Файл: bilety_istoria.pdf

крепостничества — это изустные предания, бытующие в округе Авдотьина, о многих и многих добрых делах Новикова, о любви писателя к простому русскому крестьянину!

«Потомство за меня отомстит!» — гневно заявил Радищев, когда борьба с самодержавием для него лично была окончена. Писатель-революционер, просветитель, ученый, человек несгибаемой воли, он бросил вызов самодержавию, «произнес суд» над всем устройством крепостнической России.

О дар небес благословенный,

Источник всех великих дел,

О вольность, вольность, дар бесценный!

Позволь, чтоб раб тебя воспел,—

призывал он в оде «Вольность» к борьбе за свободу...

Недалеко от подмосковного города Малоярославец расположилось село, которое старожилы называют Немцове Теперь это Радищево. Воздвигнутый здесь обелиск и мемориальная доска напоминают нам об Александре Николаевиче Радищеве.

В Немцове прошло детство будущего писателя. Сюда же, в разоренное имение, вернулся он из сибирской ссылки полунищим, с большой семьей и прожил здесь свои последние годы.

Знаменитое произведение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», прошедшее сквозь годы и годы полицейских преследований, осталось потомкам как самое яркое обличение помещичьей, крепостнической России.

...Пестрые столбы, шлагбаумы, почтовые станции. На пути из Петербурга в Москву — Новгород, Тверь, и вот уже, звеня колокольчиком, мчит тройка по Московской земле: Клин, Пешки, Черная Грязь... Это радищевские вехи в его «Путешествии из Петербурга в Москву». Путь страданий трудового народа. Мы слышим гневный голос великого борца-обличителя. Он доносится с почтовых станций, раздается из жалких крестьянских хижин. «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? то, чего отнять не можем,— воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет».

...Ямщицкая тройка въезжает в селение Пешки. В ожидании лошадей путник входит в крестьянскую избу. «Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях... печь без трубы». «Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленный, который скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется». Посконная рубаха, лапти с онучами. Хлеб, состоящий «из трех четвертей мякины и одной части несеянной муки». «Тут видна алчность дворянства,— гневно восклицает путник,— грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние».

Как было Екатерине II не воскликнуть в ужасе, что он, Радищев, страшнее Пугачева! Как было не бросить его в Петропавловскую крепость, не загнать в Сибирь за тысячи верст от Петербурга, не спрятать в Илимском остроге!

...Неприютно было в Немцове вернувшемуся из Сибири изгнаннику. По дороге из ссылки умерла жена. С малыми детьми писатель поселился в полуразрушенном доме. Но ни ссылка, ни лишения не сломили его воли. В Немцове, как и в Сибири, он продолжал работать. Написал «Повесть о Бове» и «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам», используя народные лубочные и фольклорные сюжеты; создал «Песнь историческую» — поэтическую историю России, где вновь звучит голос поэта-борца, зовущего служителей муз бороться за свободу народа.

Весной 1801 г. по указу Александра I, заигрывавшего в начале царствования со свободомыслящими людьми, Радищев был восстановлен в правах и вернулся в Петербург. Его привлекли к работе во вновь созданной Комиссии по составлению законов. Страстное желание применить свои знания к делу преобразования России скоро сменилось глубоким разочарованием, сознанием своего полного бессилия. Радищев составил записку «О законоположении», подготовил проект гражданского уложения, но все это оказалось ненужным. Либеральные посулы нового царя были лишь игрой в свободу и гуманность.

Книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» истребили палачи Екатерины П. Лишь несколько уцелевших экземпляров донесли до нас страстное обличение Радищева. Гнев великого просветителя взволновал мысли и чувства первых дворянских революционеров, вдохновил Пушкина, вслед за Радищевым восславившего свободу.

34) Дворянская интеллигенция

Вчем причины и корни социального эгоизма, утопизма, нигилизма, анархизма и антигосударственных, противонародных инстинктов, которыми в большой степени руководствуется русская интеллигенция на протяжении двух веков своего существования? Интеллигенция как образованное сословие, сознающее свое культурно-просветительское назначение, выделяется среди дворянства в конце XVIII века. Новое сословие наследует «первородный грех» дворянства.

Вобразованном обществе господствовало умонастроение, которое сформирует либеральную и революционную интеллигенцию. Гении русской культуры – писатели, художники, музыканты – не вписывались в общепринятые установки своим творчеством, нередко и жизненной позицией. Ибо обыкновенный человек должен произрастать и воспитываться в традиционном жизненном укладе. Вне национального уклада органично формироваться способны только гениальные одиночки, имеющие силы самостоянья, чтобы пробиться к национальным корням. Творческий гений по своему призванию целостно входит в почву и органично из нее произрастает. Элита общества со времен Петра I была поставлена в неестественное положение безукладья. Образованные сословия в большинстве своем равнялись на радикальные веяния с Запада и агрессивно встречали свободный творческий голос. Все это и было причиной болезненного конфликта поэта и черни (А.С. Пушкин), конфликта творческой личности и общественного мнения, в котором все более господствовал маниакальный тон, названный Н.С. Лесковым “клеветническим террором в либеральном вкусе”. Так, после публикации лесковского романа

«Некуда», разоблачающего нигилистов, властитель леволиберальных умов Писарев заявил, что его очень интересуют два вопроса: найдется ли теперь в России журнал, который осмелился бы напечатать что-нибудь, подписанное Лесковым, и найдется ли хоть один честный писатель, готовый сотрудничать в одном с Лесковым издании? Естественно, что вся прогрессивная общественность подчинилась окрику вождя, и Лесков на долгие годы был выброшен из литературного процесса. Клевету о том, что Лесков был подкуплен Третьим отделением, публично опровергли только после смерти писателя, который в конце жизни говорил: «Двадцать лет гнусное оклеветание нес я, и оно мне испортило немногое - только одну жизнь».

Новый социальный слой дворянской интеллигенции нарождался в духовно нездоровой атмосфере. Судорожные своевольные петровские “реформы” отозвались в образованном обществе к концу XVIII века глубоким разочарованием и апатией. В обществе становится популярным тип человека чувствительного, задумчивого, погруженного в святую меланхолию. Изнеженность, безвольная рефлексия в «пышный, мечтательный и смутный век» (прот. Георгий Флоровский) не способствовали духовному формированию личности. Чувство культурного призвания образованных слоев начало пробуждаться в туманной атмосфере «вздохов и слез, грез наяву» (прот. Георгий Флоровский). Все эти сомнительные качества передались нарождавшейся дворянской интеллигенции.

Самосознание русской интеллигенции изначально формировалось вне национального православного мировоззрения. Зародилось оно в формах европейского просветительства. Болезненной реакцией ослабленного религиозного чувства на рационалистическую, материалистическую и атеистическую атмосферу Просвещения была опять же заимствованная синкретическая (неорганично соединяющая разнородные элементы) религиозность масонства. Масонские увлечения в России конца XVIII века олицетворяли религиозно-нравственные искания дворянского общества, но поиски истинного христианства, верного знания о Боге, о природе и человеке изначально были ориентированы антиправославно и антинационально. Отрицая Церковь, проповедуя абстрактные общечеловеческие идеалы любви и братства, масоны разрушали национальные культуры и христианские конфессии, в органичных формах которых только и возможны подлинные любовь и братство. Их ложная религиозность содержала множество черной мистики, изощренной ритуальности, болезненной конспиративности. Одновременно с масонством заимствовалась экзальтированная религиозность пиетизма*1+: «Развивается какая-то нездоровая искательность духа, мистическое любопытство... Все это в стиле той эпохи, когда вместо «веры» предпочитали говорить об «умонаклонении к добру»... Вдруг и сразу рождавшаяся русская интеллигенция получила целую систему мистических возбуждений и включилась в западную мистическо-утопическую традицию, в ритм пореформационного мистицизма. Приучались и привыкали читать квиетических мистиков и пиетистов...” (прот. Георгий Флоровский).

В начале XIX века возникли и абстрактно-идеалистические увлечения. Само же “христианское учение, – как вспоминал А.И. Кошелев о духовных исканиях начала XIX века, – казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров”. Внехристански ориентировано было не только общество, но и власть: «Александра I можно назвать русским интеллигентом на

троне... Александр I был связан с масонством и так же, как и масоны, искал истинного и универсального христианства. Он... молился с квакерами, сочувствовал мистицизму интерконфессионального типа. Глубокой православной основы у него не было» (Н.А. Бердяев). Поэтому нередко инициатива отторжения от Православия исходила и от власти. Сознание интеллигенции с самого начала было оторвано от отечественной культуры и подвержено “заоблачным” европейским увлечениям. Духовные поиски интеллигенции были очерчены роковым кругом иллюзии «русского Запада». А.С. Пушкин описал это иллюзорное жизнечувствие:

Ты Просвещением свой разум осветил,

Ты Правды чистой свет увидел,

Инежно чуждые народы полюбил,

Имудро свой народ возненавидел.

После французских походов русской армии в 1814-15 годах «Два влияния хлынули в душу русской интеллигенции одновременно: влияние Вольтера - его иронии, его сомнения, его рассудочного прозаизма (ибо поэтом в истинном звучании Вольтер не был никогда), его прикровенного и всеразъедающего нигилизма; и влияние Байрона - его английского сплина, захотевшего выговорить себя в сфере духа, его аффектированной игры с мрачностью, уныньем и отрицанием. Эти два влияния залили тогда всю Европу; они дошли и до нас, чтобы во второй половине XIX века освежиться и обновиться влияниями Ницше и Маркса. И вот в первой половине XIX века русская интеллигенция научилась у Вольтера нигилистической улыбке, а у Байрона - богоборческой позе. Она переняла от Байрона манеру аффектированно идеализировать черный угол своей души. Такой черный угол есть почти у каждого человека: это угол духовно осужденного и отвергнутого, но не сдавшегося и не подчинившегося, а, напротив, с вызовом самоутверждающегося инстинкта, желающего, вопреки всему, провести и оправдать свои жизненные вожделения. В этом углу заводятся: ироническое отношение ко всему духовному и божественному; тяга к кощунству, безверие, безбожие, злоба, зависть, уныние, отчаяние, пессимизм, материализм - словом, все то, что питает в душе революционность и безбожие... Этот дух иронического всеосмеяния соединился и сросся впоследствии с духом рассудочного просвещения, сенсуализма и материализма» (И.А. Ильин).

Неискоренимое, но слепое религиозное чувство заставляло интеллигенцию блуждать вокруг христианства. Но эти поиски так и не вернули “блудного сына” в лоно Православия. Интеллигенция не смогла обрести то, что утеряла дворянская культура. И отцам предстояло еще расплачиваться перед детьми за исторический грех дедов. Некогда отцы русской интеллигенции оторвались от духовных устоев отечественной культуры и отдали свою душу миражу западного