маленькую жестяную лампу.
- Утешеньишко мое,- сказала женщина и, покачнувшись, опрокинулась в
угол,- там, едва возвышаясь над кирпичом пола, была приготовлена широкая
постель.
Следя за огнем лампы, ребенок прикручивал фитиль, когда он, разгораясь,
начинал коптить. Личико у него было серьезное, остроносое, с пухлыми, точно
у девочки, губами,- личико, написанное тонкой кистью и поражающе неуместное
в этой темной сырой яме. Справившись с огнем, он взглянул на меня какими-то
мохнатыми глазами и спросил:
- Пьяная?
Мать его, лежа поперек постели, всхлипывала и храпела.
- Ее надо раздеть,- сказал я.
- Так раздевай,- отозвался мальчик, опустив глаза.
А когда я начал стаскивать с женщины мокрые юбки - он спросил тихо и
деловито:
- Огонь-то - погасить?
- Зачем же!
Он промолчал. Возясь с его матерью, как с мешком муки, я наблюдал за
ним: он сидел на полу, под окном, в ящике из толстых досок с
черной-печатными буквами - надписью:
ОСТОРОЖНО
Т-во Н. Р. и К
Подоконник квадратного окна был на уровне плеча мальчика. По стене в
несколько линий тянулись узенькие полочки, на них лежали стопки папиросных и
спичечных коробок. Рядом с ящиком, в котором сидел мальчуган, помещался еще
ящик, накрытый желтой соломенной бумагой и, видимо, служивший столом.
Закинув смешные и жалкие руки за шею, мальчик смотрел вверх в темные стекла
окна.
Раздев женщину, я бросил ее мокрое платье на печь, вымыл руки в углу,
из глиняного рукомойника, и, вытирая их платком, сказал ребенку:
- Ну, прощай!
Он поглядел на меня и спросил немножко шепеляво:
- Теперь - гасить лампу?
- Как хочешь.
- А ты - уходишь, не ляжешь?
Он протянул ручонку, указывая на мать:
- С ней.
- Зачем? - спросил я глупо и удивленно.
- Сам знаешь,- сказал он страшно просто и, потянувшись, прибавил:
- Все ложатся.
Сконфуженный, я оглянулся: вправо от меня-чело уродливой печки, на
шестке - грязная посуда, в углу - за ящиком - куски смоленого каната, куча
нащипанной пакли, поленья дров, щепки и коромысло.
У моих ног вытянулось и храпит желтое тело.
- Можно посидеть с тобой? - спросил я мальчика. Он, глядя на меня
исподлобья, ответил:
- Она ведь до утра уж не проснется.
- Да мне ее не надо.
Присев на корточки к его ящику, я рассказал, как встретил мать,
стараясь говорить шутливо:
- Села в грязь, гребет руками, как веслами, и поет... Он кивнул
головою, улыбаясь бледненькой улыбкой, почесывая узенькую грудь.
- Пьяная потому что. Она и тверезая любит баловаться. Как маленькая всє
равно...
Теперь я рассмотрел его глаза,- они действительно мохнаты, ресницы их
удивительно длинны, да и на веках густо росли волосики, красиво изогнутые.
Синеватые тени лежали под глазами, усиливая бледность бескровной кожи,
высокий лоб, с морщинкой над переносьем, покрывала растрепанная шапка
курчавых рыжеватых волос. Неописуемо выражение его глаз - внимательных и
спокойных,- я с трудом выносил этот странный, нечеловечий взгляд.
- У тебя - что с ногами-то?
Он завозился, высвободил из тряпья сухую ногу, похожую на кочережку,
приподнял ее рукою и положил на край ящика.
- Вот какие ноги. Обе такие, с роду. Не ходят, не живут, а - так
себе...
- А что это в коробочках?
- Зверильница,- ответил он, взял ногу рукою, точно палку, сунул ее в
тряпки на дно ящика и ясно, дружески улыбаясь, предложил:
- Хошь - покажу? Ну, так садись хорошенько. Ты эдакого еще и не видал
никогда.
Ловко действуя тонкими, непомерно длинными руками, он приподнялся на
полкорпуса и стал снимать коробки с полок, подавая мне одну за другой.
- Гляди,- не открывай, а то - убегут! Прислони к уху, послушай. Что?
- Шевелится кто-то...
- Ага! Это-паучишка там сидит, подлец! Его зовут - Барабанщик.
Хитрый!..
Чудесные глаза ласково оживились, на синеньком личике играла улыбка.
Быстро действуя ловкими руками, он снимал коробки с полок, прикладывал их к
своему уху, потом - к моему и оживленно рассказывал:
- А тут - таракашка Анисим, хвастун, вроде солдата. Это - муха,
Чиновница, сволочь, каких больше нет. Целый день жужжит, всех ругает, мамку
даже за волосы таскала. Не муха, а - чиновница, которая на улицу окнами
живет, муха только похожая. А это - черный таракан, большущий,- Хозяин; он -
ничего, только пьяница и бесстыдник. Напьется и ползает по двору голый,
мохнатый, как черная собака. Здесь - жук, дядя Никодим, я его на дворе
сцапал, он - странник, из жуликов которые; будто на церковь собирает; мамка
зовет его - Дешевый; он тоже любовник ей. У нее любовников - сколько хочешь,
как мух, даром что безносая.
- Она тебя не бьет?
- Она-то? Вот еще! Она без меня жить не может. Она ведь добрая, только
пьяница, ну,- на нашей улице - все пьяницы. Она - красивая, веселая тоже...
Очень пьяница, курва! Я ей говорю: ?Перестань, дурочка, водку эту глохтить,
богатая будешь?,- а она хохочет. Баба, ну и - глупая! А она - хорошая, вот
проспится - увидишь.
Он обаятельно улыбался такой чарующей улыбкой, что хотелось зареветь,
закричать на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему. Его красивая
головка покачивалась на тонкой шее, точно странный какой-то цветок, а глаза
всє более разгорались оживлением, притягивая меня с необоримою силой.
Слушая его детскую, но страшную болтовню, я на минуту забывал, где
сижу, и вдруг снова видел тюремное окно, маленькое, забрызганное снаружи
грязью, черное жерло печи, кучу пакли в углу, а у двери, на тряпье, желтое,
как масло, тело женщины-матери.
- Хорошая зверильница? - спросил мальчик с гордостью.
- Очень.
- Бабочков нету вот у меня,- бабочков и мотыльков!
- Тебя как зовут?
- Ленька.
- Тезка мне.
- Ну? А ты - какой человек?
- Так себе. Никакой.
- Ну, уж врешь! Всякий человек - какой-нибудь, я ведь знаю. Ты -
добрый.
- Может быть.
- Уж я вижу! Ты - робкий, тоже.
- Почему - робкий?
- Уж я знаю!
Он улыбнулся хитрой улыбкой и даже подмигнул мне.
- А почему все-таки робкий?
- Вот - сидишь со мной, значит - боишься ночью-то идти!
- Да ведь уж - светает.
- Ну, и уйдешь.
- Я опять приду к тебе.
Он не поверил, прикрыл милые мохнатые глаза ресницами и, помолчав,
спросил:
- Зачем?
- Посидеть с тобой. Ты очень интересный. Можно прийти?
- Валяй! К нам все ходят...
Вздохнув, он сказал:
- Обманешь.
- Ей-богу - приду!
- Тогда - приходи. Ты уж - ко мне, а не к мамке, ну ее к ляду! Ты -
давай дружиться со мной,- ладно?
- Ладно.
- Ну вот. Ничего, что ты большой; тебе сколько годов?
- Двадцать первый.
- А мне - двенадцатый. У меня - нету товарищей, одна Катька водовозова,
так ее водовозиха бьет за то, что она ко мне ходит... Ты - вор?
- Нет. Почему - вор?
- У тебя очень рожа страшная, худущая, с таким носом, как у воров. У
нас два вора бывают, один - Сашка, дурак и злой, а другой - Ванечка, так
этот добрый, как собака. А у тебя коробочки есть?
- Принесу.
- Принеси! Я мамке не скажу, что ты придешь...
- Почему?
- Так. Она всегда радуется, когда мужчины в другой раз приходят. Вот,-
любит мужчинов, шкуреха,- просто беда! Она - смешная девчонка, мамка у меня.
Пятнадцати лет ухитрилась - родила меня и сама не знает - как! Ты - когда
придешь?
- Завтра вечером.
- Вечером она уж напьется. А ты чего делаешь, если не воруешь?
- Баварским квасом торгую.
- Ой ли? Принеси бутылку, а?
- Конечно - принесу! Ну, я пошел.
- Валяй. Придешь?
- Обязательно.
Он протянул мне обе длинные руки, я тоже обеими руками сжал и потряс
эти тонкие холодные косточки и, уже не оглядываясь на него, вылез на двор,
точно пьяный.
Светало; над сырой кучей полуразвалившихся построек трепетала, угасая,
Венера. Из грязной ямы под стеною дома смотрели на меня квадратными глазами
стекла подвального окна, мутные и грязные, как глаза пьяницы. В телеге у
ворот спал, широко раскинув огромные босые ноги, краснорожий мужик, торчала
в небо густая, жесткая борода - в ней светились белые зубы,- казалось, что