Файл: 0260908_6318B_karasik_v_i_yazykovoy_krug_lichno.doc

Министерство образования Российской Федерации Волгоградский государственный педагогический университет

Научно-исследовательская лаборатория "Аксиологическая лингвистика"

В.И.Карасик

Языковой круг:

личность, концепты, дискурс

Волгоград "Перемена" 2002

Так как восприятие и деятельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком. Тем же самым актом, посредством которого он из себя создает язык, человек отдает себя в его власть; каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти только в том случае, если вступаешь в другой круг.

Вильгельм фон Гумбольдт

Введение

Язык и культура - важнейшие понятия гуманитарного знания. Размышляя о сущности языка, ученые приходят к различным метафорам, объясняющим природу этого удивительного явления: язык есть живой организм, или система правил, подобных шахматной игре, или устройство для перевода глубинных структур в поверхностные, или зеркало сознания, или хранилище опыта, или оболочка смыслов в виде дома бытия... Каждое из объяснений имеет право на существование, поскольку высвечивает одну из сторон языка. Вместе с тем нельзя не заметить, что если раньше ученых интересовало преимущественно то, как устроен язык сам по себе, то теперь на первый план выдвинулись вопросы о том, как язык связан с миром человека, в какой мере человек зависит от языка, каким образом ситуация общения определяет выбор языковых средств.

Стремясь ответить на эти вопросы, лингвисты были вынуждены расширить предмет своего изучения и совершили выход на территорию, традиционно закрепленную за представителями смежных наук, в первую очередь, психологии, социологии, этнографии и культурологии, в результате чего возникли такие области языкознания, как социолингвистика, психолингвистика, этнолингвистика. Произошел предсказанный Фердинандом де Соссюром перенос центра тяжести с изучения системы языка на исследование речи. Этот переход носил постепенный характер и проявился в интересе к функционированию языка, далее - к условиям и обстоятельствам речевой деятельности, затем - к влиянию всей совокупности общественных норм и стереотипов поведения на сознание человека говорящего. Схематично этот переход можно обозначить как движение от структурной лингвистики к функциональной, далее - к прагмалингвистике и к культурологической лингвистике. При этом следует заметить, что было бы упрощением представлять богатую палитру современных лингвистических исследований в виде примитивной линии. Нам еще предстоит восхождение к В.Гумбольдту и А.А.Потебне, а также другим языковедам, идеи которых оказались весьма созвучными новейшим лингвистическим теориям. Функциональная лингвистика вовсе не исчерпала себя, прагмалингвистика как интегративная обширная область исследований изобилует белыми пятнами, и на фоне общего интереса к антропоцентрической лингвистике прослеживаются интересные новые изыскания в ключе лингвоцентрического неоструктурализма.

В данной работе предпринята попытка рассмотреть проблемы культурологической лингвистики с трех сторон: в аспекте языковой личности как хранителя и носителя культуры народа; в аспекте культурных концептов -многомерных смысловых образований, являющихся точками пересечения ментального мира человека и мира культуры; в аспекте дискурса, т.е. текста в ситуации общения.

Эта книга представляет собой изложение исследовательской программы, в основу которой положены тезисы о существовании определенных постоянных характеристик в языковом сознании и коммуникативном поведении личности, социальной группы и этноса и о возможности объективного выявления и моделирования этих характеристик. Различия между людьми, как и различия между народами, подразумевают изначальное и определяющее сходство тех и других. Различия в видении мира сводятся не столько к наличию или отсутствию тех или иных признаков, сколько к степени актуальности выделяемых признаков в их специфической комбинаторике. Постоянные характеристики (константы) языкового сознания и коммуникативного поведения определяют тип личности, группы и этноса и в этом смысле выступают как доминанты сознания и поведения. Разумеется, в развивающемся мире все постоянное является относительно постоянным. Доминанты сознания и поведения в концентрированном виде выражаются как ценности культуры, систематическое осмысление которых в языке дает основание выделить аксиологическую лингвистику - новую область интегративного гуманитарного знания.

Данная работа является развитием тех положений, которые были сформулированы в книге "Язык социального статуса" (Карасик, 1992). Предложенная исследовательская программа получила отражение в публикациях автора и в ряде диссертационных работ, посвященных изучению культурных концептов и типов дискурса.

Суть предлагаемой концепции сводится к следующим положениям:

15. Человек осознает свою идентичность в рамках своей принадлежности этносу и исчисляемой совокупности социальных групп и в границах своей уникальной личности.

16. Такое осознание фиксируется в языковом сознании и коммуникативном поведении и может быть объективировано при помощи используемых в лингвистике специальных исследовательских процедур.

17. Языковое сознание членится на релевантные фрагменты осмысления действительности, которые имеют вербальное выражение и допускают этнокультурное, социокультурное и личностно-культурное измерения.

18. Коммуникативное поведение выражается в текстах, возникающих в ситуациях общения и характеризующих участников общения как принадлежащих этнокультурной и социокультурной общности и как индивидуумов.

5. Типизируемые ситуации общения соотносятся с фрагментами
осмысливаемой действительности, при этом выделение и типизация
коммуникативных ситуаций и фрагментов мира зависят от степени их значимости
для индивидуума, социальной группы и этноса, т.е. в основе значимого
выделения тех или иных признаков лежат ценностные приоритеты.

6. Можно выделить а) типы языковых личностей, для которых ведущим
моментом будет осознание и переживание своей этнокультурной либо
социокультурной, либо индивидуально-культурной идентичности; б) типы
концептов, определяющих этнокультуру, социокультуру либо индивидуальную
личность; в) типы дискурса, возникающего для поддержания и развития
этнокультуры, социокультуры и индивидуально-личностной культуры человека.

7. Языковая личность едина в ее различных проявлениях и аспектах изучения:
изучая личность, мы должны прийти к специфическим для этой личности
концептам и типам дискурса; моделируя концепты, мы выявляем характеристики
типизируемых личностей и типов дискурса; выделяя типы дискурса, мы с иных
позиций устанавливаем характеристики личностей и определяем организующие
тот или иной дискурс концепты.

Размышления, которые легли в основу этой книги, неоднократно обсуждались автором с коллегами. Эти плодотворные беседы мне очень дороги. Я глубоко благодарен Николаю Алексеевичу Красавскому, Василию Павловичу Москвину, Геннадию Геннадьевичу Слышкину и Елене Иосифовне Шейгал, прочитавшим рукопись на предварительном этапе ее подготовки, и выражаю искреннюю признательность моим уважаемым официальным рецензентам - Сергею Григорьевичу Воркачеву, Михаилу Львовичу Макарову и Владимиру Михайловичу Савицкому.

Глава 1. Языковая личность

Социальная сущность языка заключается в том, что он существует прежде всего в языковом сознании — коллективном и индивидуальном. Соответственно языковой коллектив, с одной стороны, и индивидуум, с другой стороны, являются носителями культуры в языке. Коллектив как этнос или нация и индивидуум являются крайними точками на условной шкале языкового сознания.

Носителем языкового сознания является языковая личность, т.е. человек, существующий в языковом пространстве — в общении, в стереотипах поведения, зафиксированных в языке, в значениях языковых единиц и смыслах текстов. Изучение языковой личности в отечественной лингвистике по праву связано с именем Ю.Н.Караулова, который под языковой личностью понимает "совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание им речевых произведений (текстов)" (Караулов, 1989, с.3). Рассматриваемое понятие допускает двойственную интерпретацию: статическую и динамическую. В первом случае мы принимаем индивида в качестве личности, т.е. субъекта социальных отношений, обладающего своим неповторимым набором личностных качеств. В какой мере эти качества релевантны для конкретных ситуаций общения? Очевидно, что для определенных ситуаций важны только некоторые характеристики личности, связанные, например, с выполнением определенной социальной роли. Во втором случае мы предполагаем, что на определенном этапе индивид еще не является личностью, т.е. не обладает отличительными социально обусловленными характеристиками. В психологическом плане такая постановка вопроса вполне оправданна: здесь следует принять во внимание этапы развития психики ребенка, активную роль среды и воспитателей в становлении личности и, наконец, патопсихологию человека, т.е. движение в сторону разрушения личности. В лингвистическом плане динамическое понимание личности разрабатывается прежде всего применительно к изучению детской речи и в лингводидактике.

Языковую личность можно охарактеризовать с позиций языкового сознания и речевого поведения, т.е. с позиций лингвистической концептологии и теории дискурса. Языковое сознание опредмечивается в речевой деятельности, т.е. в процессах говорения (письма) и понимания, по Л.В.Щербе. Речевая деятельность осуществляется индивидуумом и обусловлена его социопсихофизиологической организацией. Речевая деятельность и речевая организация человека тесно взаимосвязаны, но, тем не менее, могут быть противопоставлены как явление и сущность, и в этом смысле троякая модель языковых явлений (речевая деятельность — языковая система — языковой материал) закономерно уточняется как четырехчленное образование (Залевская, 1999, с.30).

В речевой организации человека можно выделить пять аспектов: 1) языковая способность как органическая возможность научиться вести речевое общение (сюда входят психические и соматические особенности человека); 2) коммуникативная потребность, т.е. адресатность, направленность на коммуникативные условия, на участников общения, языковой коллектив, носителей культуры; 3) коммуникативная компетенция как выработанное умение осуществлять общение в его различных регистрах для оптимального достижения цели, компетенцией человек овладевает, в то время как способности можно лишь развить; 4) языковое сознание как активное вербальное "отражение во внутреннем мире внешнего мира" (Лурия, 1998, с.24); 5) речевое поведение как осознанная и неосознанная система поступков, раскрывающих характер и образ жизни человека.

Языковая способность и коммуникативная потребность выступают как предпосылки для овладения языком и осуществления общения, коммуникативная компетенция — как проявление языкового сознания в выборе средств общения. Реализация этих средств в конкретном речевом действии выражается в тексте, который, отметим, обычно произносится или пишется отдельным индивидом, т.е. личностью, а не народом. По мнению А.М.Шахнаровича, языковая способность -это "механизм, обеспечивающий использование "психологических орудий", в то время как "процесс использования этих орудий, культурные правила их выбора и ситуативная организация находятся вне собственно языковой способности. Они принадлежат коммуникативной компетенции, которая вместе с языковой способностью составляет языковую личность" (Шахнарович, 1995, с.223). Перечисленные компоненты речевой организации человека неоднородны, наиболее конкретным является акт речевого поведения, наиболее абстрактным — языковое сознание человека, включающее чувства, волю, мышление, память в их неразрывном единстве.

Важнейшим компонентом речевой организации человека является языковое сознание. В.В.Красных (1998) противопоставляет два принципиально различных типа ментальных образований: знания и представления. Знания трактуются как относительно стабильные, объективные и коллективные информационные единицы, представления - как относительно лабильные, субъективные и индивидуальные сущности, включающие собственно представления, образы и понятия, а также связанные с ними коннотации и оценки. В индивидуальном и групповом языковом сознании знания и представления образуют целостное единство, при этом выделяются три набора знаний и представлений: 1) индивидуальное когнитивное пространство, 2) коллективное когнитивное пространство, 3) когнитивная база (Красных, 1998, с.41-45). Первый набор представляет собой уникальную совокупность всех знаний и представлений данного человека как личности, второй набор - это совокупность знаний и представлений, определяющих принадлежность человека к той или иной социальной группе, причем, поскольку любой индивид входит в различные малые и большие группы, коллективное когнитивное пространство в его сознании является "лоскутным" образованием, включающим информационные фрагменты различных систем, третий набор содержит необходимые знания и представления, объединяющие всех носителей этих знаний и представлений в "национально-лингво-культурное сообщество". В современных лингвистических исследованиях первый набор интересует тех, кто изучает особенности языка и стиля того или иного автора, второй набор привлекает социолингвистов, а третий набор терминологически обозначается как лингвокультура и анализируется представителями когнитивной лингвистики и лингвокультурологии. В.В.Красных (1998, с.96) выделяет и четвертый набор, но уже на другой основе, разграничивая три типа прецедентных феноменов: социумно-прецедентные, национально-прецедентные и универсально-прецедентные. К последнему типу относятся феномены, известные любому среднему современному homo sapiens. Выстраивается линия: Х1 как личность, Х2 как член множества групп, Х3 как носитель лингвокультуры, Х4 как землянин. Писатели-фантасты и создатели компьютерных игр успешно продолжают эту линию: Х5 как разумное существо. Может сложиться впечатление, что универсальное когнитивное пространство не является предметом изучения лингвистики, но это не так: во-первых, существует минимум знаний и представлений, благодаря которому в принципе возможна коммуникация между представителями любых земных цивилизаций, во-вторых, этот минимум может служить точкой отсчета для построения различных лингвистических моделей.

Для психолога важно заострить внимание на психическом компоненте языкового сознания: "В термине "языковое сознание" объединены две различные сущности: сознание - психический феномен нематериальной природы (его нельзя измерить по пространственным признакам, нельзя услышать, посмотреть на него) - и материальный феномен произносимой или записываемой речи, а также физиологический процесс формирования вербальных языковых связей" (Ушакова, 2000, с.17). Подчеркивается, что было бы упрощением считать, что сознание находит свое выражение в словах путем непосредственного взаимодействия психического и физиологического. Лингвиста в данном феномене интересуют выражаемые посредством языковых знаков ментальные образования.

Т.М.Николаева выделяет три вида стереотипов в речевом поведении: 1) речевой стереотип (отрезок высказывания, включенный в контекст, представленный "свободными" компонентами высказывания), это - чужая речь в речи говорящего; 2) коммуникативный стереотип (в одних и тех же ситуациях употребляются одни и те же обороты-клише), это - этикетные формулы, клишированные обороты делового общения и т.д., а также менее изученные индивидуальные коммуникативные стереотипы, 3) ментальный стереотип (стремление мыслить дуальными либо градуальными категориями, первые относятся к более архаичному этапу сознания), например, ментальные стереотипы современного обывателя построены на дуальной категоризации мира и выражаются в виде тенденции к укрупнению факта или события, нелюбви к конкретному единичному факту и нелюбви к точной информации (Николаева, 2000, с.162-178). Ментальные стереотипы в понимании Т.М.Николаевой - это, как мне представляется, определенные установки и привычные реакции, облекаемые в языковую или неязыковую форму и характеризующие языковую личность. Если такие стереотипы являются доминирующими, они характеризуют языковой коллектив, а в определенных ситуациях и всю лингвокультурную общность (Клемперер, 1998).

Говоря о языковой личности, нельзя не упомянуть о речевом паспорте говорящего и о языковом идиостиле человека. Речевой паспорт — это совокупность тех коммуникативных особенностей личности, которые и делают эту личность уникальной (или, по меньшей мере, узнаваемой). Идиостиль человека (если терминологически противопоставить его речевому паспорту) можно было бы трактовать как выбор говорящим тех или иных средств общения, поскольку стиль предполагает выбор. Речевой паспорт — это аспект коммуникативного поведения, а идиостиль — аспект коммуникативной компетенции. Компетенция также включает языковое чутье, т.е. "систему бессознательных оценок, отображающих системность языка в речи и общественные языковые идеалы" (Костомаров, 1994, с.22), и языковой вкус — систему установок человека в отношении языка и речи на этом языке.

Исследование языковой личности - лингвистическая персонология, по В.П.Нерознаку (1996), - неизбежно вовлекает в сферу интересов лингвистов те вопросы, которые объединяют всех специалистов, изучающих человека с различных точек зрения. К числу важнейших вопросов теории языковой личности, относятся, на мой взгляд, выделение типов языковых личностей и освещение подходов к их изучению.

1.1.Типы языковых личностей

Типология языковых личностей может строиться на различных основаниях. С позиций этнокультурной лингвистики можно выделить типы носителей базовой и маргинальной культур для соответствующего общества. Здесь действует оппозиция «свой — чужой». В условиях межкультурного общения релевантным оказывается дифференциация чужих по признаку реальности, естественности общения. Условно можно разграничить следующие типы языковых личностей: 1) человек, для которого общение на родном языке является естественным в его коммуникативной среде; 2) человек, для которого естественным является общение на чужом языке в его коммуникативной среде, здесь мы говорим о ксенолекте, т.е. той разновидности языка, которой пользуются, например, эмигранты, либо люди, длительно живущие в чужой стране, либо люди, пользующиеся языком международного общения в целях естественной коммуникации, например, ученые, выступающие по-английски на конференции в Японии; 3) человек, который говорит на чужом языке с учебными целями, не относящимися к характеристикам естественной среды общения.

С позиций психолингвистики уместно противопоставить типы личностей, выделяемые в психологии, и рассмотреть языковые и речевые способы проявления соответствующих личностей. Такая типология окажется весьма дробной. Детальная классификация психологических типов языковой личности разработана в исследовании С.С.Сухих (1998). Автор выделяет экспонентный, субстанциональный и интенциональный уровни измерения языковой личности, на первом уровне знаковая деятельность коммуниканта может быть активной, созерцательной, убеждающей, сомневающейся, голословной, на втором уровне -конкретно или абстрактно вербализующей опыт, на третьем уровне -проявляющей себя юмористично или буквально, конфликтно или кооперативно, директивно или интегративно, центрированно или децентрированно (Сухих, 1998, с.17). Можно также анализировать специфику речевого поведения экстравертов и интровертов (примером может послужить статья М.В.Ляпон (1995), где предпринята попытка дать психологическую интерпретацию прозаических текстов М.Цветаевой), доминирующих и подчиняющихся, романтичных и прозаичных, невротичных и усредненно нормальных людей и т.д. Широко известна трансактная модель общения, по Э.Берну, где противопоставляются условные личности Взрослого, Ребенка и Родителя. Весьма интересна концепция К.Ф.Седова, который выделяет три типа языковой личности — инвективный, рационально-эвристический и куртуазный (Горелов, Седов, 1997, с. 133).

С позиций социокультурной лингвистики выделяются типы языковых личностей по объективным статусным признакам — возраст, пол, уровень образования, стиль жизни и т.д.

Заслуживает внимания социологическая типология личностей, которую строит О.Клапп, выделяя, например, социальные типы героев, злодеев, клоунов, жертв и др. (Klapp, 1964, p.43-50). Хрестоматийно известна функциональная типология персонажей волшебной сказки в известной работе В.Я.Проппа «Морфология сказки» - герой, вредитель, посредник, даритель и др. (Пропп, 1928). Языковая личность в социолингвистическом аспекте моделируется с позиций либо заданного социального типа, либо определенных знаков, рассматриваемых как индикаторы статуса или роли. В первом случае анализ направлен на выявление тех знаков, которые характеризуют заранее определенный тип личности, например, телевизионного ведущего (Беспамятнова, 1994; Канчер, 2002), политика (Бакумова, 2002), предпринимателя (Тупицына, 2000). Такой анализ представляет собой построение речевого портрета (Крысин, 2001). Во втором случае предметом поиска является совокупность характеристик того социального типа, который выделяется на основании заданных знаков, например, определенных характерных фраз.

Одним из возможных подходов к изучению языковой личности может быть выделение релевантных признаков модельной личности, т.е. типичного представителя определенной этносоциальной группы, узнаваемого по специфическим характеристикам вербального и невербального поведения и выводимой ценностной ориентации. Например, это русский интеллигент, английский аристократ, немецкий офицер. Модельная личность представляет собой прототипный образ, границы которого весьма вариативны. Многие характеристики этого концепта принципиально расходятся в языковом сознании тех, кто относит себя к соответствующему типу модельной личности, и тех, кто противопоставляет себя этому типу. Модельная личность представляет собой стереотип поведения, который оказывает существенное воздействие на культуру в целом и служит своеобразным символом данной культуры для представителей других этнокультур.

В сообществах, относящихся к одному и тому же типу цивилизации, социальные роли в значительной мере изоморфны, вместе с тем специфика личностей, которые становятся образцами для соответствующих моделей поведения, накладывает значительный отпечаток на исполнение таких ролей и позволяет выделять в рамках той или иной лингвокультуры именно модельную личность. Мы можем говорить о специфике эпохи благодаря таким модельным личностям. В России XIX в. одним из таких узнаваемых социальных типов был "Гусар" — офицер, который всегда готов был совершить дерзкий подвиг, а в свободное от подвигов время должен был играть в карты, пить вино, писать стихи, влюбляться и завоевывать любовь и т.д. Этот образ жив в коллективном языковом сознании носителей современной русской культуры благодаря литературе, живописи, кино. Важнейшей характеристикой модельной личности является ее воздействие на все сообщество. Какие модельные личности выделяются в современной России?

Список этих социальных типов открыт, но представляется, что приоритетные позиции в этом списке занимают "Братан", "Новый русский", "Телевизионный ведущий".

Первый тип — это криминальная личность, узнаваемая по широкой шее (статусно необходимые занятия бодибилдингом), золотой цепи на шее и тюремному жаргону (разборки, наезд, мочить, кидать), специфической интонации (модуляционная манерная растяжка речи, частичная назализация, удвоение согласных в интервокальной позиции). Ценностной ориентацией Братана является неписаный кодекс вора, который всегда противостоит официальному закону и прежде всего стражам порядка, считает потерей лица любую работу и живет только сегодняшним днем (завтра высока вероятность оказаться в тюрьме). Отличие современного Братана от прежнего вора состоит в том, что он чувствует себя хозяином положения в стране и легко переходит в статус Нового русского, т.е. молодого малообразованного очень богатого бизнесмена, который сумел сколотить капитал нечестным путем.

Второй тип — Новый русский — должен демонстрировать свое богатство в суперлативе (самый дорогой автомобиль, самый шикарный мировой курорт), он одет очень ярко и безвкусно, изъясняется с помощью уголовного жаргона и приблизительных номинаций (характерный определитель - слово типа: "Я, что, типа быдло?"). Значимость этой модельной личности отражена в обширной серии популярных анекдотов. Следует отметить то обстоятельство, что Новый русский соединяет в себе характеристики сказочного дурака (позитивный образ, противостоящий власти) и сумасбродного купца, транжирящего большие средства на виду у бедствующих людей.

Третий тип — Телевизионный ведущий — в отличие от первых двух ассоциируется с властью, является носителем голоса власти и в этом качестве резко противопоставлен тем типам, с которыми себя так или иначе может ассоциировать пассивное большинство населения. Телеведущий отличается высокой степенью интеллекта, образован, его речь безупречна, он свободно владеет иностранным языком, нормами этикета, склонен к тонкому юмору и иронии. Телеведущий является элитарной языковой личностью (по О.Б.Сиротининой), языковым экспертом и в этом смысле наследует определенные характеристики модельной личности русского интеллигента, резко отличаясь от последнего нескрываемой эластичностью морали. Выделение модельной личности Телеведущего свидетельствует о значительном возрастании театрального плана политического дискурса (Шейгал, 2000). Телеведущий воспринимается многими как представитель чужой западной цивилизации, в то время как Братан и Новый русский ассоциируются со своими патриархальными нормами поведения. Выделенные модельные личности, разумеется, не исчерпывают богатство социальных типов современной России, но системные корреляции этих ярких прототипных фигур определяют сетку ценностных координат в культурно-языковом сообществе, в том числе престижные и избегаемые речевые характеристики, которые могут рассматриваться с позиций лингвистического концептуализма.

Если же мы будем говорить о типах культуры, имея в виду речевую культуру, т.е. степень приближения языкового сознания индивидуума к идеальной полноте языкового богатства в том или ином виде языка, то оправданным является выделение таких языковых личностей, как носитель элитарной речевой культуры применительно к литературной норме, либо носитель диалектной речевой культуры, либо носитель городского просторечия и т.д. (Сиротинина, 1998). Представители саратовской лингвистической школы противопоставляют также абстрактную и конкретную языковые личности, понимая под последней реального носителя языка. Говоря о конкретной языковой личности, имеют в виду идиолект как известных мастеров слова (Черкасова, 1992; Леденева, 1999; Тильман, 1999; Пшенина, 2000; Буянова, Ляхович, 2001), так и рядовых граждан (Черняк, 1994; Лютикова, 1999; Благова, 2000).

К числу дискуссионных относится вопрос о том, может ли каждый говорящий рассматриваться как языковая личность. При статическом понимании личности (все приведенные выше подходы базируются именно на такой трактовке) на этот вопрос дается утвердительный ответ. Динамическая интерпретация данного понятия прослеживается в тезисе о том, что языковая личность начинается по ту сторону обыденного языка (Караулов, 1987, с.36). Если согласиться с тем, что существует уровень нейтрализации языковой личности, т.е. уровень стандарта, на котором стираются индивидуальные речевые отличия, то правомерно предположить, что нейтрализация личности — это актуализация статуса человека. Разумеется, нейтрализация личности — это абстракция. В реальном общении личностно-индивидуальное и статусно-представительское в человеке неразрывно слиты: пассажир, покупатель, пациент, клиент, прихожанин, прохожий на улице реализуют себя в названных ролях, помимовольно проявляя как личностные, так и статусно-ролевые качества, в которых им приходится выступать в общении с другими людьми. Соглашаясь с тем, что в общении происходит постоянное переключение по линии «персонализация — деперсонализация», я бы не стал устанавливать жесткую корреляцию между обыденным языком, семантическим уровнем языковой личности и нулевой представленностью личности в общении. Обыденный язык объединяет всех, говорящих на нем, им пользуются все, но если говорящий на обыденном языке не является языковой личностью, то из этого допущения возможны следующие выводы: 1) языковая личность проявляется только в определенных жанрах речи; 2) языковая личность — это специфическое качество человека говорящего, то появляющееся, то исчезающее; 3) обыденное общение — это способ маскировки своей личности; 4) обыденное общение не сводится к представительскому, следовательно, представительское общение акцентирует личность говорящего (но контролер в троллейбусе для нас — это прежде всего контролер, а только потом скромный либо самоуверенный, молодой или пожилой, симпатичный или неприятный человек). Приведенные аргументы, как можно видеть, легко опровержимы. Вместе с тем я разделяю мнение Ю.Н.Караулова, который, выделяя семантический, когнитивный и мотивационный уровни языковой личности, подчеркивает, что семантический уровень является базой для языкового общения (1987, с.37), и в этом смысле в меньшей мере индивидуализирует личность, чем понятия, идеи, концепты в сознании человека, с одной стороны, и цели, мотивы, интересы в этом сознании, с другой.

Рассматривая частночеловеческую языковую личность, В.П.Нерознак (1996, с.114) выделяет два основных ее типа: 1) стандартную языковую личность, отражающую усредненную литературно обработанную норму языка, и 2) нестандартную языковую личность, которая объединяет в себе "верхи" и "низы" культуры языка. К верхам культуры исследователь относит писателей, мастеров художественной речи. Рассматривается креативная языковая личность в ее двух ипостасях — "архаисты" и "новаторы". Низы культуры объединяют носителей, производителей и пользователей маргинальной языковой культуры (антикультуры). Показателем принадлежности говорящего к языковым маргиналам автор считает ненормированную лексику — арго, сленг, жаргон и ненормативные слова и выражения (с.116). Нормативно-центрическая модель языковой личности активно разрабатывается в исследованиях, посвященных изучению языка и стиля известных мастеров слова. Креативность является важной характеристикой языковой личности, но мы получим более полное представление о нестандартных языковых личностях, если обратимся к исследованию речи не только писателей, но и ученых, журналистов, учителей. Я бы отметил высокую степень креативности в языковой игре на низовом уровне культуры. Маргинальная языковая личность — явление неоднозначное. Сюда относятся те, кто не владеет языковым минимумом, необходимым для того, чтобы считаться своим в данной культуре в целом (это в основном представители других культур), те, кто страдает отклонениями от общепринятого поведения (патологические случаи), а также те, кто ненамеренно и намеренно нарушает этические нормы поведения, в том числе и речевого. К последней разновидности языковых личностей относится в определенных ситуациях общения столь большое количество людей, что называть их маргиналами с научной точки зрения становится все труднее. В этой связи нельзя не согласиться с В.И.Жельвисом (1990, с.69), справедливо считающим, что инвектива — это сознательное грубое нарушение социальных запретов, вызванное прежде всего потребностью снять психологическое напряжение ("инвектива напоминает топор там, где необходим скальпель"). Можно и следует искать другие способы выхода отрицательной энергии, но вербализация агрессивных эмоций неизбежно сохранится в человеческом обществе, хоть и, возможно, примет новые формы.

Принимая во внимание многоаспектность личности, можно построить типологию языковых личностей на основании лингвистически релевантных личностных индексов. Известно, что социолингвистические исследования обычно базируются на особых знаках, которые дают возможность четко противопоставить те или иные социальные группы. Речь идет о тех знаках, прототипом которых является библейский шибболет. В Книге Судей (12: 6) повествуется о военном конфликте между судьей израильским Иеффаем и родственным племенем ефремлян. Побежденные ефремляне пытались поодиночке переправиться через Иордан, но победители заставляли всех на переправе произнести слово шибболет — колос. Ефремляне говорили сибболет, поскольку не могли произнести иначе. Тех, кто заменял шипящий звук свистящим, закалывали. "И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи". Специфика этих индексов состоит в том, что они проявляются очень часто и помимовольно, с одной стороны, и весьма ограничены количественно, с другой. Говоря по-русски, в частности, произносят фрикативное [г] вместо взрывного, делают фонетические ошибки в словах с суффиксом -изм, нарушают нормы ударения в некоторых словах, образуют ненормативные формы множественного числа (например, путь — путя), по-английски используют двойное отрицание, опускают начальный придыхательный звук [h] в словах типа happy, по-немецки путают дательный и винительный падежи после определенных глаголов и т.д. Эти отклонения имеют диалектную основу, служат индексами принадлежности человека к определенной группе, их с трудом удается скрыть в беглой речи, и часто их не пытаются скрывать, намеренно акцентируя свою идентичность.

Весьма интересны лексические и фразеологические индексы принадлежности человека к той или иной группе. Ясно, что таким индексом не могут быть частотные строевые единицы, глаголы-связки, самые употребительные слова или обороты речи. Но такие единицы, как, например, слово отнюдь, сразу же характеризуют языковую личность, намеренно или ненамеренно выделяющую себя из общей массы. Диалектизмы, следует отметить, весьма удобны в общении, они в первую очередь оптимально обозначают актуальные для говорящих предметы, явления и качества и лишь со стороны выглядят экзотически. Прилагательное нудкой - "трудный для глотания" (так говорят в некоторых местах на Кубани) — очень точно характеризует определенные продукты питания. Различные социолектизмы (жаргонные слова, знаки образовательного или какого-либо другого статуса) выступают прежде всего в качестве индексов в общении. Эти индексы подчиняются требованию быть яркими любой ценой, при этом языковая единица, которую использует позирующая коммуникативная личность, неизбежно теряет точность обозначения. Например, слово конкретный используется в современном русском языке как эмоционально-экспрессивный усилитель с размытым значением (конкретная тачка - вызывающий зависть автомобиль или компьютер). Человек, таким образом выражающий свою эмоциональную реакцию, многое говорит о своей личности тем, с кем он общается, и тем, кто оказывается случайным свидетелем такого общения.

Н.А.Вострякова (1998) выделяет четыре компонента в речевом паспорте коммуникативной личности - биологический (пол и возраст), психический (эмоциональное состояние в момент речи), социальный (национальность, социальный статус, место рождения, профессия) и индивидуальный. С позиций социально-статусного моделирования языковой личности можно противопоставить стабильные и вариативные характеристики коммуникативной личности (статусные и ситуативно-ролевые), к первым относятся биологические и социальные индексы, ко вторым - позиционные, эмоциональные, ситуативные индексы (например, человек приказывающий, взволнованный, отвечающий на допросе и т.д.) (Карасик, 1992). Разумеется, вариативные индексы - это уточнение постоянных статусных индексов (человек определенного пола и возраста, определенного образовательного и имущественного уровня, относящийся к определенной этнокультурной и социальной группе, с которой он себя ассоциирует, будет вести себя в различных конкретных ситуациях в соответствии со стереотипами поведения, свойственными ему как носителю постоянных статусных индексов, отклонения от принятых норм поведения лишь подтверждают это положение). Именно поэтому нам достаточно лишь нескольких мгновений общения с незнакомым человеком, чтобы отнести его к тому или иному существенному для нас классу. Взгляд, общая манера поведения и тембр голоса, например, моментально определяют представителя английской аристократии в британском сообществе (Ивушкина, 1997). Не случайно представители среднего класса в Англии обращают особое внимание на модуляцию голоса: говорить громче, чем это принято, считается показателем низкого социального статуса. Интересна гендерная специфика британского гиперкорректного произношения: женщины стремятся говорить как можно более четко, а мужчины — как можно тише. Было бы неверно, впрочем, полагать, что индивидуум в любой ситуации ведет себя в соответствии с социально-статусными предписаниями поведения: есть обстоятельства, когда приходится пренебречь нормами вежливости (крик о помощи вряд ли будет включать куртуазные обороты: "Будьте любезны, помогите мне, пожалуйста, если это Вас не затруднит, поскольку я, к сожалению, тону!" — помогать будет уже поздно).

Известный американский социолог Ирвинг Гофман обращает внимание исследователей на то, что методологически неверно было бы моделировать общение только на основе заданных характеристик личности (Goffman, 1979). В реальном общении ситуативное развитие многих постоянно меняющихся факторов личностного взаимодействия определяет наш неосознанный либо осознанный выбор той или иной коммуникативной стратегии и тактики, той или иной манеры общения. Помня об этом, лингвисты вправе обратиться к тем знакам, которые сразу же характеризуют коммуникативную личность.

К числу ярких социолингвистических индексов языковой личности относятся фразеологические единицы.

Говоря о фразеологическом фонде языка, лингвисты обычно исходят из семантического рассмотрения этих языковых единиц, и поэтому на первый план выступает специфика самой единицы по сравнению с ее возможными эквивалентами в виде слова или свободного словосочетания. С позиций прагматики фразеологизм можно рассматривать, обращая внимание на то, в каких ситуациях общения говорящий предпочитает воспользоваться фразеологизмом, с одной стороны, и к какому типу языковых личностей относится такой участник общения, с другой.

Фразеологические единицы, которые используются как в личностно-ориентированном, так и в статусно-ориентированном общении, имеют различную прагматическую основу. Во-первых, эти единицы обеспечивают клишированность дискурса, соблюдение неких жанровых канонов, здесь мы говорим преимущественно о статусно-ориентированном дискурсе. Клишируя свою речь, говорящий как бы надевает маску представителя институциональной группы. Очень часто эти фразеологизмы носят терминологический или квазитерминологический характер, их назначение — скрыть индивидуальность участника общения. Примером такого общения являются церемониальные речи и трафаретные жанры делового дискурса. Во-вторых, фразеологические единицы являются способом самовыражения говорящего, это полярно противоположная функция по отношению к речевым клише. Подобные фразеологизмы тяготеют к личностно-ориентированным видам дискурса. В лингвистической литературе отмечается, что две полярные характеристики отношения говорящего к собственной речи выражаются в русском языке словами так сказать и как говорится (Шмелева, 1987). В первом случае говорящий готовит слушающего к некоторому нестандартному выражению, во втором — приносит извинение за трафаретный оборот либо дает понять, что за этим оборотом следует некоторый намек.

В статусно-ориентированном дискурсе встречаются отклонения от трафаретов, предваряемые индикаторами я бы сказал, так сказать и даже как я говорю. В этом случае мы сталкиваемся с языковым эгоцентризмом, вполне оправданным, если говорящий ставит перед собой цель оказать воздействие на партнера в рамках институционального дискурса средствами личностно-ориентированного общения. К этому же типу прагматических индикаторов речи относится, по-видимому, и выражение будем говорить: "Политическая ситуация в мире радикально изменилась после атаки террористов на небоскребы в Нью-Йорке, будем говорить, начался отсчет новой эпохи". В статусно-ориентированном общении встречается и эмфатическое выделение стандарта, общепринятого мнения с помощью таких выражений, как старые люди говорят, в старину говорили, как говорят в таких случаях. Перед нами — примеры языкового социоцентризма, когда говорящий полностью солидаризируется с мнением коллектива и опирается на силу традиции в качестве аргумента. Интересно отметить, что одну и ту же фразеологическую единицу можно использовать и в эгоцентрической, и в социоцентрической функции, в зависимости от типа дискурса и ожиданий участников общения.

Таким образом, прагматика фразеологизмов позволяет противопоставить два типа языковой личности — эгоцентрический и социоцентрический.

Эгоцентрическая языковая личность насыщает свою речь яркими и необычными выражениями, среди которых немало фразеологических единиц, с целью саморепрезентации и украшения речи. Социоцентрическая языковая личность использует клишированные выражения для подтверждения своего статуса и — в случае статусной неопределенности — для опознания членов своей социальной группы.

С иных позиций фразеологические образования в речи дают возможность установить фольклорное либо авторское основание для самоидентификации языковой личности. Например, говоря о чем-то перспективном и ценном, человек может сказать из этого можно шить шубу, оценивая физическое состояние кого-либо — его об дорогу не расшибешь, либо высказаться так, как это сделал популярный тележурналист Евгений Киселев в интервью: "Ну, это смешно представить — будто бы мы сидим и спорим, у кого звезда во лбу горит ярче". Есть определенное сходство между эгоцентрической и авторской языковой личностями, с одной стороны, и социоцентрической и фольклорной — с другой. Вместе с тем социоцентричность может выражаться с помощью авторских текстовых фрагментов, включающих аллюзии, цитаты, клише, а эгоцентричность — с помощью фольклорного текста.

Фразеологические единицы разных типов являются индексами и для противопоставления элитарной и вульгарной языковых личностей. Если элитарная языковая личность пользуется нейтральными, высокими или сниженными (обычно пародируемыми) фразеологизмами как стилистическими средствами, то вульгарная языковая личность оперирует единственным средством выражения — жаргонной и обсценной обиходной речью. Ограниченный инвентарь полифункциональных табуируемых выражений, представляющих собой коммуникативные клише особого типа — эквиваленты междометий, является индексом вульгарной языковой личности. Возвращаясь к вопросу о статусе маргинальной языковой личности, следует сказать, что оппозитивным коррелятом такому понятию является нормальная (нейтральная) языковая личность. Маргинальная языковая личность — это носитель иной культуры либо человек с патологическими отклонениями в поведении. Фразеологические единицы выступают в качестве четких показателей принадлежности говорящего к своей либо чужой культуре. Во-первых, активное владение этими единицами подразумевает понимание их уместности в различных коммуникативных ситуациях, иностранец сразу же выдает себя, приводя устаревший фразеологизм (Зачем кричать по телефону во всю ивановскую? или It will cost us a pretty penny), во-вторых, понимание этих единиц основано на их конвенциональном значении (иностранные студенты прокомментировали русскую поговорку «Чем дальше в лес, тем больше дров» так: «Чем больше мы изучаем что-либо, тем лучше мы это узнаем»).

Показательны для выделения типа языковой личности и речевые индикаторы статусного неравенства, которые весьма разнообразны (Карасик, 1992). По своему прагматическому основанию такие знаки являются фразеорефлексами (Гак, 1998, с.585), дискурсивными словами и выражениями (Киселева, Пайар,

1998).

В ряду дискурсивных выражений, определяющих тональность общения и раскрывающих отношение говорящего либо пишущего к адресату, можно выделить единицы, устанавливающие статусное неравенство между участниками коммуникации. К числу таких единиц относится и выражение по той простой причине, назначение которого - раскрыть каузальные связи явления, о котором идет речь. В отличие от нейтральных в прагматическом отношении показателей причинных отношений (так как, поскольку, в связи с тем, что), индикатор этих отношений по той простой причине, что содержит дополнительную характеристику, квалифицирующую объяснение "простая причина". Такая квалификация вносит дополнительный смысл в рассуждение, например, "Сегодня многие проявляют большой интерес к психологии по той простой причине, что хотят научиться манипулировать другими".

Пользуясь известной интерпретативной методикой А.Вежбицкой для раскрытия пресуппозиции и импликации рассматриваемого выражения, можно построить следующую формулу:

1) рассказывая тебе о чем-либо, 2) я хочу тебе объяснить, почему это произошло, 3) при этом я полагаю, что ты, как и многие другие, неправильно понимаешь сложившуюся ситуацию, запутавшись и усложняя все отношения, 4) в то время как я могу ясно и логично рассуждать, 5) и мне представляется, что меня следует внимательно выслушать, 6) так как я имею право учить других людей в силу моего высокого интеллекта, 7) и я говорю тебе терпеливо и с добрым к тебе отношением: "по той простой причине".

Явная ироничная дидактичность выражения по той простой причине резко выделяет этот дискурсивный знак из числа модусных индикаторов авторского отношения к адресату. Открытая демонстрация своего вышестоящего положения в автохарактеристиках обычно не выражается в дискурсе (ср.: *в нашем глубоком, справедливом и проницательном анализе). Такая тональность дискурса, если она не является игровой и самоироничной, нарушает принципы вежливости и кооперативности в общении. Как правило, говорящий намеренно понижает свой статус (если я не ошибаюсь, если я правильно понял вопрос). Интересно отметить, что в англоязычном общении выражение по той простой причине как коммуникативный штамп, насколько мне известно, не встречается, хотя известна фраза "Элементарно, дорогой Ватсон", и это выражение Шерлока Холмса также характеризуется снисходительным отношением великого сыщика к своему другу. Выражение по той простой причине прагматически соотносится с другим частым в употреблении знаком "я, например". Этот знак используется в полемике для того, чтобы сделать упрек собеседнику и показать, что несмотря на сходные условия (обычно неблагоприятные), говорящий в силу своих высоких моральных принципов поступает должным образом, в то время как адресат ведет себя неподобающе.

Различие между этими дискурсивными индикаторами неравенства заключается в обосновании своего более высокого положения - интеллектуального в первом случае и этического во втором.

К числу индикаторов социального статуса в общении относится дискурсивное слово так, используемое в функции вводного переключателя темы, например: "Так. Какие еще есть вопросы?". Этот знак, подобно частице -ка (Крысин, 1989), подчеркивает вышестоящий статус говорящего: "Открой-ка тетрадь!". Вряд ли можно, принося извинение, сказать: "Так. Прошу прощения", - если только говорящий не намерен таким образом перехватить коммуникативную инициативу в диалоге. Благодарность в виде фразы "Так. Большое спасибо" звучит иронично. Следует отметить, что для дискурсивных слов особенно важна интонация, в данном случае — резкое падение тона. Принципиально различны индикаторы хезитации ("Так... Что же делать будем?") и инициативы ("Так. На задней площадке, оплатите проезд!"). В качестве индикатора хезитации возможен повтор этого знака ("Так, так, так..."), инициатива же нуждается в индикации только при первом предъявлении (*"Так. Прекратите разговаривать! Так. Вы мне мешаете. Так. Двойку поставлю!"). Подобно другим индикаторам инициативы, слово так может стать одним из характерных знаков самоутверждения коммуникативной личности и в таком случае рассматриваться как социолингвистический показатель стремления к коммуникативному доминированию. Соответственно стремление уйти от доминирования в диалоге является показателем интеллигентного уважительного стиля общения либо знаком подчинения. Обратим внимание в этой связи на английский афоризм: "Savages often take politeness for servility" — "Дикари часто принимают вежливость за раболепие".

Весьма интересны и закрепленные в языке формы критики определенного статусного самопредставления. Например, если по-английски кто-то говорит высокопарно, то такая манера поведения в речи представителей старшего поколения комментируется междометием la-di-da: Someone who is la-di-da has an upper-class way of behaving or speaking, which seems very affected; an old-fashioned word showing disapproval (COBUILD). Есть и другое разговорное выражение для описания такого поведения: to talk posh: if you say that someone talks posh, you mean that they are speaking in an upper-class accent; sometimes used showing disapproval (COBUILD). Обратим внимание на следующее обстоятельство: в русском языке эта идея передается описательными словами жеманный и манерный, т.е. лишенный простоты и естественности, здесь не подчеркивается стремление выдать себя за представителя более высокого класса. Мы говорим о жеманном поведении применительно к тем персонам, которые хотят показаться более утонченными, чем они есть на самом деле, обычно так говорят о женщинах, понятие "жеманство" соседствует с понятием "кокетство". В английской лингвокультуре социальный статус переживается гораздо острее, эта тема более актуальна, поэтому и получает специальное языковое обозначение. Жеманясь, стремятся произвести хорошее впечатление, разговаривая в манере la-di-da, стремятся показать собеседнику, что он занимает более низкий статус. Заслуживает внимания и языковая форма этой критики: это звуковая имитация, насмешливое интонационное подражание и передразнивание напыщенной речи. К такому средству прибегают, как правило, недостаточно образованные люди. В русском языке есть достаточно редкое сложное междометие, обычно используемое женщинами, для описания поведения или внешности напыщенного смешного человека — взрослого или ребенка: "Ути-пути-пути!". Языковой статус этой единицы нельзя считать устоявшимся, это такое же звукоподражательное образование, как "хрясь!", но важно то, что такая единица существует и функционально достаточно близка английскому коммуникативному образованию. Различие состоит в том, что по-русски на первый план критикуемого поведения выходит его комизм, а по-английски — общая отрицательная оценка, допускающая и оттенок зависти.

Итак, языковая личность представляет собой многомерное образование. Типы языковых личностей выделяются в зависимости от подхода к предмету изучения, который осуществляется с позиций либо личности (этнокультурологические, социологические и психологические типы личностей), либо языка (типы речевой культуры, языковой нормы). С позиций языка можно построить также модель словарной личности, т.е. носителя представлений, стереотипов и норм, закрепленных в значениях слов, толкуемых в словарях. Словарная личность представляет собой наиболее абстрактный тип языковой личности, вместе с тем даже на уровне словарной личности обнаруживаются оценочные разновидности (например, критик и апологет), проявляющиеся применительно к определенным лексико-семантическим группам слов (Карасик, 1994).

1.2. Аспекты изучения языковой личности

Языковая личность в условиях общения может рассматриваться как коммуникативная личность — обобщенный образ носителя культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций. Применительно к коммуникативной личности можно выделить ценностный, познавательный и поведенческий планы этого понятия.

Ценностный план коммуникативной личности содержит этические и утилитарные нормы поведения, свойственные определенному этносу в определенный период. Эти нормы закреплены в нравственном кодексе народа, отражают историю и мировосприятие людей, объединенных культурой и языком. Нравственный кодекс народа в языке выражается лишь частично. К числу языковых (и шире — коммуникативных) индексов такого кодекса относятся универсальные высказывания и другие прецедентные тексты (по Ю.Н.Караулову), составляющие культурный контекст, понятный среднему носителю языка, правила этикета, коммуникативные стратегии вежливости, оценочные значения слов. Существуют общечеловеческие ценности (как этические, так и утилитарные); ценности, свойственные определенному типу цивилизации (например, нормы поведения согласно тому или иному вероучению); ценности, характеризующие определенный этнос, а также подгруппы внутри этноса (такие этногрупповые ценности лингвистически выявляются в региолектах и социолектах). Наконец, выделяются ценности, свойственные малым группам, и индивидуальные ценности личности. Соответственно коммуникативную личность можно охарактеризовать в ценностном аспекте по соотношению доминантных ценностей, по степени их дифференциации и т.д.

Познавательный (когнитивный) план коммуникативной личности выявляется путем анализа картины мира, свойственной ей. На уровне культурно-этнического рассмотрения (именно применительно к данному уровню обычно говорят о языковой личности) выделяются предметно-содержательные и категориально-формальные способы интерпретации действительности, свойственные носителю определенных знаний о мире и языке. Языковая категоризация мира проявляется, например, в корреляциях между эргативной конструкцией, сложной системой видовых различий, наличием категории определенности/неопределенности, наличием энумеративов как класса слов, с одной стороны, и особенностями мировосприятия, свойственного носителям соответствующего языка, с другой. Такие корреляции носят нежесткий характер, построены по принципу приоритетных зон наименования и поддерживаются ценностными доминантами и поведенческими стереотипами.

Поведенческий план коммуникативной личности характеризуется специфическим набором намеренных и помимовольных характеристик речи и паралингвистических средств общения. Такие характеристики могут рассматриваться в социолингвистическом и прагмалингвистическом аспектах: в первом выделяются индексы речи мужчин и женщин, детей и взрослых, образованных и менее образованных носителей языка, людей, говорящих на родном и неродном языке, во втором - речеактовые, интерактивные, дискурсивные ходы в естественном общении людей. Эти ходы строятся по определенным моделям в соответствии с обстоятельствами общения. Соответственно выделяются ситуативные индексы общения (расстояние между участниками общения, громкость голоса и отчетливость произношения, выбор слов, типы обращений и т.д.). К числу таких индексов относятся и отношения ситуативного неравенства (например, в речевых актах прямой и косвенной просьбы, извинения, комплимента). Поведенческий стереотип включает множество отличительных признаков и воспринимается целостно (как гештальт). Любое отклонение от стереотипа (например, чересчур широкая улыбка) воспринимается как сигнал неестественности общения, как знак принадлежности партнера по общению к чужой культуре или как особое обстоятельство, требующее разъяснения.

Предлагаемые аспекты коммуникативной личности соотносимы с трехуровневой моделью языковой личности (вербально-семантический, когнитивный, прагматический уровни) (Караулов, 1987). Различие состоит в том, что уровневая модель предполагает иерархию планов: высшим является прагматический уровень (прагматикон), включающий цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности; средний уровень (семантикон) представляет собой картину мира, включающую понятия, идеи, концепты и отражающую иерархию ценностей; низший уровень (лексикон) — это уровень владения естественным языком, уровень языковых единиц. С позиций коммуникативной лингвистики рассматриваемая модель является значительным шагом вперед по сравнению с системно-структурным языкознанием, для которого прагматика сводилась большей частью к списку стилистически значимых отклонений от системных стандартных отношений, наблюдаемых в некоторой степени на уровне семантики и в полном объеме на уровне синтактики. Вместе с тем исследователи все более определенно говорят о том, что различие между семантикой и прагматикой носит условный характер: отношение знака к миру, лишенное человеческого опосредования, теряет смысл (чистая семантика языкового средства — это радио, работающее в пустой комнате); отношение знака к человеку, лишенное языкового опосредования, артикуляции, дифференциации, переводит общение в сугубо эмоциональную сферу, при этом вряд ли существенно, общаемся мы с человеком или с котенком. Иначе говоря, десемантизация (чистая прагматика) - это реальное общение, выходящее за рамки поведения человека (homo sapiens), а депрагматизация (чистая семантика) - это отсутствие общения как такового.

Представляется обоснованной позиция Ф.А.Литвина (1984, с.105), считающего, что семантика, прагматика и синтактика языковых единиц — это взаимодополнительные отношения, между которыми невозможно установить иерархию. Ценностный, познавательный и поведенческий аспекты коммуникативной личности находятся также в отношениях взаимодополнительности. Это значит, что можно рассматривать с позиций аксиологии когнитивные и поведенческие характеристики общения, с позиций ментальных представлений — ценности и коммуникативные ходы, с позиций речевого взаимодействия — этические, утилитарные и другие нормы, которых придерживаются носители данной культуры, и языковую категоризацию мира. При этом все названные аспекты коммуникативной личности — ценностный, познавательный и поведенческий — соотносятся с языковыми способами выражения, вербальными и невербальными.

Весьма интересен подход к изучению коммуникативной личности, построенный на синтезе трех аспектов этой личности (вербально-семантического, когнитивного и мотивационного), разработанный А.Г.Барановым (1993) и его учениками (Яковенко, 1998; Мальцева, 2000; Ломинина, 2000; Кунина, 2001). Суть этого подхода состоит в том, что комплекс знаний о чем-либо (когниотип), существующий в определенном языковом обществе и вытекающий из потребностно-мотивационных характеристик деятельности (потребность, мотив, цель), реализуется через индивидуальные когнитивные системы в текстовой динамике. В конкретной ситуации общения человек использует как лингвистические, так и экстралингвистические знания, которые содержат весь опыт индивида, приобретенный в течение жизни. Исходной точкой исследования избирается текстовый массив определенной предметной области, например, загрязнение среды. Моделируется типичная жанровая ситуация, позволяющая отнести определенный текст к заданной теме, выделяются композиционные схемы развертывания темы, языковые заготовки (слова, сочетания, устойчивые выражения) для порождения и понимания смысла первичной и вторичной информации, создается прототипический текст в соответствующем жанре с помощью данных заготовок (Ломинина, 2000, с.12). Этот прототипический текст вариативно представлен в различных текстотипах и речевых жанрах. Применительно к данной теме это директивные текстотипы (приказы, законы, инструкции), аксиологические текстотипы (тексты бытового и популяризаторского характера с выраженной оценкой), эпистемические текстотипы (межличностные -интервью, дискуссии, мнения; научные - программы, статьи, доказательства; информационные - сообщения, описания, рассуждения) (Там же, с.20-21). Применительно к когниотипу "внешность человека" в качестве прототипического текста рассматривается художественный текст (Яковенко, 1998), а когниотип "терроризм" исследуется на материале средств массовой информации (Кунина, 2001). Содержание неизбежно выливается в наиболее подходящую для этого содержания жанровую форму.

В данной работе приоритет моделирования коммуникативной личности, концептов и дискурса отдан аксиологическим основаниям этих понятий, хотя в иной исследовательской модели на первый план могли бы выйти когнитивные характеристики рассматриваемой триады либо вербально-семантические способы ее выражения. Необходимо подчеркнуть, что выделение сторон и компонентов лингвистического феномена - это исследовательское рассечение целого.

1.2.1. Ценностный аспект языковой личности

Ценностный план коммуникативной личности проявляется в нормах поведения, закрепленных в языке. Нормы поведения обобщают и регулируют множество конкретных ситуаций общения и поэтому относятся к особо важным знаниям, фиксируемым в значениях слов и фразеологизмов. Эти нормы неоднородны, и их лингвистическое исследование представляет интерес как в практическом плане (для понимания инокультурных ценностей и обучения адекватному поведению на соответствующем иностранном языке), так и в теоретическом (для выявления природы сохранения разных типов знания в языке).

Нормы поведения имеют прототипный характер, т.е. мы храним в памяти знания о типичных установках, действиях, ожиданиях ответных действий и оценочных реакциях применительно к тем или иным ситуациям. Вместе с тем мы допускаем возможные отклонения от поведенческой нормы, причем такие отклонения всегда содержат дополнительную характеристику участников общения. Наконец, существуют поведенческие табу, нарушение которых вызывает отрицательную реакцию участников общения и прекращает общение. Например, в англоязычной среде существуют вариативные способы завершения диалога, в частности, представлено несколько типичных речевых клише для неформального окончания общения. Специфика англоязычного общения состоит, как известно, в выборе регионального варианта поведения: то, что приемлемо для британцев, может оказаться неприемлемым для американцев, и наоборот. В США можно часто услышать фразу: "Have a nice (good) day!" Вместе с тем в британском словаре содержится примечание, что такая фраза уместна прежде всего при общении продавца с покупателем: продавец желает покупателю всего доброго, прощаясь с ним: "When you are leaving someone, the most normal thing to say is 'Goodbye', but there are more informal alternatives like 'See you', 'Bye' and, most informal of all, 'Cheers'. In the USA, shop assistants often add 'Have a nice day', but this is not common in Britain" (OALED). Тем самым можно сделать заключение, что эта речевая формула содержит для британцев дополнительную статусно-ролевую информацию об участниках общения.

Норма поведения предполагает определенную нормативную ситуацию, которая включает несколько типов участников, объект оценки и его идеальный (нормативный) прототип, нормативный модус и мотивацию. Можно выделить следующие типы участников нормативной ситуации, имея в виду прежде всего семантические падежи Ч.Филлмора: 1) Куратор (коллективный образ хранителя норм, знающего, как должен вести себя каждый); 2) Эиспрессор (личность или группа, выражающая свое отношение к кому-либо или чему-либо на основании определенной нормы); 3) Респондент (личность или группа, к которой обращается экспрессор с ожиданием реакции на основании определенной нормы); 4) Публика (пассивные окказиональные участники нормативной ситуации). Объект нормативной оценки понимается нами как определенное качество Респондента, включающее его установки и действия, а прототип нормативной оценки — это соответствующее качество с позиций Куратора. Нормативный модус представляет собой комбинацию различных измерений нормативной ситуации, а именно: 1) нормативный знак (нормативный квадрат: «необходимо», «запрещено», «разрешено», «безразлично»); 2) нормативная шкала, включающая полярные и промежуточные степени определенного качества; 3) нормативное поле (сфера юридического, морального, утилитарного и т.д. суждения); 4) нормативная эксплицитность (степень вербального выражения нормы поведения: норма поведения может быть четко сформулирована в юридическом или дипломатическом кодексе либо может подразумеваться в бытовом общении). Нормативная мотивация — это обусловленность нормативной ситуации определенными культурными ценностями.

Нормативные ситуации отражены в языке и в наиболее эксплицитном виде представлены в пословицах, которые в сжатом виде содержат наиболее существенные предписания и оценки поведения людей. Разумеется, пословица как жанр словесного творчества свойственна прежде всего крестьянскому сословию и поэтому в современной культуре отражает ценностные установки не всего населения. Не случайно, в частности, то, что в англоязычном общении наблюдается тенденция избегать пословицы в общении, поскольку пословица содержит элемент поучения и ставит адресата в положение провинившегося или недостаточно опытного человека. Отсюда возникает соблазн шутливого или ироничного использования пословиц в видоизмененной форме либо с дополнением в виде присказки «Старый конь борозды не испортит» + «Но и глубоко не вспашет». Вместе с тем несомненно влияние пословиц на осознание ценностей культуры (и в том числе — норм поведения) в общении.

Наш анализ русских и английских пословиц позволил выделить два больших класса высказываний, различающихся по типу Куратора. К первому типу относятся речения, которые используются с дидактической целью («За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь»; «Hell is paved with good intentions»). Второй тип составляют те речения, которые используются для самооправдания («Конь о четырех копытах и то спотыкается»; «The spirit is willing, but the flesh is weak»). В первом случае Куратор критически оценивает людей, которые нарушили или могут нарушить правила поведения, либо демонстрируют свою несостоятельность в чем-либо. Отметим, что Куратор-Критик формулирует правила поведения как в моральном, так и в утилитарном плане («Я — последняя буква в алфавите» :: «Не рой яму другому — сам в нее попадешь»). Во втором случае Куратор-Апологет стремится объяснить, что не все зависит от усилий человека, что бывает плохое стечение обстоятельств, что человек по своей природе слаб. Апологет готов согласиться с тем, что критика его действия, бездействия или отношения к чему-либо имеет под собой основания, но не согласен с остротой критики. Грамматически второй тип пословиц в перефразированной форме выражается как сложноподчиненное предложение уступки («Хотя имеет место то-то, все-таки вина человека не столь велика»).

Характерной особенностью пословиц является то, что правила поведения в них выражены не прямо, а опосредованно. Пользуясь приемом перефразирования, нам удалось составить список норм поведения, вытекающих из пословиц. Эти правила весьма разнородны и включают около 200 поведенческих норм, таких как: «Следует быть честным», «Не следует торопиться, принимая важное решение», «Не следует (слишком) много говорить».

Существует определенная корреляция между нормами поведения, отраженными в пословицах, и коммуникативными постулатами П.Грайса (1985). Различие состоит в том, что коммуникативные постулаты относятся прежде всего к информационному обмену, в то время как нормы поведения — к поддержанию и сохранению «общественного лица» как самоуважения человека в том смысле, как это понятие трактуется в известной монографии П.Браун и С.Левинсона (Brown, Levinson, 1978, p. 13). В социальном плане нормы поведения представляют собой механизм оптимальной регуляции межличностных и статусных отношений в обществе. В интерактивном плане такие нормы позволяют индивиду вести себя в соответствии с ожиданиями партнеров по общению, с принятыми (и положительно оцениваемыми в обществе) стереотипами поведения. Отметим, что существует известное сходство между понятиями общественного лица и репутации человека: и в том, и в другом случае имеется в виду его доброе имя, соответствие идеального и актуального «Я», различие же заключается в том, что репутация — это взгляд на человека со стороны, уважение, которым он пользуется у других людей, а общественное лицо — это самооценка и самоуважение. Боязнь потерять лицо проявляется подсознательно, в частности, в коммуникативной стратегии намека, когда говорящий оставляет за собой право в случае коммуникативной неудачи сделать вид, что он имел в виду вовсе не то, что подумал его партнер. Центральным принципом общения у П.Грайса является принцип кооперации, т.е. стремление к взаимодействию, свойственное нормальному общению людей.

Дальнейшие исследования показали, что весьма часто этот принцип в реальном общении нарушается — намеренно, в случае коммуникативных манипуляций, и ненамеренно, в силу недостаточной коммуникативной компетенции участников общения. Эти моменты поведения также находят отражение в корпусе пословиц.

Нормы поведения актуализируются прежде всего тогда, когда возникает выбор между той или иной поведенческой стратегией. Важнейшим противопоставлением поведенческих стратегий является контраст между этическими (моральными) и утилитарными нормами поведения. В первом случае акцентируются интересы других людей, во втором случае — интересы индивида. Эти интересы взаимосвязаны и в известной мере находятся в гармоническом единстве, но возможен конфликт таких интересов, который, повторяясь, находит типичное решение, формулируемое в типовых оценочных суждениях, например: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». — «Веди себя предусмотрительно, не порти отношений с людьми, ибо возможно, что в будущем тебе придется к ним обратиться». - «Контролируй себя, не будь эгоистичным и глупым». Осуждение эгоизма вытекает из норм морали, осуждение глупости — из норм рационального утилитарного поведения.

Нормы поведения, выводимые из пословиц, могут быть сгруппированы в следующие классы:

19. нормы взаимодействия («Нельзя причинять вред своим», «Люди должны помогать друг другу (особенно в трудное время)», «Нельзя бросать людей в беде», «Нельзя быть неблагодарным», «Нельзя быть трусом»);

20. нормы жизнеобеспечения («Следует трудиться», «Следует выполнять свое дело хорошо», «Нельзя терять время», «Следует поддерживать чистоту», «Следует надеяться на лучшее»);

21. нормы контакта («Следует быть честным», «Следует думать об интересах других людей», «Не следует (слишком) много говорить», «Не следует быть (чересчур) любопытным», «Не следует быть высокомерным»);

22. нормы ответственности («Нужно отвечать за свои действия», «Нужно признавать свои ошибки», «Нужно исправлять свои ошибки», «Не следует исправлять дурной поступок другим дурным поступком»);

23. нормы контроля («Следует быть справедливым», «Нельзя руководить, не имея на это права», «Следует контролировать подчиненных», «Не следует поручать одно дело (слишком) большому числу людей»);

24. нормы реализма («Следует знать правду», «Следует полагаться на себя», «Следует предпочесть наиболее реальное благо (и наименьшее зло)», «Не следует (слишком) рано подводить итоги»);

25. нормы безопасности («Следует быть осторожным», «Следует советоваться с людьми», «Следует быть экономным», «Не следует принимать необдуманное решение»);

26. нормы благоразумия («Нужно следить за своим здоровьем», «Не следует постоянно тревожиться», «Не следует работать без отдыха», «Не следует суетиться»).

Первые пять групп являются этическими нормами поведения. Они характеризуются одномерным измерением: критике подвергается тот, кто проявляет недостаток морального качества (невозможно быть чересчур честным, излишне справедливым, избыточно ответственным). Нормы взаимодействия являются наиболее важными для общества, их нарушение подрывает самые глубинные основания общественного устройства, именно поэтому к предателям и трусам повсеместно относятся с презрением. Эти нормы не только закреплены в неписаных моральных правилах поведения, но и фиксируются в юридических кодексах. Нормы жизнеобеспечения относятся к сфере морали, хотя их нарушители (лентяи, неряхи, паникеры) причиняют вред как окружающим, так и самим себе. Нормы контакта, ответственности и контроля представляют собой уточнения этических правил поведения в трех весьма важных для общества аспектах — в общении, адекватной самооценке и руководстве людьми. Эти нормы осуждают лжецов, болтунов, нахалов, упрямых и беспечных людей, несправедливых и некомпетентных руководителей.

Оставшиеся три группы — нормы реализма, безопасности и благоразумия — можно отнести к числу утилитарных. Нарушитель утилитарных норм демонстрирует свою несостоятельность и причиняет вред прежде всего себе. Утилитарные нормы допускают двустороннее измерение, осуждению подвергается как слишком малая, так и слишком большая степень качества: следует быть осторожным, и не следует быть как чересчур осторожным (это граничит с трусостью), так и недостаточно осторожным (это безрассудство). Отметим, что недостаточное проявление качества осуждается с утилитарных позиций, а избыточное проявление этого же качества — с моральных. Утилитарные нормы могут вступать в сложные отношения объяснительной уступки с моральными нормами в случае нормативного конфликта: «Береженого Бог бережет». — «Хотя следует уповать на Бога и надеяться на лучшее, необходимо предпринимать личные усилия для своей безопасности». Аналогичную структуру имеет толкование английской пословицы: «Discretion is a better part of valour». — «Although a brave man is better than a coward, caution is often better than rashness» (Ridout, Witting, 1969, p.47).

Наряду с утилитарными и моральными нормами существуют и другие нормы поведения. С одной стороны, выделяются самоочевидные витальные потребности людей, допускающие формулировку в виде норм: «Необходимо есть и спать», «следует отличаться от животных». Такие нормы можно трактовать как субутилитарные. Они усваиваются в раннем детстве и никогда прямо не формулируются в пословицах. С другой стороны, выделяются основные принципы человеческого поведения, закрепленные в догматах веры и юридических кодексах: «Нельзя убивать людей», «Нельзя красть», «Нельзя заниматься развратом». Такие нормы не объясняются, признаются высшими ценностями и поэтому могут рассматриваться как суперморальные нормы поведения. Отметим, что в языке есть целый ряд пословиц, в которых идет речь о людях, нарушающих суперморальные нормы поведения, например, «На воре шапка горит». Но выводимый смысл этой пословицы носит утилитарный характер: «Не стоит рисковать, совершая преступление, поскольку за ним последует наказание». Выводимый смысл может носить моральный характер: «Once a thief, always a thief». — «Не следует рассчитывать на то, что люди быстро забудут о твоем плохом поступке, нужно отвечать за свои дела».

Нормы поведения могут рассматриваться не только в аспекте сакрального и профанного отношения к миру, включающего моральные и утилитарные стереотипы поведения, но и в аспекте принадлежности человека, руководствующегося той или иной нормой, к определенной общности людей. Такой аспект позволяет выделить не только этническую специфику норм, но и групповые особенности осознания культурных ценностей. Выражая свое отношение к чему-либо, совершая определенный поступок, человек опирается на систему ценностей, которые разделяются его близкими, знакомыми и незнакомыми людьми. Представляется правомерным говорить в этом смысле об индивидуальных, групповых, этнических и универсальных ценностях. Как правило, речь идет о групповых и этнических ценностях, индивидуальные ценности в виде норм поведения формулируются как этические парадоксы («Любите мир как средство к новым войнам». — Ф.Ницше), а универсальные ценности являются общим знаменателем для типа цивилизации (ср.: «Этот человек стар и слаб, следовательно...» — а) «он не приносит пользу племени, и его нужно убить и съесть», б) «о нем нужно заботиться»).

Идея равенства и неравенства людей относится к числу суперморальных норм. Анализ пословиц свидетельствует о том, что их авторы-экспрессоры, будучи мужчинами, низко оценивали статус женщин: «Курица — не птица, баба — не человек», «Баба с воза — кобыле легче», «Посоветуйся с женщиной и сделай наоборот». Аналогичную отрицательную оценку получает в языке статус иностранца. Этнические предубеждения закреплены и в устойчивых словосочетаниях (to go Dutch — идти в ресторан на условиях, когда каждый платит за себя («по-голландски»), a French disease — «французская (венерическая) болезнь», to take a French leave — уйти "по-французски", не прощаясь, отметим, что французы, а затем и русские пользуются зеркально обратным выражением уйти по-английски с тем же значением). Коллективные предубеждения часто носят групповой характер. Р.Хоггарт отмечает, что в среде неквалифицированных британских рабочих распространены обобщения типа «You cannot get a better made thing than one made in England» (Hoggart, 1990, p.103). Выделяются типовые стратегии негативной оценки иностранца (представителя иного этноса), связанные с умственными способностями (глупые или хитрые), внешним видом (уродливые и грязные), с отношением к труду (ленивые), с боевыми качествами (трусливые), с темпераментом (чересчур возбудимые или флегматичные), с отношением к собственности (скупые или нечистые на руку) и т.д. В списке этнически маркированных пословиц отмечены единицы, отражающие в прошлом отношение русских мастеровых людей к приезжим немцам: «Родом не немчин, а указывать горазд» (Оболенская, 1991, с. 181). Подразумевается, что немцам было свойственно критически оценивать работу тех, кто был им подчинен.

Для проверки полученных данных мы использовали результаты анализа слов с пейоративным значением в английском и русском языках (Карасик, 1992). Слова с пейоративным (отрицательно-оценочным) значением интересны для нашего анализа, поскольку если в языке есть слово с отрицательно-оценочным значением, то такое значение фиксирует некоторую нарушаемую норму поведения. Например, слово toady — «подхалим, льстец, низкопоклонник» -объясняется в толковом словаре следующим образом: «A toady is someone who flatters and is pleasant towards people who are important or in authority in the hope of being liked by them and of getting some advantage from them; used showing disapproval)) (COBUILD). Лесть осуждается как неискреннее поведение (нарушение нормы контакта). Классификация человеческих недостатков, отраженных в значении пейоративов, может быть построена на различных основаниях.

По признаку социальной опасности противопоставляются вредные для общества самого человека качества (хитрец, предатель, развратник — дурак, тряпка, неряха), по признаку контролируемости мы сравниваем поступки (проявления характера), за которые человек должен или не должен отвечать (наглец, лицемер, пьяница — кретин, зануда, урод), по признаку универсальности разграничиваются характеристики, которые могут быть присущи большому классу либо малой группе людей (болтун, холуй, трус — крючкотвор, рифмоплет, шарлатан), по признаку инициативности контрастируют пороки, выделяемые обличителями либо ответчиками (лентяй, клоун, ничтожество — мегера, подлиза, обыватель).

Все пейоративы можно разделить на два класса — слова, обозначающие нарушение утилитарных и моральных норм поведения. В свою очередь, нарушение утилитарных норм поведения (демонстрация несостоятельности) может основываться на объективных и субъективных признаках. Мы говорим об объективном признаке несостоятельности, если объект оценки отличается недостатком ума, воли, а также имеет физические недостатки, которые отрицательно оцениваются окружающими. Это такие слова, как болван, рохля, дылда. Субъективный признак несостоятельности наличествует в значении двух подклассов пейоративов. К первому подклассу относятся общеоценочные слова типа негодяй (мы не уточняем, какой именно недостаток осуждается у человека, называемого этим словом, но показываем наше общее отрицательное отношение к этому человеку; ср.: негодяй и подхалим). Этот подкласс лексики включает экстремальные вульгаризмы и часто используется как средство эмоциональной разрядки. Второй подкласс субъективных пейоративов составляют этнические и групповые оскорбления. Этнические оскорбления основаны на национальных и расовых предрассудках, групповые пейоративы базируются на профессиональных, сословных, возрастных и прочих отличительных особенностях людей. Нарушения моральных норм поведения весьма разнообразны и могут быть объединены в два класса слов по признаку социальной опасности (активное и пассивное неуважение других людей). Активное неуважение к людям, проявляемое в действии, граничит с нарушением не только моральных, но и юридических норм поведения (мошенник, вымогатель, истязатель). Собственно неуважение, связанное с завышенной самооценкой и принижением статуса других людей, прослеживается в таких качествах, как «нахальство», «ханжество», «зазнайство». Мы считаем возможным выделить группу слов со значением пассивного неуважения к людям и разделить эти слова на два подкласса по признакам отношения к своим обязанностям и по отношению к общественному мнению. Это такие слова, как халтурщик и неряха. Анализ пейоративов свидетельствует о том, что в языке отсутствуют слова, осуждающие нарушение субутилитарных норм поведения, есть общий класс отрицательно-оценочных слов, характеризующих непонятное, странное, ненормальное поведение типа crank — чудак.

Следует отметить, что оценочная квалификация поведения может носить сложный характер. Окказиональный субъективно-положительный оценочный знак проявляется в контрастивном употреблении слов: «Я думал, что ты — моряк, а ты — трепач» (предполагается, что морякам не свойственна болтливость). Представляет интерес фраза: «Как можно учить детей по учебнику зоологии, который написан простым зоологом!» (говорящий считает, что автором учебника может быть только специалист в области методики преподавания предмета). В данном контексте нейтральное слово зоолог приобретает субъективно-отрицательный оценочный знак. В речи военных слово учебный может приобрести субъективно-отрицательную оценку («ненастоящий» — учебная граната). Студентка из большого города в разговоре с попутчиками в купе поезда дальнего следования сказала: «У нас нормальных парней нет, одни наркоманы и компьютерщики», — в таком сопоставлении слово компьютерщик, представитель очень престижной в нашем обществе профессии, приобретает явное отрицательно-оценочное значение. Эта гендерная отрицательная квалификация легко объясняется: не уделяют компьютерщики должного внимания девушкам!

В русском языке отмечено социолингвистически маркированное выражение дамская диссертация со значением «слабая, посредственная диссертационная работа». Данный пример свидетельствует о мужском шовинизме: говорящий ошибочно считает, что исследование, выполненное женщиной, должно быть по определению ниже качеством, чем аналогичная работа, сделанная мужчиной. В речи преступников слово вор не имеет отрицательного значения и выступает как идентификация. Возможно оценочное переосмысление данного слова с изменением нормативной сферы типа «Какой же ты вор!» (говорящий считает, что объект оценки проявляет свою несостоятельность, т.е. утилитарно оценивает то, что в общенародном языке имеет объективно-отрицательную моральную оценку). Переосмыслению подвергаются даже исходные оценочные понятия (ср.: злость и спортивная злость, в последнем случае для определенной группы людей (спортсменов) слово злость приобретает положительный смысл). Аналогичное переосмысление имеет место, на наш взгляд, в словосочетании здоровый национализм.

Прослеживается отчетливая дифференциация в оценочной квалификации понятия «приключение» и всего смыслового поля, связанного с этим понятием: с одной стороны, выделяются языковые личности, для которых это понятие (точнее говоря, концепт) символизирует встречу с неожиданными приятными событиями, с ветром странствий, с возможностью испытать свой характер и одержать победу, с другой же стороны, есть люди, для которых неожиданное, незапланированное событие — это опасное, рискованное предприятие, которого следовало бы избежать. Отношение к приключениям несколько меняется в зависимости от того, является ли участник ситуации, которую можно наделить признаками неожиданности и риска, действующим лицом либо зрителем. В качестве действующего лица коммуникант оценит ситуацию с позиций утилитарной пользы. Именно поэтому наиболее частотной ассоциацией в психолингвистическом эксперименте на данное слово является глагол искать (РАС). Искать приключений — значить сознательно и добровольно идти на риск, открывая для себя нечто важное в переживании такой ситуации. Рассматриваемое слово принадлежит к числу оценочных индикаторов личности: сравним понятие «искатель приключений» в романтическом духе (это «парус одинокий» М.Лермонтова, капитан у Н.Гумилева, тот, «кто иглой на разорванной карте отмечает свой дерзостный путь», это герой П.Когана, призывающий пить «за яростных, за непокорных, за презревших грошевой уют») и в определении В.И.Даля: «праздный шатун от нечего делать» (Даль). Люди, склонные к приключениям, испытывают необходимость ломать привычные обстоятельства. В списке ассоциаций на данное слово фигурирует слово жажда. В русском языке у слова приключение есть заимствованный синоним авантюра — «рискованное и сомнительное дело, предпринятое в расчете на случайный успех» (БТС).

Ценностные ориентиры языковой личности прослеживаются в любом из типов дискурса, будь то обыденное или институциональное общение. Вместе с тем в определенных сферах общения личностная специфика оценки проявляется более выраженно, чем в других. Например, политический дискурс весьма насыщен ценностными знаками. Политическая лексика обнаруживает значительную оценочную лабильность в зависимости от предпочтений и позиций тех, кто использует соответствующие слова. Так, слово демократ, имеющее объективно-положительную оценку в русском языке (понятие «народовластие» предполагает, что народ не может заблуждаться), могло ранее видоизменять оценочный знак при соотнесении с негативно оцениваемым явлением («так называемая "демократия"»), но затем в речи недостаточно образованных людей приобрело устойчивый отрицательный смысл (отсюда демокрады и дерьмократы). При разделении общественных мнений относительно особого пути страны либо универсальных законов развития общества слово патриот стало приобретать в речи сторонников рыночной модели общества устойчивый отрицательный смысл - «националист, шовинист». Словообразовательные потенции русского языка дают возможность выразить диаметрально противоположную оценку сторонникам того или иного политического курса - ленинцы и сталинцы (в прежнее время) в противоположность сталинистам сегодня.

Судьба оценочного знака в значении слова обнаруживает зависимость от предметной области соответствующего значения. Возможны три направления изменения оценочного знака: а) слово с оценочно нейтральным значением может получить оценочный смысл, который, повторяясь, закрепляется в этом значении;

б) слово с оценочно закрепленным значением может потерять оценочный знак;

в) слово с оценочно закрепленным значением может изменить оценочный знак,
причем при такой мутации наблюдается своеобразная оценочная энантиосемия,
т.е. сосуществование положительного и отрицательного оценочного знака в
одном значении. В социолингвистическом плане важным является то
обстоятельство, что оценочный смысл появляется, расщепляется и исчезает в
речи группы людей, а не всего языкового сообщества. При этом наблюдаются
отношения взаимного перехода между значениями утилитарной, моральной и
суперморальной оценок.

Ценностный аспект языковой личности является одним из важнейших измерений зрелости того или иного человеческого сообщества. Известно, что моральные нормы возникли и сложились после того, как люди осознали утилитарные нормы. Один из своеобразных показателей степени архаичности поведения - это отношение к врагу. В архаичном мышлении враг принципиально не заслуживает того, чтобы по отношению к нему проявлялось благородство, напротив, такое поведение является социально осуждаемым, поскольку оно на определенной стадии развития человечества - на стадии почти животного -бессмысленно и вредно как для человека, так и для всего его племени. Показательна работа, посвященная исследованию социально закрепленных хитростей - стратагем (Сидорков, 1997), т.е. рекомендаций успешного поведения в условиях борьбы. Стратагемы формулируются как инструкции для успешной борьбы с превосходящим противником. Известен пример притчи об обезьяне, которой удалось стравить двух тигров и следить за их схваткой с высокой горы. С.В.Сидорков сумел установить виды стратагем как стереотипов поведения, определить их этническое своеобразие в противопоставлении западноевропейской и восточноазиатской культур, описать стратагемы в виде полевой структуры и охарактеризовать систему форм выражения этих поведенческих регулятивов.

Автор доказывает, что в языке фиксируется не только мудрость народа, но и целый спектр других характеристик поведения. В европейской культуре велика роль этических и религиозно-этических табу в отношении некоторых утилитарных правил поведения в борьбе. К числу наиболее значимых достижений указанного автора следует отнести сформулированные в работе стратагемные принципы (введение в заблуждение, экономия усилий, малая жертва и интрига) и основные разновидности стратагемных действий, группирующиеся вокруг указанных. В исследовании проанализированы образцы стратагемно маркированных текстов, взятые из разных областей жизни (военная стратегия, политическая мысль, обыденные взаимоотношения) и дается весьма информативное приложение, в котором приводятся китайские стратагемы (прототипные стратагемы как жанр), примеры пословиц стратагемного характера в языках народов Кавказа, Средней Азии, Ближнего и Дальнего Востока, а также выражения со стратагемной семантикой в русском жаргоне преступников.

Комментируя эту работу, я хотел бы отметить, что стратагемы не включают моральной квалификации действий в борьбе с противником, отсюда и высказывания: «В борьбе все средства хороши», «Цель оправдывает средства», «Победителей не судят». В этом плане интересно сопоставить описания поведения различных героев эпоса. Вспомним, например, поведение легендарного персонажа греческого фольклора Ахиллеса, который был неуязвимым и при этом храбро сражался с врагами, библейского Самсона, который сверхъестественным образом значительно превосходил силой своих врагов-филистимлян, героя «Саги о Нибелунгах» Зигфрида, ороговевшего в крови дракона и ставшего также неуязвимым. У адресатов, бережно хранивших и передававших потомкам тексты героического эпоса, не возникало и мысли о том, насколько соответствующие героические поступки были честными по отношению к противнику. Такова архаика морального сознания. Логика жизни, однако, отражена в эпосе - неуязвимые герои оказываются уязвимыми: одного смертельно ранят в пяту, другому остригают длинные волосы, тем самым лишая его сверхчеловеческих возможностей, третий становится мишенью для меткого стрелка, сумевшего попасть в то место на спине, где во время омовения в крови дракона случайно оказался кленовый лист, т.е. в самую уязвимую точку.

Резким диссонансом по отношению к этим героям служит реакция одного из персонажей рыцарского эпоса - легендарного короля Артура. Когда он ведет смертельный бой с Черным рыцарем, королем Пеллинором, и находится в полной власти противника, волшебник Мерлин помогает Артуру. Король Артур восклицает: «Что же ты сделал, Мерлин? Силой твоих чар ты убил моего противника, а это позор для меня». И далее в этом же повествовании рассказывается о новом поединке Артура с этим Черным рыцарем, в котором он побеждает противника, не зная, что защищен от ран волшебными ножнами своего меча. Узнав об этих обстоятельствах, король Артур опечалился, посчитав, что радость победы омрачена. Рыцарский эпос недвусмысленно свидетельствует о значительном движении вперед этических норм, т.е. о том, что перед нами тексты, созданные значительно позже по сравнению с приведенными выше фольклорными повествованиями. Ценностные характеристики поведения выступают, как можно видеть, в качестве меры прогресса человечества.

Говоря о ценностном аспекте языковой личности, я хотел бы подчеркнуть важность вербального коммуникативного выражения тех норм, которые определяют поведение человека как индивидуума и как представителя группы. Так, узнаваемым индексом новых непривычных межличностных отношений в современной России стала фраза «А кому сейчас легко?». Это высказывание фигурирует в диалоге, первая часть которого - это явное или завуалированное выражение потребности в сочувствии. Это выражение может быть различным, но оно безусловно предполагает получение сочувствия - вербального или невербального, в виде поддерживающей улыбки, утешения, подбадривания. Приведенная фраза резко диссонирует с таким ожидаемым коммуникативным ходом и может быть проинтерпретирована следующим образом: 1) ты не должен жаловаться на жизнь; 2) потому что всем плохо; 3) выставлять напоказ свою слабость стыдно; 4) я не хочу тебе сочувствовать; 5) я выражаю свое нежелание помогать тебе в насмешливой форме. Общий вывод - нужно самому справляться с собственными трудностями - соответствует нормам индивидуалистического поведения.

1.2.2. Познавательный аспект языковой личности

Когнитивный план языковой личности — это степень освоения мира человеком через язык. Этот аспект разработан в лингвистической персонологии наиболее полно. Говоря о когнитивных характеристиках человека говорящего, исследователи обычно рассматривают картину мира в виде коллективной концептосферы (по Д.С.Лихачеву), осуществляют фреймовый анализ представлений, получивших языковое выражение, устанавливают ментальные основания для вариативных языковых образований (отсюда стремление обнаружить глубинные структуры применительно к грамматике и семантические примитивы, если не трактовать их только как инструмент для анализа применительно к лексике). Ментальные образования, или концепты, составляющие концептосферу языковой личности, имеют различную природу и основаны на опыте человека, как личном, так и общественном. Эти образования многомерны (подробнее этот вопрос рассматривается во второй главе) и могут быть освещены с различных позиций. С одной стороны, целесообразно противопоставить образы и их описания, т.е. объем и содержание в традиционном подходе к понятию, помня, впрочем, о том, что концепты шире, чем понятия, если относить понятия к мышлению, а концепты — к сознанию. В лингвистических работах противопоставление образа и описания терминологически оформлено как денотат и сигнификат значения. С другой стороны, важно учитывать степень освоенности мира в индивидуальном сознании человека. В этой связи особую значимость имеет класс агнонимов (по В.В.Морковкину), т.е. слов, значение которых для данного человека темно или размыто.

Сравнивая индивидуальное и коллективное языковое сознание, можно построить простую четырехкомпонентную модель возможных корреляций образов в мире отдельного члена общества и в обществе в целом: 1) образы в основных своих характеристиках совпадают (предметы, процессы, события, качества, с которыми все постоянно сталкиваются в обыденном общении); 2) индивидуальные образы значительно беднее коллективных (то, что для конкретного человека менее значимо, хотя для определенных людей и для культуры в целом является освоенным - многие термины, редкие понятия, неактуальные обозначения); люди могут определить такие понятия только при помощи родового признака (традесканция — растение; долото — инструмент) либо охарактеризовать по тематической отнесенности (монетаризм — экономика; епитимья — религия); 3) индиви-дуальные образы богаче коллективных, наполнены личностными смыслами, связанными с переживаниями и более глубоким освоением соответствующей области действительности (художественные и научные образы); 4) индивидуальные и коллективные образы не совпадают, это случаи ошибочных представлений, например, когда человек вкладывает произвольный смысл в непонятное для него слово, ориентируясь на фонетические ассоциации ("Если мы не займем первого места, это будет полный анонс").

Первый тип корреляций тривиален, второй тип составляет класс агнонимов, третий тип представляет собой ассоциативное наращивание смысла.

Познавательный аспект языковой личности освоен в лингвистике как семантика языковых единиц или, в более широком плане, как семантика общения. Еще раз подчеркнем, что в научной литературе этот аспект языковой личности разработан в наибольшей мере. Это проблемы наименования и системных отношений в языке, динамика смысла, соотношение между значением и понятием, с одной стороны, и значением и смыслом — с другой.

Неоднородность смысловых образований, зафиксированных в той или иной языковой оболочке, давно отмечена учеными. А.А.Потебня говорил о ближайшем и дальнейшем значениях слова, имея в виду, что первое — это значение слова для всех, "народное значение", т.е. тот содержательный минимум, благодаря которому мы можем понимать друг друга, а второе — это развитие содержательного минимума, "личное значение". При этом дальнейшее значение слова также выступает как неоднородное образование, в котором, по меньшей мере, можно противопоставить эмоционально-чувственные и научно­познавательные характеристики (Потебня, 1964, с.146-147). Ученый считал, что дальнейшее значение слова — это не предмет лингвистического изучения. Такая позиция классика языкознания оправдана здравым смыслом и уровнем развития науки в то время. Лингвистика изучает то, что вербализовано. Несколько утрируя, можно сказать, что телепатия, возможно, существует, но не является предметом изучения лингвистики. Вместе с тем жесткое требование отсекать все экстралингвистическое (а что является экстралингвистическим, еще нужно доказать) привело к антиментализму и формализму в языкознании, когда в стремлении исключить субъективизм ученые ограничили предмет своего изучения только системой фонем и грамматических конструкций. Конечно, разница между ближайшим и дальнейшим значением есть, но граница между этими типами значения весьма размыта и по-разному проходит применительно к различным типам слов.

Есть слова, у которых доля ближайшего значения для всех является преобладающей. Это единицы основного словарного фонда и служебные слова. В самом деле, каковы границы индивидуальной вариативности у русского глагола завтракать или союза и? С другой стороны, существуют слова абстрактного содержания, которые лишь приблизительно известны большинству носителей языка, а некоторые термины в принципе могут быть известны только специалистам. Значит ли это, что такие единицы остаются за рамками науки о языке?

Проблема дальнейшего значения слова является очень существенной для выяснения соотношения между значением и понятием. Вопрос о том, что такое понятие, остается дискуссионным, но позиции философов, логиков, психологов, лингвистов и специалистов в области когнитивных наук сходятся в следующих моментах: 1) понятие есть ментальное образование; 2) понятие — это более обобщенное образование, чем представление, понятие относится к мышлению, в то время как представление — к сознанию; 3) понятие может быть зафиксировано в том или ином знаке; 4) понятие — это вариативное образование, включающее относительно стабильную и относительно подвижную части; 5) понятие может быть обыденным и научным, при этом научность не является синонимом истинности, более того, именно научные понятия прежде всего подвергаются критике и переосмыслению (иначе говоря, есть понятия практического и теоретического мышления). В рамках формальной логики класс понятий весьма сужен, поскольку, обобщая, логики стремятся снять эмоционально-чувственный компонент в ментальных образованиях. По сути дела, такое понимание понятий сводит их к своеобразным знакам понятий, например, к термам в пропозициях, когда понятие трактуется только как компонент суждения, суждение — как звено в умозаключении, а умозаключение — как процедура непротиворечивого формализованного вывода для получения дедуктивно обоснованного знания. Для психологии, культурологии и лингвистики такая трактовка понятия представляется одномерной и малопродуктивной. Степень обобщения для разных понятий различна (ср. молоток и бесконечность). Понятно, что чем более обобщенным является то или иное понятие, тем менее вероятна его культурная специфика. Вместе с тем двухмерная модель понятий (теоретические и практические) с вытекающим из нее требованием искать культурную специфику только в предметных понятиях (поскольку абстрактные понятия сводятся к научным) не совсем адекватна, поскольку есть абстракции другого типа. Правомерно ли, например, считать, что сарафан, самовар, береза в большей мере выражают русскую ментальность, чем воля, правда, удаль?

В научной литературе предложен выход из этой тупиковой дихотомии с выделением трех видов знания — практического, духовно-практического и теоретического (Касавин, 1998). Практическое знание связано с деятельностью, не вырабатывающей специальных рефлексивных структур, в привычном смысле оно есть не воззрение на мир, а образ жизни, у него есть своя система координат, базирующаяся принципиально на личном опыте, оно существует в типах и разновидностях, к которым относятся, в частности, практически-производственное и практически-политическое знание. Духовно-практическое знание есть система норм в виде образцов поведения и мышления, это знание об общении, об обеспечении жизнедеятельности, культово-религиозное и художественное знание. Теоретическое знание вытекает из особой деятельности, которая обозначается как исследование, оно требует выдвижения гипотез, создания особых экспериментальных ситуаций и выработки специализированного языка, включающего терминологию (Касавин, 1998, с.37-55).

Что же является лингвистически релевантной для языковой личности единицей знания? На мой взгляд, это — концепт, фрагмент жизненного опыта человека. Повторяясь, эти фрагменты фиксируются в памяти, а если они существенны для индивида, то неизбежно связаны с переживаниями, что способствует фиксации соответствующего опыта и рефлексивной деятельности по отношению к нему. Концепт представляет собой многомерное образование, поскольку мир многомерен, и ассоциативные связи представлений и понятий также многомерны. Выделение ограниченного количества аспектов рассмотрения концепта, как и языковой личности, как и любого предмета научного изучения, — это искусственная мера расчленения действительности с целью ее познания. В данной работе предлагаются различные трехмерные схемы для изучения лингвокультурных явлений: языковая личность рассматривается в ценностном, познавательном и поведенческом аспектах, культурный концепт — в ценностном, образном и описательном аспектах, дискурс — в бытовом, бытийном и институциональном аспектах. Эти схемы взаимодополнительны, в некотором отношении пересекаются и отражают важнейшие для лингвокультурологии характеристики языка.

Предложенная И.Т.Касавиным типология знания представляет интерес в том отношении, что дает возможность уделить особое внимание ценностному аспекту общения, выделить аксиологические координаты в поведении и определить различные стороны языковых знаков, используемых в общении.

Познавательный аспект языковой личности концентрирует наше внимание на проблемах языкового сознания. При всей его текучести и континуальности языковое сознание системно в том смысле, что любой его компонент, любые единицы, которыми оно оперирует, неизбежно связаны - прямо или опосредованно - с другими единицами, причем в каждом конкретном проявлении эта связь базируется на определенной иерархии актуальных для человека признаков. Показательны в этом отношении концепты прецедентных текстов, изучению которых посвящена монография Г.Г.Слышкина «От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе» (Слышкин, 2000).

В книге рассматривается лингвокультурный концепт как основа интегрального исследования культуры, сознания и дискурса. Вводится понятие лингвокультурного концепта прецедентного текста, строятся классификации концептов прецедентных текстов, а также текстовых реминисценций. Большое внимание уделяется отражению прецедентных текстов в смеховых произведениях (пародиях и анекдотах). Изучается связь между прецедентностью текста и действующими в обществе способами текстового насилия.

Автор отмечает, что в лингвокультурологии выделяются два направления освещения связи языка и культуры: от единицы языка к единице культуры и от единицы культуры к единице языка. С позиций второго направления основная задача исследования состоит, по мнению Г.Г.Слышкина, "в установлении, во-первых, адекватных языковых средств, выражающих ту или иную культурную единицу в дискурсе, и, во-вторых, основных прагматических функций апелляции к данной культурной единице в различных коммуникативных ситуациях" (с.8). В качестве единицы, призванной связать воедино научные изыскания в области культуры, сознания и языка, рассматривается концепт, т.к. "он принадлежит сознанию, детерминируется культурой и опредмечивается в языке" (с.9). В работе показана взаимодополнительность различного понимания концепта: как заместительной единицы для значения и как единицы, соотносящей опыт индивида с глобальными общественными ценностями данного социума.

В процессе общения концепты в основном выражаются языковыми знаками — словами, словосочетаниями, фразеологизмами, предложениями и т.д. При этом имя концепта не является единственным способом его активизации в сознании человека. Например, для активизации концепта 'деньги' в сознании носителя русского языка можно использовать не только лексему деньги, но и финансы, капиталы, монеты, гроши, бабки, презренный металл и т.д., к этому концепту можно апеллировать и паралингвистическими средствами: жестом потирания большим пальцем об указательный и средний. Автор отмечает, что "чем многообразнее потенциал знакового выражения концепта, тем более древним является этот концепт и тем выше его ценностная значимость в рамках данного языкового коллектива" (с.18).

Коммуникативный потенциал каждого концепта весьма многообразен, вместе с тем можно выделить несколько основных иллокутивных целей, достижению которых служат апелляции к данному концепту. В качестве иллюстрации в книге рассматриваются коммуникативные функции обращения к концепту 'честь' в английском, немецком и русском языковых сознаниях. По мнению Г.Г.Слышкина, в процессе коммуникации этот концепт используется в трех основных функциях: этикетной, мотивационной и провокационной. Этикетное употребление концепта 'честь' сводится к стандартизированному проявлению уважения в чей-либо адрес (почту за честь), обычно в стандартной коммуникативной ситуации для установления и поддержания контакта в формальной тональности. Мотивационное использование культурно-языкового концепта 'честь' необходимо для объяснения собственных действий, кажущихся нецелесообразными с рациональной точки зрения. Например, для ребенка с честью связано участие в физическом единоборстве с оскорбившим его сверстником, однако для него не позорно бегство от желающего избить его взрослого. Провокационное использование концепта 'честь' представляет собой манипулятивное осложнение мотивационной стратегии: говорящий пытается спровоцировать адресата на определенные действия, прибегая к значимым для последнего представлениям о чести в качестве стимула: "Швейцар с красным костистым лицом закричал сердито: "Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь!" (А.Вайнер, Г.Вайнер).

Одним из наиболее важных концептов в современном языковом сознании является текст, не случайно исследователи часто используют термин "жизнь текста". Совокупность концептов под именем "текст", текстовая концептосфера, включает "фактические сведения, ассоциации, образные представления, ценностные установки, связанные в сознании носителя языка с известными ему текстами" (с.27). Особое место в текстовой концептосфере принадлежит прецедентным текстам (по Ю.Н.Караулову), т.е. текстам, хорошо известным носителям данной культуры, значимым для них и неоднократно упоминаемым в общении. Прецедентным может быть текст любой протяженности: от пословицы до эпоса. Объективным показателем значимости прецедентного текста является отсылка к нему, которая возможна только при соблюдении следующих условий: 1) осознанность адресантом факта совершаемой им отсылки (текстовой реминисценции — термин А.Е.Супруна); 2) знакомство адресата с исходным текстом и его способность распознать отсылку к этому тексту; 3) наличие у адресанта прагматической пресуппозиции знания адресатом данного текста (Слышкин, 2000, с.32).

Автор устанавливает пять основных видов реминисценций, служащих средством апелляции к концептам прецедентных текстов: упоминание, прямая цитация, квазицитация, аллюзия и продолжение (с.36). Под упоминанием в работе понимается прямое воспроизведение языковой единицы, являющейся именем соответствующего текстового концепта (например, "Война и мир"), либо имя автора текста. Прямая цитация — это дословное воспроизведение языковой личностью части текста или всего текста в своем дискурсе в том виде, в каком этот текст (отрывок текста) сохранился в памяти цитирующего, при этом ссылка на источник цитирования отсутствует. Квазицитация — это воспроизведение всего текста или его части в умышленно искаженном виде: "Да полно вам, дурак ваш Лапшин! <...> Чинуша, чинодрал, фагот!". "Почему же фагот? — растерянно подумал Лапшин. — Что он, с ума сошел?" (Ю.Герман). Аллюзия — наиболее трудноопределимый и емкий вид текстовой реминисценции, состоящий в соотнесении предмета общения с ситуацией или событием, описанном в определенном тексте, без упоминания этого текста и без воспроизведения значительной его части, т.е. на содержательном уровне. Например, в романе У.Эко "Имя розы" отношения между средневековым монахом-сыщиком и молодым послушником, от лица которого ведется повествование, в сочетании с именами этих персонажей (Вильгельм Баскервильский и Адсон), являются аллюзией на героев А.Конан Дойла - Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Продолжение трактуется Г.Г.Слышкиным как текстовая реминисценция, основой которой, как правило, служат художественные тексты и использование которой является прерогативой профессиональных писателей (например, в пьесе Т.Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" развивается действие шекспировского "Гамлета").

В сознании носителей культуры прецедентные тексты типизируются и легко распознаются как прецедентные жанры, например, жанр цыганского гадания, объявления о купле и продаже недвижимости, анкеты в личном листке по учету кадров и т.д. Прецедентным может стать не только художественный, публицистический или мифологический текст, но любой текст при наличии благоприятствующих тому особенностей жизненной идеологии языкового коллектива.

В рассматриваемой книге осуществляется развернутое доказательство тезиса о том, что "в качестве основного метода выделения национальных прецедентных текстов из общей текстовой массы может использоваться анализ произведений смеховых жанров, рассчитанных на массовое потребление (анекдоты, пародии, юмористические теле- и радиопередачи и т.п.), на предмет встречающихся в них текстовых реминисценций" (с.53). Автор утверждает, что прецедентные тексты — это пародируемые и высмеиваемые тексты. Проведенный Г.Г.Слышкиным анализ фольклорных смеховых произведений советского и постсоветского периода показал, что основным объектом реминисценций служат плакатные тексты и цитаты лозунгового характера из классиков марксизма-ленинизма (38%), второе место занимают отсылки на классические литературные произведения (25%) (с.54-55). Отмечено, что в современной массовой культуре, одной из типологических черт которой является тенденция ко все большей визуализации, способностью к культурной экспансии обладают не печатные тексты, а кинотексты. Практически все анекдотные циклы основаны на художественных или, реже, мультипликационных фильмах (с.65). В качестве показателя наивысшей прецедентности текста для данной культуры автор предлагает рассматривать способность этого текста порождать одновременно и анекдотный цикл, и отдельные анекдоты, в цикл не входящие. Таким текстом стал фильм "Семнадцать мгновений весны". Г.Г.Слышкин делает вывод о том, что "фамильяризация прецедентного текста в смеховых произведениях может производиться на трех уровнях: стилистическом (наполнение пародии языковыми средствами, контрастирующими с языком пародируемого текста), содержательном (апелляция в тексте пародии к концептам, контрастирующим с содержанием текста-источника) и жанровом (апелляция в тексте пародии к нескольким контрастирующим между собой текстовым концептам)" (с.68).

Автор предлагает несколько классификаций исследуемых концептов, основанных на следующих признаках: 1) носитель прецедентности; 2) текст-источник; 3) инициатор усвоения; 4) степень опосредованности. В книге выделяются такие жанровые группы прецедентных текстов, как 1) политические плакаты, лозунги и афоризмы; 2) произведения классиков марксизма-ленинизма и руководителей советского государства; 3) исторические афоризмы; 4) классические и близкие к классическим произведения русской и зарубежной литературы, включая Библию; 5) сказки и детские стихи; 6) рекламные тексты; 7) анекдоты; 8) пословицы, загадки, считалки; 9) советские песни; 10) зарубежные песни (с.72). Рассматривая инициатора усвоения прецедентных текстов, автор ведет речь о текстовом насилии, понимаемом как "усвоение текста при отсутствии у адресата самостоятельно сформировавшейся интенции ознакомления с текстом" (с.73). Основными способами осуществления текстового насилия Г.Г.Слышкин предлагает считать директивный метод, например, включение текста в обязательную школьную программу, и паразитическую дополнительность (рекламные либо плакатно-лозунговые единицы) (с.73). Паразитические тексты рекламного характера вызывают негативное к себе отношение (по данным Русского ассоциативного словаря, общий объем негативных реакций на эти тексты составляет 25%, позитивных реакций — 5%). Тексты-паразиты становятся объектом пародирования, в то время как директивно внедряемые тексты травестируются. Вместе с тем анализ смеховых произведений дает основание говорить о том, что "метод паразитической дополнительности более эффективен, чем директивный метод, и репродуцируемые им тексты формируют более актуальные для языкового сознания носителей культуры текстовые концепты" (с.78). С точки зрения опосредованности восприятия текста в монографии выделяются три основные группы концептов прецедентных текстов: 1) непосредственное восприятие исходного текста; 2)заимствование уже существующего у какой-либо другой группы (реже — индивида) текстового концепта, репродуцируемого молвой; 3)восприятие реинтерпретации исходного текста в рамках иного жанра (с.79-80).

Г.Г.Слышкин выделяет следующие функции концептов прецедентных текстов в дискурсе: 1) номинативную; 2) персуазивную; 3) людическую; 4) парольную. Номинативная функция — это выделение и обозначение всего познаваемого человеческим сознанием, чаще всего это прямое цитирование. Языковая личность прибегает к использованию текстовых реминисценций в номинативной функции, стремясь к оригинальности и нестандартному выражению мысли, например: "Он и стихи пишет..." — "Служил Гаврила хлебопеком?". Приведенная в ответе цитата из И.Ильфа и Е.Петрова является символом литературной халтуры. Под персуазивной функцией понимается возможность использования концепта прецедентного текста с целью убеждения коммуникативного партнера в своей точке зрения. Людическая функция — это вид языковой игры. Текстовую реминисценцию, направленную на доказательство принадлежности говорящего к той же группе (социальной, политической, возрастной и т.д.), что и адресат, в книге предлагается называть парольной (например, в средние века от подозреваемого в колдовстве требовали прочесть молитву).

В каждом высказывании есть нечто стандартное, основанное на возможности быть понятым другими, и нечто новое, связанное с меняющимися ситуациями общения. Вопрос о связи нового, креативного и стандартного, стереотипного в языке, языковом знаке, содержании языкового знака относится к числу важнейших для семантической теории (Алейников, 1988; Борботько, 1998) и заставляет нас еще раз задуматься о конвенциональности знака, его контекстной обусловленности и степени смысловой свободы, с одной стороны, и о типах общения, которые можно выделить на основе признака креативности как смысловой свободы знака, с другой.

Существует ли связь между предметом и обозначающим его словом? Эта проблема волновала античных философов и до сих пор вызывает споры.

С позиций конвенциональности знака такая связь признается условной, в реальном обиходном общении осознание внутренней формы слова не играет первостепенной роли, главная характеристика знака — целевая предназначенность, основанная на заместительности (материального) носителя, — не требует актуализации имянаречения как первого этапа существования знака. Практика общения показывает, что единицы основного словарного фонда — это слова со стертой мотивацией, их этимология устанавливается только в результате специального исследования. Результаты этих изысканий носят часто предположительный характер, тем не менее успешность общения не зависит от глубокого проникновения в значение способов общения. Более того, стоит задуматься в процессе общения о значении слов, которыми мы пользуемся в повседневной речи, и естественная плавность и безыскусственность речи неизбежно нарушаются: несомненно, был прав А.М.Пешковский, заметивший, что "дикари просто говорят, а мы все время что-то "хотим" сказать" (Пешковский, 1925, с.116).

С позиций неконвенциональности знака между предметом и обозначающим его словом существует прямая связь, эта связь носит сакральный характер, имя предмета в явном или скрытом виде выражает сущность этого предмета, и процесс имянаречения неизбежно основан на понимании такой связи. Иконичность языкового знака не противоречит его сигнальности: осознание сущности предмета необходимо только при его включении в сферу человеческого опыта, после чего наступает этап утилизации этого предмета, когда мы не задумываемся о его сущности, но заняты практической деятельностью, в которой этот предмет служит инструментом. В терминах современной науки о значении это соотношение выражается как противопоставление ономасиологического и семасиологического подходов к изучению слова.

Вместе с тем существуют определенные сферы общения, когда мы вынуждены вернуться к истокам значения слов. В противоположность обиходному, бытовому общению здесь имеет место общение бытийное, представленное в двух основных разновидностях — художественной и психолого-философской. В бытийном общении требуется обозначить неочевидное, даже если речь идет о предметах повседневного использования. Неконвенциональная модель значения превращается, таким образом, в трехмерную формулу: слово первичное — обиходное — поэтико-философское. Если посмотреть на соотношение этих трех знаковых ипостасей семантики слова, то следует признать, что в речи как тотальной совокупности ежесекундно произносимых и записываемых высказываний первичные и поэтико-философские слова занимают ничтожно малое место. Значимость этих малоупотребительных слов, однако, нельзя недооценивать как в индивидуальном, так и в коллективном человеческом опыте.

Возникает вопрос: в какой мере первичное означивание предмета совпадает с поэтико-философским?

Первичное означивание включает два этапа - собственно присвоение имени (звуковой либо графической формы) той или иной идее о предмете или явлении и переосмысление первоначального содержания. Единственным способом выявления исходного означивания можно, по-видимому, признать ситуацию наделения именем предмета в речи ребенка. При этом, разумеется, случаи наименования "от нуля" являются единичными: давая имя предмету, ребенок неосознанно опирается на свой языковой опыт, т.е. на выразительные возможности языка, усвоенные ребенком в общении со взрослыми. Библейский Адам в этом смысле не является исключением: он давал имена тварям земным на основе своего опыта общения с Создателем. Присваивая имя, человек обосновывает свой выбор либо звуковыми ассоциациями, либо комплексом содержательно-звуковых аллюзий. Только в первом случае можно говорить о подлинно первичном имянаречении, поскольку второй случай — это применение прежнего именования в новой ситуации (например, это использование в именовании объекта ресурсов другого языка, восстановление утраченного смысла или смысловая комбинаторика).

Осваивая мир, дети пытаются внести смысл в характеристики окружающих предметов. Например, услышав слово будильник, ребенок пытается переименовать предмет, обозначить его более подходящим названием диньдильник. Аналогичные примеры: собака — кусака, палка — билка, вентилятор — вертилятор (в последнем случае мы сталкиваемся с типичным проявлением так называемой народной этимологии, которая по своей сути основана на означивании по принципу детской речи).

В приведенных примерах прослеживается первичная семиотическая модель: наименование по внешнему признаку. Именно поэтому животные называются по характерным звукам, которые слышит ребенок, знакомясь с ними: отсюда уменьшительно-ласкательные хрюша, квакушка, даже автомобили называются по звуку (биби). Дети пытаются сымитировать в имени предмета производимые этим предметом звуки: один мальчик поделил все виды транспорта на три категории — легковые автомобили, грузовые, и те машины, которые вызывают восхищение своей необычностью, например, тепловозы и подъемные краны, третий класс был назван словом ампа, и, по всей видимости, в основу номинации был положен пыхтящий звук, производимый необычной машиной, которая потрясла ребенка. Отметим, что данные историко-этимологических исследований свидетельствуют о значительно большей роли звукового символизма в обозначении предметов в древних языках по сравнению с современными.

Так, например, А.Б.Михалев (1995) поставил перед собой задачу определить знаковые свойства фонемы на основе взаимосвязанных систем семантики и звуковой формы слов. Главный тезис автора заключается в доказательстве генетической изобразительности речевого звука. Последовательно развивая эту концепцию, исследователь моделирует фоносемантическое пространство языка, организованное по полевому принципу. В результате выполненного исследования в научный обиход вошли такие понятия, как фонемотип и морфемотип, звукоизобразительное поле, формы фонетической выразительности (эхоический, синестетический и физиогномический символизм), уровни звукосимволизма (доязыковой, языковой и символический), поливалентность значения, этимема и др. Доказана особая роль консонантного бифона в звукоизобразительном пространстве разных языков. В исследовании В.Г.Борботько (1998) доказывается тезис о том, что фонемы обладают не только смыслоразличительной, но и смыслосозидающей силой (речь идет о согласных фонемах, вернее, о фонемотипах): так, например, фоносинтагма [km] ассоциируется с семантикой сжатия, сближения, сведения вместе, удержания, присвоения, а фоносинтагма [kr] — с семантикой захвата, отделения, расщепления. Фоносинтагма состоит из профазы и эпифазы, при этом эпифаза является ведущим компонентом этого языкового образования, а профаза — подчиненным. Профазы в фоносинтагмах замещаются эквивалентными единицами [km — lm — hm — sm — dm ...]. Например, рус. жму, нем. kommen, лат. timeo — боюсь (<сжиматься). Количество таких фоносинтагм оказывается весьма ограниченным, не более 800 ядерных корней языка, представляющих собой основные варианты более общих комбинаций фонемотипов (Борботько, 1998, с.32-33).

Соглашаясь в принципе с автором, доказывающим, что некий исходный базовый словарный фонд (исторически в индоевропейских языках совпадавший с морфемным фондом) должен быть весьма ограниченным по своему составу, заметим, что семантика этих базовых единиц должна принципиально отличаться по своему устройству от семантики слов в современных языках. Это отличие состоит в высокой контекстной обусловленности и нечеткости, размытости значений (если такие смысловые образования можно вообще называть значениями). Контекстная обусловленность и смысловая нечеткость подразумевают друг друга, вместе с тем такие характеристики слов присущи детской речи. Именно такая аргументация приводится в известном труде А.А.Потебни: "...в языке, как и вообще, за исходную точку мысли следует признавать чувственные восприятия и их комплексы, стало быть, нечто весьма конкретное сравнительно с отвлеченностью общего качества" (Потебня, 1964, с.155). Отсюда и пример: сферический колпак лампы — арбуз.

Иероглифика как особый тип фиксации значения слова на основании существенных признаков подтверждает общую направленность семиозиса: от осознания и переживания внутренней формы знака — к полному забвению этой формы. Вместе с тем даже упрощенный иероглиф раскрывает логику формирования понятия. Например, в китайском иероглифе, обозначающем идею "скучать" (xiang), выделяются три компонента: дерево, глаз, сердце. Вероятно, эту идею можно было бы выразить так: "Я вижу (знакомое) дерево, и там мое сердце". Понятен смысловой перенос: знакомое дерево — родной дом — близкие люди. Семантика иероглифа "грусть" (chou) столь же понятна: "осень + сердце". В современном китайском языке, впрочем, есть множество иероглифов, компоненты которых уже не известны носителям языка.

Итак, если мы признаем, что компонентам высказывания (о словах в данном случае можно вести речь только с оговорками) на первичном этапе речи в онтогенезе присуща максимальная контекстная связанность и смысловая нечеткость, то закономерно возникает предположение, что по мере систематизации языка в сознании человека языковые знаки меняются: нечеткие компоненты высказывания, многократно повторяясь, превращаются в слова, попадают в парадигматические ряды разных типов, получают значимость в системе и становятся, таким образом, в известной мере независимыми от контекста. Что выигрывает человек, пользуясь такими языковыми единицами? Фиксированное соотношение значения и формы языкового знака — это гарантия адекватного понимания, забота об адресате, социально-обусловленное качество слова, содержательный минимум, на основе которого могут возникать личностно-обусловленные смыслы. Фиксация содержания и выражения словесного знака имеет и свои издержки: это ограничение языкового творчества, уменьшение экспрессивности, погашение личностного начала в общении, известная степень клишированности речи. Разумеется, в живом языке не может быть ни абсолютной свободы, ни абсолютной фиксированности в соотношении содержания и выражения языкового знака, который, по закону С.Карцевского, характеризуется асимметричным дуализмом. Вместе с тем существуют определенные коммуникативные ситуации, повторяющиеся в типовых сферах общения, которые требуют большей свободы либо большей фиксированности в соотношении социально-обусловленного и личностно-обусловленного содержания в слове. Речь идет о шкале смысловой свободы языкового знака.

С позиций словесного знака (взгляд изнутри) эту проблему осветили в своих исследованиях М.В.Никитин (1988) и И.В.Сентенберг (1991). Исходя из полевой модели значения, М.В.Никитин справедливо полагает, что значение слова представляет собой смысловое образование, в котором противопоставляются интенсионал и импликационал, т.е. стабильная, фиксированная часть и подвижная, вероятностная, ассоциативно связанная с нею часть, условно моделируемая в виде многослойной сферы, поскольку в ней выделяются по меньшей мере три слоя — жесткий импликационал, представляющий собой коннотацию лексического значения; свободный импликационал, связанный с интенсионалом опосредованно, здесь мы сталкиваемся с авторскими метафорами; негимпликационал - мыслимая граница ассоциативных сдвигов, выход за которую делает общение бессмысленным. И.В.Сентенберг доказывает, что лексическое значение является свернутым, наиболее значимым, с точки зрения коммуникативного коллектива, комплексом признаков, связанных с называемым явлением или процессом; этот признаковый комплекс в виде набора сем призван обеспечить коммуникацию, сохранить и передать значимый человеческий опыт последующим поколениям (Сентенберг, 1991, с.9). Вместе с тем это смысловое ядро представляет собой как бы верхушку айсберга, поскольку говорящий коллектив связывает с называемым явлением широкую совокупность семантических признаков, составляющих объективное семантическое содержание словозначения (термин И.В.Сентенберг). Это содержание представляет собой мыслимую тотальность признаков, содержательный максимум, к которому асимптотически стремится языковой знак в своем вариативном существовании. Разность между объективным семантическим содержанием и значением (как правило, словарно фиксируемым значением) образует информационный потенциал слова. Этот потенциал выявляется в более или менее широком контексте через сочетаемость слов.

Каковы способы ограничения свободы языкового знака? Это терминологизация слова, переключение означающего в систему дополнительного кодирования, например, с помощью формул и символов, дефинирование, призванное устранить возможное отклонение в понимании адресатом авторского смысла, сноски и цитаты, предназначенные для однозначной интерпретации содержания, указательные повторы, обеспечиваемые системой дейктических знаков (показательны текстовые дейктики вышеупомянутый, нижеследующий и др.), стремление исключить синонимы как средство вариативности речи, но использовать их только для точных обозначений ситуации. Например, в дипломатическом дискурсе слово озабоченность (concern) используется как знак для выражения готовности правительства принять определенные меры в связи с недружественными действиями другого государства. Главная характеристика речи субъекта в ситуации институционального общения — стремление максимально ясно и точно выразить свою интенцию, исходя из того, что адресат не обязан ничего знать о субъекте и сочувствовать ему. Разумеется, человек не может стать роботом и в любой ситуации оставляет за собой право переключить тип общения, но мы говорим о преимущественной направленности дискурса. Понятно, что степень личностной ориентации также может быть различной в разных видах институционального дискурса: педагогический дискурс является более личностным, чем деловой, а деловой — более личностным, чем юридический. Обратим внимание на то, что жанры того или иного типа дискурса допускают различную степень соотношения статусного и личностного начал в общении: речь адвоката или прокурора в этом смысле отличается от речи судьи, поскольку адвокат и прокурор, выступая в качестве сторон в юридическом процессе, тем не менее сохраняют свои личностные характеристики, судья же представляет собой воплощение государства и по законам жанра должен изъясняться максимально бесстрастно. И в научных статьях есть место личным смысловым образованиям, хотя канон и жанр статьи ограничивают смысловую свободу языкового знака.

Для личностно-ориентированного общения существенны способы снятия ограничений в свободе использования языковых знаков. В бытовом дискурсе люди не стремятся к точности описания, на первый план выходит указательность, что и не удивительно: обиходное общение связано с очевидными вещами. Происходит размывание знаков, экспрессивность и выражение эмоций оказываются значительно более важными в коммуникативном плане, чем сообщение информации об объективном положении дел. Люди могут изъясняться междометиями и их функциональными эквивалентами и прекрасно понимают друг друга. Обыденное общение характеризуется широкой эквивалентностью знаков, способных замещать друг друга без ущерба для передачи смысла: "Ну, что?" — "Да вот...". На этом уровне общения молчание оказывается более информативным, чем речь: Если Вы не понимаете моего молчания, как Вы можете понять мои слова?

По сути дела, и фатическая коммуникация представляет собой вербализацию того, что может быть передано невербально: улыбка и кивок эквивалентны словесному приветствию, мимика сожаления не менее успешно передает извинение, чем соответствующая фраза, которая, кстати, не будет воспринята как извинение без невербальной части этого речевого действия и т.д. Эмпатия -способность понять внутренний мир другого человека - считается в бытовом дискурсе между близкими людьми сама собой разумеющейся. Бытовой дискурс в максимальной степени близок детской речи: говорящий уверен, что адресат должен понять его в любом случае. Высокая контекстная зависимость языковых знаков в бытовом общении закономерно приводит к тому, что они очень быстро стираются и воспринимаются как клише. Именно поэтому требуется постоянное обновление определенных типов слов, используемых в стандартных ситуациях для передачи эмоций и нечеткого обозначения предметов, явлений, событий, качеств. Такова питательная среда жаргонизмов и сленга.

Следует отметить, что семантическое размывание слов происходит неизбежно в различных сферах общения и закономерно вытекает из природы знака: означающее стремится не просто к вариативной замене, но к минимальной манифестации своей формы (языковая экономия, по А.Мартине). Так происходит со знаками этикета: снятие шлема заменяется прикосновением к шляпе, падание ниц превращается в легкий поклон и затем в кивок, вопрос "How are you?", на который никто не ждет развернутого ответа, редуцируется в приветствие "Hi!". Аналогично знаменательные слова становятся служебными.

В бытийном общении — в художественном тексте — смысловая свобода языкового знака обеспечивается иными способами. Как автор, так и читатель (мы говорим о письменном художественном тексте) готовы к тому, что изображаемая действительность имеет личностную окраску. Иначе говоря, важно не то, что сообщается, а то, как это сообщает автор. Отсюда и установки на возможный отход от фактуальности и поиск новых средств для самовыражения. Следует отметить, что художественный текст как тип дискурса представляет собой абстракцию. Различные художественные стили, направления и личности авторов могут в значительной степени отличаться как друг от друга, так и от умозрительного усредненного текстового типа художественного произведения. Вместе с тем, если мы согласимся с основными исходными посылками создания художественного текста (мотив, оформление, вымысел, самовыражение автора, эмоциональность, образность), то открываются новые перспективы изучения знаковой вариативности языковых средств в художественном тексте.

Как и любое другое коммуникативное действие, художественный текст возникает из потребности что-то сказать, при этом принципиально разными являются установки: сказать для информативной передачи, чтобы адресат что-либо принял к сведению либо выполнил, и для самовыражения, чтобы идея получила свою оформленность. Нельзя не согласиться с латинской формулой "Dixi et animam levavi" ("Сказал и душу облегчил"), сказанной, впрочем, с другой целью в исходном библейском тексте. Возможно, более точно эту идею выразил О.Э.Мандельштам: "Но я забыл, что я хочу сказать, и мысль бесплотная в чертог теней вернется". Потребность воплотить мысль и чувство в слове — исходный мотив художественного текста.

В этом плане фундаментальное различие между речью для дела и речью для воплощения мысли и чувства дает нам два типа текстов: перформативные и креативные. Первые предназначены для адресата, вторые же могут быть как адресативными, так и неадресативными. Перформативные тексты в значительной мере по своей функции сходны с перформативными глаголами, по Дж. Остину, т.е. с вербальными знаками, произнесение которых само по себе является определенным действием. Креативные тексты в этом смысле не являются действиями, т.е. не направлены на изменение положения дел в окружающем мире. Признание креативных текстов как типа ставит под вопрос универсальность коммуникативной функции языка и непременное наличие Другого для того, чтобы нечто было сказано. Именно креативная функция текста дает возможность автору чувствовать себя свободным по отношению к языковому материалу. Вместе с тем понятно, что свобода эта относительна: креативные и перформативные тексты неразрывно связаны, взаимно пересекаются и реально образуют единое пространство, в котором можно построить условную шкалу перформативности — креативности, на одном полюсе которой располагаются рецепты, инструкции, приказы, а на другом — лирические стихотворения, в том числе и модернистская лирика, смыкающаяся с песнями без слов.

Если мотив создания текста исходит от автора, то идея оформления текста в значительной степени подсказывается материалом: этот материал очень точно назван Б.М.Гаспаровым (1996, с.104) "мнемоническая среда языкового существования". В языковой памяти субъекта накапливаются на протяжении всей его жизни "частицы языковой ткани разного объема, фактуры, разной степени отчетливости и законченности" (Там же). В зависимости от типа текста его оформление может быть спонтанным либо контролируемым, в последнем случае происходит перебор вариантов, поиск более точного слова, редактирование. Применительно к художественному тексту мы имеем в виду прежде всего его ритмическую организацию. М.Л.Гаспаров (1999) убедительно доказал, что существует органическая и историческая связь метра и смысла стихотворных текстов в массовом сознании культуры (как у поэтов, так и у читателей), эта связь названа "семантический ореол стихотворного размера". Поэт неслучайно произносит первую строку амфибрахием, ямбом или верлибром. Аналогичным образом установка на эстетическую сторону речи заставляет говорящего или пишущего придерживаться канонов художественного текста, свойственных той или иной языковой культуре. Так, в стандартном учебнике по истории авторский подход к английским пуританам и противостоящим им кавалерам был сформулирован в соответствии с эвфоническими правилами аллитерации: сторонники и противники короля Карла I были охарактеризованы следующим образом: "wrong and romantic — right and repulsive" (неправильные и романтичные — правильные и отталкивающие). Семантика художественного текста неразрывно связана с его формой, в том числе фонетической. Выбор слова в поэтическом тексте подсказан автору как значением, так и звучанием этого слова. При этом, как отмечено А.В.Пузыревым (1995), первоначальный авторский вариант слова в поэтическом тексте оказывается всегда более эвфоничным, фонетически согласующимся с другими словами, чем последующие авторские варианты, вызванные желанием достичь большей содержательной точности слова. Отсюда следует, что для креативной семантики звучание слова оказывается значительно более важным, чем для перформативной семантики. В первом случае слово наделяется дополнительной энергией, изначально заложенной в нем, во втором — выступает как сигнальный знак, форма которого стремится к минимальной манифестации.

С точки зрения получателя речи, диада "перформативные и креативные тексты" может быть выражена как "информативные и фасцинативные тексты". Под информацией понимается сообщение (субъективно) новых данных о чем-либо, под фасцинацией (fascinatio — лат. "околдовывание, очаровывание, завораживание") — эмоциональное воздействие текста, заставляющее адресата вновь и вновь обращаться к этому тексту. Информативные тексты характеризуются относительной независимостью от формы выражения, они легко перекодируются, аннотируются, их ценность падает при последующем восприятии, в то время как фасцинативные тексты с трудом переводятся на другие языки, принципиально не поддаются сжатию (невозможно сделать дайджест лирического стихотворения), их ценность при каждом последующем восприятии возрастает. Названные качества фасцинативных текстов объясняются их органичным формально-семантическим единством. Фасцинативная функция слова заставляет получателя речи внимательно вслушиваться в речь, толкает к осознанию внутренней формы слова, ведет к мифопоэтическому осмыслению слов: "Легкой выправкой оленьей мчатся гласные к Елене. В темном лике — Анастасья — лепота иконостасья" (С.Кирсанов).

Креативность прослеживается и в словообразовании, выступая как важный фактор выразительности языкового знака. Например: "Перешагни, перескочи, перелети, пере- что хочешь — но вырвись: камнем из пращи, звездой, сорвавшейся в ночи..." (В.Ходасевич).

Наиболее ярким способом лексико-семантической креативности является необычная сочетаемость слов — от нестандартных авторских эпитетов до катахрезы, сочетания семантически принципиально несопрягаемых слов. Такая сочетаемость направлена на достижение точности в художественном тексте через художественную образность, механизмом которой является "вторичное замещение — знаковая репрезентация восприятия предмета, а не самого предмета" (Е.В.Тряпицына, 2000, с.4). С авторской сверхнасыщенностью смысла мы сталкиваемся в стихотворении А.Тарковского: "Когда я вечную разлуку хлебну, как ледяную ртуть, не уходи, но дай мне руку и проводи в последний путь". Вечная разлука — метонимическое обозначение смерти, хлебнуть, т.е. испить — метафорическое обозначение эмоционального переживания. Смерть сравнивается с глотком ртути. Этот жидкий металл наделяется авторским смыслом — способностью приводить живое тело к металлическому остекленению. Здесь действует образная перестановка: подвижное живое тело становится неподвижным, как металл, при этом именно жидкий металл выступает средством омертвения. Ртутный блеск связан с идеей зеркала, и смерть представляется как переход в зазеркальный чужой мир. Эпитет ледяная означает "холодная, как лед", возникают ассоциации с водами Стикса, вечным льдом, смертельным холодом; одновременно это слово фонетически поддерживается глагольной словоформой "хлебну" — "ледяную", ударный и безударный слоги с этих словах совпадают, а гласный ударного слога является рифмообразующим для всего четверостишия.

Примером катахрезы является непонятное, на первый взгляд, словосочетание в стихотворении И.Бродского "Одиссей Телемаку": "...все острова похожи друг на друга, когда так долго странствуешь, и мозг уже сбивается, считая волны, глаз, засоренный горизонтом, плачет, и водяное мясо застит слух". В данном контексте слово мясо полностью меняет словарные значения "туша или часть туши животных, предназначенные для употребления в пищу; (разг.) мышечная ткань животных и человека; блюдо, кушанье, приготовленное из туш животных (кроме рыб); (разг.) мякоть плодов, ягод" (БТС). Словосочетание водяное мясо является катахрезой, такой же, как зеленые идеи из известного лингвистического примера. Образная логика стихотворения подводит читателя к этой фигуре речи, к этому креативному авторскому смыслу вполне естественно: воды так много, от нее так устаешь, что она воспринимается как плотное вещество, похожее на мясо. Фонетически этот образ поддерживается криптофонией (термин А.В.Пузырева), т.е. зашифрованным в тексте фонетически и семантически близким словом масса. Усталый путешественник смешивает сенсорные модальности: застить можно свет, здесь же шум моря во время движения корабля мешает слышать, и человек оказывается облепленным плотной мякотью моря, будучи не в состоянии видеть (глаза воспалены) и слышать что-либо. Этот образ очень выразителен и может быть понятен только в приведенном контексте.

В ином ключе креативность смысла можно понимать как резкое, значительное увеличение содержания высказывания за счет множественности прочтения текста. Речь идет о подтексте, и здесь первичная модель подвижного знака, достаточно свободно связывающего означающее и означаемое, что свойственно детской речи, резко отличается от намеренной смысловой многомерности высказывания. Заметим, что косвенные речевые действия, различного рода намеки — это элементарная жесткая манипулятивная связь значений, используемая детьми не менее успешно, чем взрослыми. Есть качественное смысловое различие между высказываниями "А соседскому Дениске котеночка подарили..." и "Сколько одуванчик не поливай, а огурец из него не вырастет". Первое — это косвенная просьба, т.е. перформативный текст, а второе — наблюдение, из которого вытекает обобщение широкого плана. Генерализация смысла имеет эвристический характер: классы генерализуемых объектов и действий открыты, т.е. поле интерпретации смысла оказывается определенным и неопределенным одновременно. В этом и состоит смысловой сдвиг по аналогии: поливать одуванчик — заниматься бесполезным делом. Из сказанного не вытекает, что обобщаются только констативы, т.е. высказывания, утверждающие связь между явлениями, наличие либо отсутствие чего-либо и т.д. Известная фраза Ф.Ницше "Падающего подтолкни" представляет собой императив, но не является перформативным текстом в нашем понимании, падающий — это класс объектов, образующих весьма размытое множество и не всегда связанных с исходной семантикой глагола падать. Даже если адресат не знает словесно оформленных норм этики и библейского стиха "Проклят, кто сбивает слепого с пути его", жизненный опыт заставляет человека задуматься о глубинном смысле этой фразы.

Креативный смысл возникает и при переосмыслении известного текста, как правило, прецедентного. Такое переосмысление представляет собой одновременную актуализацию двух текстов, реинтерпретацию исходного текста в рамках иного жанра (Слышкин, 1999, с.14). В постмодернистской поэзии этот прием получил широкое распространение: "У дороги две ветлы, вдоль дороги просо, девки спрыгнули с иглы, сели на колеса" (И.Иртеньев). В приведенном фрагменте из стихотворения "Дружно катятся года с песнями под горку" раскрывается ироническое авторское видение жизни: начало четверостишия представляет собой стилизацию частушки как прецедентного текста, приводятся сельские реалии — дорога, две ветлы, просо; персонаж этого фрагмента — девки (разговорное, сниженное и устаревшее деревенское обозначение девушек); действия персонажей выражены как будто обыденными словами — спрыгнули и сели, и если не знать жаргонного значения этих выражений (сидеть на игле — колоть наркотики, колеса — наркотические таблетки), то может возникнуть впечатление, что речь идет о чем-то заурядном. Конфликт между двумя содержательными планами — фактуально-поверхностным и подтекстовым — и составляет основу иронического осмысления текста: наркомания стала привычным явлением, сопоставляемым с описанием природы.

1.2.3. Поведенческий аспект языковой личности

Поведенческие характеристики языковой личности - это совокупность вербальных и невербальных индексов, определяющих языковую личность как индивидуума или как тип. В самом широком плане, говоря о человеке в аспекте его коммуникативного поведения, мы имеем в виду прагмалингвистические параметры языковой личности, т.е. рассматриваем общение как деятельность, имеющую мотивы, цели, стратегии и способы их реализации.

Прагмалингвистика представляет собой совокупность теорий и концепций, которые относятся к речи, реальному общению, а не языковым единицам и правилам их комбинаторики. В прагмалингвистике детально разработаны теории коммуникативных постулатов, речевых актов, манипулятивного воздействия, невербального общения. Традиционная лингвистическая семантика сориентирована на освещение значения языковой единицы, в прагмалингвистике акцент сделан на целостном смысле этих единиц, выводимом как из значения, так и из ситуации общения. Разумеется, типичны и тривиальны случаи совпадения или незначительного расхождения значения и смысла, высказывания и импликации, текста и подтекста, но прагмалингвиста интересует коммуникативная реальность в ее многовариантном проявлении.

В качестве примера такого подхода к лингвистическому моделированию общения может послужить весьма информативная книга «Непрямая коммуникация и ее жанры» (Дементьев, 2000). Монография посвящена изучению фундаментального принципа общения — адекватной неточности. Этот принцип еще недостаточно осмыслен в науке о языке, хотя эмпирический материал и множество теоретических моделей свидетельствуют о том, что одно-однозначные соответствия в языке — это исключение из более общего правила. В.В.Дементьев предлагает объединить такие явления, как имплицитность, эвфемизмы, косвенные речевые акты, метафоры, иронические высказывания и другие несемиотические коммуникативные единицы в рамках понятия "непрямая коммуникация". Этим термином обозначается "содержательно осложненная коммуникация, в которой понимание высказывания включает смыслы, не содержащиеся в собственно высказывании, и требует дополнительных интерпретативных усилий со стороны адресата, будучи несводимо к простому узнаванию (идентификации) знака" (Дементьев, 2000, с.4). Непрямая коммуникация, как доказывается в работе, является живой основой прямой коммуникации и в этом смысле первична, хотя для исследования непрямые единицы оказываются содержательно и формально более сложными, чем "прямые". В книге постулируется и раскрывается тезис о том, что "человек обращается к прямой коммуникации только в случае, если средства непрямой коммуникации оказываются менее эффективными и экономными при достижении коммуникативных целей". Этот тезис в полной мере согласуется с известной позицией И.Н.Горелова (1980), состоящей в том, что в реальном устном обиходном общении вербальная передача информации вторична, дополнительна и весьма часто избыточна.

Наиболее существенными параметрами непрямой коммуникации В.В.Дементьев считает такие признаки, как осложненная интерпретативная деятельность адресата, неконвенциональность, ситуативная обусловленность, креативность. Под осложненной интерпретативной деятельностью адресата понимаются принципиальная невозможность адекватно понять смысл непрямого высказывания вне конкретной ситуации общения и актуализация нескольких смыслов такого высказывания одновременно, адресат должен сделать дополнительный шаг, чтобы понять содержание высказывания (например, догадаться, что вопрос является вежливой формой просьбы), при этом для непрямого высказывания всегда допустима такая интерпретативная ситуация, когда оно может трактоваться буквально. Неконвенциональность трактуется как внутренняя характеристика непрямого высказывания, которое означает не то, что сказано. Непрямые высказывания прежде всего ставят адресата перед выбором: в каком ключе следует их понимать, и здесь достаточно часто имеет место коммуникативный сбой, если ситуация общения не содержит очевидных ключей тональности этого общения. Непрямая коммуникация пронизывает различные игры, когда участники общения должны непременно домысливать получаемую информацию, воспринимать смыслы в их становлении, т.е. по своей сути иллюстрирует игровую, креативную функцию языка.

Возможность ошибки при интерпретации сообщения является необходимой характеристикой, внутренне присущей естественному человеческому общению. Если нет вариантов интерпретации, если адресат воспринимает только то, что сознательно заложено адресантом, то вряд ли можно говорить о человеческом факторе в общении. Языковые знаки, по Ф.Соссюру, не обязательно связаны с конситуацией, следовательно, они не зависят от человеческого опыта, чувств и памяти. Они свободны от неточности, привносимой человеком, а эта неточность в любой единице языка и есть, по мнению В.В.Дементьева, источник непрямой коммуникации. Исследователь отмечает, что в общении имеют место ситуации, когда смысл равен значению (вопросно-ответные единства на экзамене или при получении справки по телефону), но в реальной коммуникации передаваемые и получаемые смыслы редко сводятся к значениям, кодифицированным и унифицированным языковой системой, "значение" является частным случаем "смысла". Выделяются тексты, сориентированные на значения и сориентированные на смыслы, эти тексты требуют принципиально разного понимания: "Не жди смысла" и "Жди смысла". В случае неправильного выбора прочтения (ориентация на значение там, где нужно искать смысл) происходит непонимание. Этот тезис в сжатом виде раскрывает суть ситуативного, прагмалингвистического подхода к языку. Исторически смыслы предшествуют значениям, автор несомненно прав, утверждая, что передавать смыслы люди начали раньше, чем возник язык. По степени интенсивности интерпретативной деятельности адресата В.В.Дементьев предлагает выделить два типа непрямой коммуникации: тексты, непрямой смысл которых является продолжением их буквального смысла, и тексты, предполагающие создание смысла, не вытекающего из них непосредственно (с.42).

Автор противопоставляет семиотические (одно-однозначные) и семантические (неоднозначные) системы, обсуждает соотношение значения и смысла, доказывая спиралевидный характер динамики смысла: смысл — значение — смысл, строит шкалу типов непрямой коммуникации, выделяя в качестве критериев классификации жанровую типизацию высказываний, их конвенциональность, достаточность языковых средств для их реализации, их эксплицитность. Общая модель этих типов включает семь классов (ядерные предложения — нулевой класс, неизосемические языковые конструкции, эллиптические конструкции, тропы, конвенциональные косвенные высказывания, фатические жанры иронии, флирта, светской беседы, а также непредсказуемую интерпретацию слушателя — максимально маркированный класс). Самая малая (нулевая) степень непрямой коммуникации представлена ядерными (по Н.Хомскому) предложениями типа "Мальчик бежит". Эллиптические конструкции требуют от адресата домысливания, хотя и минимального: "Ты собираешься в кино? И я с тобой. ® И я с тобой пойду". Образные средства языка, тропы, языковая игра реализуют потенциальные возможности языка, особенно тропы с напряженным типом экспрессии, вместе с тем их подтекст осознается на основе текста. Для восприятия смысла конвенциональных косвенных иллокутивных актов типа "Вы не могли бы открыть окно?" уже в принципе недостаточно языковых значений — ни реальных, ни потенциальных, утверждает автор. Эти высказывания, впрочем, гораздо проще интерпретировать, чем поэтическую речь, но, с точки зрения их неконвенциональности, они должны быть расположены дальше от полюса буквальных смыслов на условной шкале непрямой коммуникации, чем языковые тропы. Еще дальше находятся фатические речевые жанры (например, флирт, иронические высказывания, светская беседа), интерпретация которых не задана правилами языка, но более или менее осознанно регулируется коммуникантами в рамках соответствующих жанровых канонов. Центральную часть в них составляют невербальные средства. Наконец, последнюю группу единиц непрямой коммуникации составляют такие ситуации, где интерпретация текста слушающим вообще не опирается на этот текст. Весьма убедителен следующий пример из известного произведения А.С.Пушкина: получив гневное письмо от Андрея Гавриловича Дубровского (в ответ на судебное требование доказать, что село Кистеневка принадлежит ему по праву), заседатель Шабашкин "увидел, что Дубровский мало знает толку в делах и что человека столь горячего и неосмотрительного нетрудно будет поставить в самое невыгодное положение". Эти смыслы вытекают не из текста, а из жизненного опыта получателя текста, который видит в текстовых знаках вовсе не то, что сознательно вкладывал в них отправитель речи.

В.В.Дементьев считает, что в языке нет специальных средств для обслуживания непрямой коммуникации, а есть лишь средства для выражения непрямой речи. Непланируемая непрямая коммуникация органически присуща человеческому общению вследствие непредсказуемости поведения людей. Автор цитирует замечательный пример непланируемой непрямой коммуникации: Что там в овощном? — Ничё нету. — Совсем? — Токо картошка. — Молодая? — Нет, старая. А больше ничего. — Ну пойду посмотрю (с.93). Второй тип непрямой коммуникации используется сознательно, как прием, имеющий целью программировать интерпретацию адресата в направлении, желательном для адресанта. Здесь реализуется непрямая речь, которая предназначена на единственную возможную интерпретацию со стороны адресата и в этом смысле гораздо легче поддается лингвистическому анализу. Автор полемизирует с лингвистами, считающими, что слова являются ключами к пониманию ситуации, и доказывает, что ситуация является ключом к пониманию слов. В.В.Дементьев пишет, что "неверно сводить явление непрямой коммуникации к языковой асимметрии. Правильнее было бы говорить о "речевой асимметрии", которую можно определить как одновременное действие двух противоположных тенденций в речи: с одной стороны, обусловленная человеческим фактором и неповторимостью параметров ситуации общения тенденция к выражению личностных смыслов, с другой стороны, — тенденция к упрощению структуры речевых высказываний, проявляющаяся в элиминировании всего "лишнего", малоинформативного, а также тенденция к поливалентности языковых единиц в речи" (с.99).

Обсуждая важнейшие функции языка, В.В.Дементьев в соответствии с принятой в отечественной лингвистике традицией обосновывает выделение непрямого общения, сообщения и воздействия. В этом разделе его книги речь идет об эвфемизмах, метафорах, косвенной речи (ее синтаксических параметрах), косвенных речевых актах, постулатах общения, фатических жанрах. Рассматривая непрямое воздействие, автор выделяет следующие причины, которые вынуждают говорящего прибегнуть к такой коммуникации: 1) начальники при общении с подчиненными используют намеки, эллипсис или некий код, известный либо неизвестный адресату, для изощренной демонстрации своей власти (Так, Атос в романе А.Дюма "Три мушкетера" приучил своего слугу Гримо исполнять свои требования по легкому движению губ. Если же слуга ошибался, Атос без малейшего гнева колотил его и бывал в такие дни несколько разговорчивее); 2) адресант использует непрямое воздействие, чтобы не быть уличенным в побуждении совершить неблаговидный поступок (например, в романе М.А.Булгакова "Мастер и Маргарита" прокуратор Понтий Пилат косвенным образом приказывает начальнику тайной стражи Афранию убить Иуду, формально отдавая совсем другой приказ — охранять его); 3) адресант отдает приказ, дающий возможности для двоякого толкования, еще не осознав своего желания (так, в романе Л.Н.Толстого "Война и мир" Наполеон во время встречи с императором Александром отвел назад руку, и свита истолковала этот жест как желание императора наградить орденом русского солдата); 4) адресант руководствуется принципами вежливости (с.132-134).

В.В.Дементьев отмечает, что развитие языка в целом можно понимать как постепенную формализацию коммуникативных смыслов разных типов. Сознательное обращение к свойствам непрямой коммуникации означает, по мнению автора, высокую степень осознаваемости данного явления носителями языка, а противопоставление непрямой коммуникации и непрямой речи раскрывает риторический аспект непрямой коммуникации.

Автор утверждает, что непрямая коммуникация имеет двоякое проявление — в качестве периферийного компонента любого речевого жанра и как центральный момент в жанрах фатического общения. В работе детально анализируются фатические речевые жанры — светская беседа и флирт, а также новый жанр в современных средствах массовой информации — "послания" в газетных объявлениях. В.В.Дементьев убеждает читателя в том, что именно непрямая коммуникация позволяет людям гибко устанавливать адекватность значения и смысла, т.е. понимать друг друга с той степенью достаточности, которая и требуется в каждом конкретном случае. Развитие языка — это отнюдь не "выпрямление непрямой коммуникации": если научный и деловой дискурсы подтверждают это положение, то художественный и обиходно-бытовой дискурсы иллюстрируют то, что выпрямление есть лишь временный момент в развитии изгиба. Таким образом, гумбольдтовский список языковых антиномий дополняется весьма важной диадой, осмысление которой для современной лингвистики представляется очень своевременным.

Существенной для характеристики языковой личности в поведенческом аспекте является теория речевых актов. Центральным моментом в речевом акте является иллокуция, тип речевого воздействия. Наиболее существенным признаком для выделения того или иного типа речевого действия является интенция говорящего. Практически в любом речевом действии мы сталкиваемся с воздействием, даже если сообщаем о чем-то или выражаем эмоции. Но существует тип речевых актов, для которых воздействие на партнера является ведущей характеристикой. Рассмотрим подробнее директивы как тип речевых актов.

В ряду речевых актов воздействия выделяются категоричные и некатегоричные директивы: приказы, инструкции, запреты, с одной стороны, и просьбы, пожелания, советы и рекомендации, с другой стороны. Мы солидарны с Я.Н.Еремеевым (2001), считающим, что директив представляет собой весьма сложное речевое действие, в основе которого лежит коммуникативное взаимодействие адресанта и адресата, при этом адресант, считая, что требуется совершить некоторое действие (либо не совершать определенного действия), и зная, что адресат имеет представление о том, как осуществляется такое действие, высказывает свою волю, говоря: "Сделай то-то!" "Надо заметить, что хотя адресат во всех случаях сам принимает решение о совершении или несовершении действия, адресант может в целях усиления воздействия на адресата использовать различные виды мотивации — угрозу, убеждение, просьбу и пр., которые, по мнению адресанта, могут способствовать росту директивной иллокутивной силы высказывания" (Еремеев, 2000, с.113). Цитируемый автор полагает, что существуют актуальный и виртуальный директивы, т.е. любой директив сводится к некоторой архетипической форме. Имеется в виду, что императив "Сделай Х!" является актуализацией исходной виртуальной формулы "Я считаю, что тебе следует сделать Х, так как..." Соглашаясь с пафосом автора, отстаивающим суверенность адресата, мы считаем, однако, что здесь происходит подмена иллокуции адресанта импликацией адресата: "Я понимаю, что ты хочешь, чтобы я сделал Х". Вопрос же о том, что соответствует глубинной структуре волеизъявления для адресанта, остается спорным. А.Вежбицкая (1999, с.25) полагает, например, что предикат "хотеть" относится к неопределяемым словам — семантическим примитивам.

Классификация директивных речевых действий возможна на следующих основаниях: 1) степень категоричности говорящего, т.е. мера психологического давления отправителя речи на адресата, выражающая волю говорящего; 2) организационная определенность желаемого действия; 3) статусное соотношение участников общения; 4) пропозициональный знак желаемого действия (утверждение либо отрицание, т.е. побуждение либо запрет); 5) первичность либо вторичность директива, т.е. выражение базового недифференцированного побуждения (непосредственный директив) либо осложненного директивного речевого действия (связанный директив);

6) эксплицитность (явное выражение) либо имплицитность (косвенность) директива; 7) внутренний оценочный знак побуждения, которое направлено на благо адресата либо не содержит такой направленности. Разумеется, выделенные признаки не являются исчерпывающими, но они дают возможность построить классификацию директивов с учетом их различных характеристик. Предложенные признаки распадаются на три группы: 1) признаки, свойственные всем речевым действиям (непосредственность / опосредованность и эксплицитность / имплицитность); 2) признаки, свойственные всем директивам (степень категоричности, статусное соотношение коммуникантов, внутренняя оценка пропозиции); 3) признаки, свойственные разновидностям директивных речевых действий (организационная определенность пропозиции, пропозициональный знак).

Категоричные директивы выражают волю говорящего, при этом мнение адресата не принимается во внимание. Фактически эти речевые действия не предполагают ответной речевой реакции со стороны адресата (за исключением сигнала понимания и готовности выполнить действие). Существенными признаками, по которым прямые директивы делятся на разновидности, являются принятие / непринятие говорящим на себя ответственности за последующее действие и продолжение / прекращение действия либо положения дел. Приказ предполагает, что говорящий лично отвечает за последствия его выполнения, а инструкция дает возможность говорящему стать передаточным звеном в цепи речевых действий и переложить ответственность на те установления, которые положены в основу инструкции, инструкция анонимна (сравним "Я Вам приказываю" и *"Я Вас инструктирую'). В официальном общении разграничивается также степень категоричности приказа (собственно приказ и распоряжение). Запрет представляет собой выражение воли говорящего, направленное на прекращение существующего либо предотвращение возможного положения дел. По мнению А.А.Брудного (1998, с.90), выделяются три основные функции коммуникации — активационная, интердиктивная и дестабилизирующая. Не вступая в полемику с автором по поводу правомерности выделения третьей функции в данном смысловом ряду, отметим важность противопоставления активационной и интердиктивной функций, т.е. побуждения и запрета.

Признак организационной определенности пропозиции дает возможность противопоставить два класса побуждений: 1) директивы, регламентирующие структуру действия и его последовательность; 2) директивы, дающие возможность адресату самостоятельно структурировать действие. К первому классу относятся инструкции и рецепты, ко второму — приказы, просьбы, рекомендации, запреты. Парадоксальной характеристикой определенных и неопределенных пропозиций в побуждениях является то, что определенные пропозициональные побуждения не воспринимаются как проявления психологического давления на адресата, хотя фактически они лишают его свободы выбора в осуществлении навязываемого действия. В случае неопределенной пропозиции центр тяжести высказывания переносится на выражение воли говорящего ("Я хочу, чтобы ты сделал то-то"), а не на характеристику способа выполнения действия ("Я хочу, чтобы ты сделал то-то таким-то образом, в такой-то срок, в таких-то обстоятельствах" и т.д.). Вероятно, определенность пропозиции является самодостаточной для участников общения и переводит собственно волевой компонент директива в пресуппозицию.

Все речевые действия делятся на две большие группы по признаку эксплицитности / имплицитности. Строго говоря, любое высказывание, как отмечает Л.С.Выготский, является иносказанием. Но в реальном общении уместно противопоставить те речевые действия, которые выражают интенцию говорящего непосредственно, и те речевые акты, которые облачены в форму другого речевого действия. Эксплицитные речевые действия можно разбить на две группы: акты обычного общения, когда говорящий прямо выражает свою интенцию, и конвенционально-клишированные речевые поступки, когда можно было бы в соответствии с требованиями вежливости воспользоваться косвенным речевым актом, но этого не происходит (например, приглашение, которое является директивом: "Обязательно приходите к нам в воскресенье!" — такое приглашение вовсе не подразумевает психологического нажима на адресата, оно не нарушает этикетных норм, а выступает как особая этикетная форма, подчеркнуто выражающая особую симпатию говорящего к адресату). Имплицитные речевые действия достаточно подробно изучены в лингвистической литературе (например, Петелина, 1985; Леонтьев, 1999). Психологической основой имплицитных речевых действий является нежелание говорящего раскрыть свои интенции. Это нежелание объясняется рядом причин: 1) интенции могут оказаться неприятными для адресата (это обычные случаи манипулятивного воздействия, например, в виде лжи, лести и комплимента);

27. интенции могут осознаваться говорящим как роняющие его внутреннее самоуважение (обычно это намеки вместо просьбы, извинения, приказа);

28. интенции могут противоречить этикетным нормам и принятым в соответствующем обществе правилам речевого поведения (например, подростки часто избегают вежливых речевых действий, считая их неискренними, и в определенных ситуациях вынуждены свое доброе отношение маскировать привычными формами грубоватого поведения, чтобы не выглядеть смешно в глазах сверстников).

Имплицитные речевые акты нельзя смешивать с так называемыми инконсистентными высказываниями, т.е. теми высказываниями, форма и содержание которых не совпадают по эмоциональному знаку (например, шутливая фраза "Привет, негодник!" или "Искренне поздравляю вас" — произносимое с интонацией безразличия либо неприязни). Инконсистентные высказывания имеют место как в личностно-ориентированном, так и в институциональном дискурсе, в последнем случае происходит чисто формальное выражение норм вежливости в соответствии с этикетными требованиями. Например, юрист, администратор или врач дают советы тому, кто к ним обратился, при этом формально высказывание характеризуется положительным знаком эмоционального отношения к адресату, а содержательно — нулевым ("У меня сильно болит ухо..." — "Вам нужно пройти к отоларингологу, это не к нам").

Применительно к директивным речевым актам имплицитные действия выражаются в широком диапазоне своих конкретных проявлений, при этом следует отметить, что сам тип речевого действия допускает значительную вариативность выражения, например, оборонительное действие является таковым по своей базовой интенции (говорящий хочет спасти свое лицо), но он может это делать различными способами с различной мерой психологического давления на адресата, в ряде случаев оборонительное речевое действие превращается в вербальную агрессию.

Имплицитные директивные речевые действия соотносятся с двумя классами эксплицитных речевых актов — директивами и недирективами, т.е. косвенное воздействие на адресата осуществляется либо под видом воздействия в иной тональности, либо под видом информирования, обязательства, выражения эмоций и т.д. Наиболее типичным видом такого соотношения (имплицитной диады) является выражение категоричного директива в форме просьбы: "Пожалуйста, повтори за мной". Если построить модель соотношения между разновидностями директивных речевых действий в их эксплицитной и имплицитной формах выражения, то выясняется, что имплицитные диады в ряде случаев бывают обратимыми и необратимыми. Например, рекомендация может быть выражена как просьба, и наоборот. Вместе с тем приказ может быть выражен как просьба, но обратное вряд ли возможно. Соотношение между имплицитными директивами и недирективами также распадается на два типа: 1) имплицитный директив — эксплицитный простой недиректив, например, информатив ("Недавно появилось в продаже очень хорошее импортное средство.." — подразумевается: "Я рекомендую Вам приобрести это средство"); 2) имплицитный директив — эксплицитный сложный недиректив, включающий эксплицитный и имплицитный недирективы, например: "Некоторые пациенты, к сожалению, перестают принимать это лекарство, считая, что их самочувствие улучшилось, и тогда наступает резкое ухудшение состояния". — Подразумевается: "Вам будет плохо, если Вы перестанете принимать это лекарство" (скрытая угроза как вид имплицитного комиссива) и "Я рекомендую Вам продолжать принимать лекарство" (скрытый выводимый директив).

Важной характеристикой категоричных первичных прямых директивов является их зависимость от пропозиционального содержания того действия, на которое и направлена интенция говорящего (т.е. то, чего хочет достичь говорящий). Например, "Заверьте отзыв в канцелярии" может быть распоряжением либо просьбой (в последнем случае необходимы дополнительные показатели вежливости — соответствующая интонация, этикетные слова), "Возьми пряник к чаю" — выражением инструктивного желания, "Не скучай!" — выражением экспрессивного пожелания.

Существенным признаком директива является статусное соотношение участников общения: вышестоящий отдает приказы, нижестоящий и равный обращаются с просьбой. Просьба со стороны вышестоящего обычно является вежливой формой приказа. Именно поэтому высказывание "Дай мне дневник" в устах учителя является приказом, а в устах одноклассника — просьбой.

Некатегоричные директивы являются более сложным образованием по сравнению с категоричными, поскольку говорящий в силу разных причин пытается снизить степень оказания прямого воздействия на адресата. Суть дела от этого не меняется: назначение этих речевых актов — добиться выполнения желаемого положения дел. Некатегоричность — это способ облегчения коммуникации, этикетная характеристика действия, которое должно достичь цели оптимальным способом. При категоричных директивах позиция адресата не принимается во внимание, при некатегоричных — учитывается. Некатегоричные речевые действия реализуют требования коммуникативного постулата вежливости, по Дж. Личу (Leach, 1983).

Некатегоричность и вежливость связаны, но не тождественны. Некатегоричность высказывания обусловлена не только стремлением говорящего снизить степень прямого воздействия на адресата, но и рядом других причин: неуверенностью в истинности сообщаемого, личностными характеристиками говорящего, особенностями коммуникативной ситуации. Заслуживает внимания тезис А.Г.Поспеловой (2001, с.59) о правомерности выделения аллокуции как особой коммуникативной тактики, направленной на усиление или смягчение коммуникативного намерения.

Внутренний оценочный знак директивного речевого действия может быть, как и любой оценочный знак, маркированным (положительным либо отрицательным) или нейтральным. Маркированный положительный знак директива объясняется через выявление мотивации говорящего: "Я хочу, чтобы ты сделал то-то, потому что это будет для тебя благом". Сюда относятся советы и рекомендации. Маркированный отрицательный знак директива направлен не в сторону перспективы действия, а ретроспективно и призван прояснить причину такого действия: "Я хочу, чтобы ты сделал это (не делал этого), понимая, что тебе это неприятно, потому что ты сделал нечто плохое". Сюда относятся комплексные речевые действия (порицания, выговоры, наказания и т.д.), соединяющие в себе выражение эмоций и оказание воздействия на адресата. Маркированный оценочный знак директива выводит адресата на передний план речевого действия, поскольку с позиций здравого смысла любое действие признается нормальным, если оно необходимо или желательно для субъекта действия (утилитарная значимость), а подчеркивание желательности действия не для субъекта, а для другого человека (обычно для адресата) превращает директив в маркированный оценочный речевой акт. Если же направленности действия на благо адресата нет, то мы говорим об оценочно-нейтральном директиве. Оценочно-нейтральные директивы распадаются на два подкласса: 1) эгоцентрические (подразумевающие благо для отправителя речи, например, просьбы) и 2) процедурные (фокусирующие внимание на последовательности действий, а не на участниках коммуникативной ситуации, например, рецепты).

Помимо внутреннего оценочного знака речевые действия могут характеризоваться и внешней оценочной квалификацией. В этом случае происходит перемещение действия на своеобразный метауровень представления: "Я оцениваю положительно (отрицательно) то, что кто-либо побуждает кого-либо совершить (не совершать) то-то". Такие речевые действия являются по своей природе констатациями с экспрессивным дополнением. Для изучения директивов они интересны в той мере, что показывают социальную значимость определенных косвенных побудительных действий, например, "подстрекать", "убеждать", "уговаривать" и т.д.

Директивное речевое действие, как и каждый речевой акт, может быть измерено в функциональном и структурном отношениях. С функциональной точки зрения принципиально важно установить, частью какой более общей коммуникативной стратегии является данное речевое действие, в структурном плане нас интересует линейное строение речевого акта.

Директивы образуют класс весьма разнообразных речевых действий. В самом общем плане директив имеет следующую структуру: 1) установление контакта (фатическая коммуникация); 2) определение статусных взаимоотношений (обычно невербальная операция); 3) объяснение директива; 4) собственно директив; 5) взятие на себя обязательств (комиссив); 6) реакция адресата на директив.

В лингвистической литературе предложена модель речевого акта просьбы. Реализация речевого акта включает несколько коммуникативных ходов, например: 1) начало разговора; 2) обращение; 3) просьба о просьбе ("Нельзя ли обратиться к Вам с просьбой?"); 4) мотивировка просьбы; 5) собственно просьба (Rintell, 1981, с.19). Типовые компоненты речевого акта не равноценны: ядро речевого действия составляет собственно просьба, начало разговора и обращение представляют собой фатическую коммуникацию, а просьба о просьбе и мотивировка являются дополнительными компонентами собственно просьбы. Дополнительные компоненты реализуются в условиях, осложняющих общение (различие в статусе коммуникантов, недостаточное знакомство, осложненные личные отношения и т.д.). Обращение с просьбой к людям, старшим по возрасту, обычно включает развернутое обоснование просьбы, уважительную формулу вокатива, уважительную форму начала разговора (обычно в виде извинения) и вежливое оформление просьбы о просьбе ("У меня к Вам есть просьба"; "Можно ли обратиться к Вам с просьбой?"). Обращение старших к младшим характеризуется вежливостью, но в меньшей степени, обращение младших к младшим обычно содержит минимум дополнительных компонентов просьбы. В ином исследовательском ракурсе речевой акт просьбы разворачивается как трехчастное образование: 1) привлечение внимания; 2) вспомогательные ходы и 3) собственно просьба. Вспомогательные ходы включают поддержание контакта ("Вы сейчас очень заняты?"), просьбу о просьбе ("Не могли бы Вы мне помочь?"), обоснование просьбы ("Я пропустил занятия вчера, нельзя ли мне взять у Вас до завтра текст лекции?"), обещания или угрозы ("Я завтра же верну разработку" или "Иначе мне придется обратиться к другому преподавателю") (Blum-Kulka et al.,1989, с.17).

Речевой акт извинения интересен тем, пишет И.Гоффман, что человек, совершивший проступок и признающийся в своей вине, как бы играет две роли одновременно: виноватого и осуждающего самого себя. В речевом акте извинения выделяются пять типовых компонентов: 1) выражение огорчения; 2) признание своей вины; 3) самоосуждение; 4) обещание исправиться; 5) предложение компенсировать ущерб (Goffman, 1972, с.144). В иной трактовке компоненты извинения выглядят как 1) собственно извинение; 2) объяснение причины; 3) признание ответственности; 4) предложение компенсировать ущерб; 5) обещание исправиться (Cohen et al.,1986, с.52). Чем больше дистанция между участниками общения, тем более вероятно использование развернутой схемы извинения с приведением причин, признанием ответственности и — в определенных обстоятельствах — обещанием вести себя лучше. Предложение компенсировать ущерб, однако, нейтрализует статусное различие.

Интересен речевой акт совета: тот, кто советует, ситуативно наделен статусом вышестоящего; тот, кому дается совет, находится в затруднительном положении; советующий выражает положительное отношение к тому, кто нуждается в совете (Hudson,1990, с.286). Пересечение названных условий речевого акта совета заставляет говорящего избегать категоричности в суждениях, подчеркивать свою субъективную, личную точку зрения и общаться с партнером как бы на равных, намеренно игнорируя статусное различие. Тот, к кому обращен совет, вынужден примириться с ролью нижестоящего, обязан согласиться с констатирующей частью совета (т.е. признать долю своей вины или неумения справиться с обстоятельствами) и должен прореагировать на рекомендательную часть совета.

Заслуживает внимания речевой акт запрета. В коммуникативной ситуации запрета, т.е. лишения права совершать что-либо, выделяются следующие компоненты: 1) тот, кто налагает запрет, т.е. обладает правом на запрет; 2) тот, кто выражает запрет, т.е. формулирует запрет как перформатив; 3) тот, кому адресован запрет; 4) запретное потенциальное действие; 5) санкция, т.е. наказание за нарушение запрета; 6) реальная причина запрета; 7) называемая причина запрета; 8) сфера запрета (бытовая, юридическая, религиозная, медицинская, педагогическая, спортивная и т.д.); 9) срок действия запрета; 10) место действия запрета; 11) тональность запрета (степень категоричности). В определенных ситуациях некоторые из компонентов не дифференцируются, например, наложение и выражение запрета или реальная и называемая причина запрета. Компоненты моделируемой ситуации не равноценны, наиболее важными из них являются формулировка запрета как перформатива, уточнение запретного действия и определение адресатов: «Посторонним вход воспрещен!»

Между участниками данной коммуникативной ситуации по определению существуют отношения статусного неравенства. Запрещающий должен иметь право на запрет. В статусной дихотомии «вышестоящий - нижестоящий» первый участник получает более детальное обозначение. Например, особый вид запрета - вето - имеет право наложить руководитель страны или высший законодательный орган или представитель страны, имеющей право вето в международной организации. Налагать запрет может руководство организации или сообщество в целом, в таких случаях используются формы страдательного залога: «Курить в помещении запрещается». Действенность запрета усиливается объявлением санкции, например, «За курение в неположенном месте студенты исключаются из университета». В качестве типичных выразителей запрета выступают родители, учителя, руководители, хозяева, врачи. Иначе говоря, право на запрет подкреплено статусными характеристиками родственного или институционального старшинства, физической и психической силы, собственности, особыми умениями. Если статусные характеристики вышестоящего ставятся под сомнение, то адресат имеет право сказать: «Кто ты, чтобы запрещать мне это?» Попытка сформулировать запрет с карнавально переворачиваемыми статусными векторами превращает это коммуникативное действие в абсурд: «Солдатам во время боя запрещается давать советы командирам». В разговоре взрослых с маленькими детьми речевое действие запрета часто акцентирует статус вышестоящего (Мать говорит своему ребенку: «Мама сказала: не трогай кошку!»).

Запретное потенциальное действие - это такое действие, осуществление которого может нанести вред сообществу в целом либо его группе, либо отдельному индивиду, в том числе и самому исполнителю этого действия. Наиболее серьезные и категоричные санкции предъявляются к тем нарушителям запретов, которые причиняют вред сообществу в целом. Перечень таких действий обычно фигурирует в диспозициональной части статей уголовного кодекса.

Адресаты запрета обычно уточняются ситуативно: «Входить в зрительный зал после начала спектакля не разрешается» — понятно, что этот запрет адресован зрителям; «Не высовываться!» (надпись над окнами вагонов электрички) - для пассажиров; «Под стрелой не стоять!» - для тех, кто проходит мимо строительного крана. Весьма часто свернутой формой номинации всего коммуникативного действия запрета является выраженная санкция: «Штраф за безбилетный проезд - 8 рублей». Информация о том, что пассажирам запрещается ездить без билета, входит в пресуппозицию такой санкции. Сокращенно обозначение запрета может быть сформулировано в виде номинативной фразы: «Запретная зона». Подразумевается, что входить на территорию этой зоны запрещено всем, кто не имеет специального разрешения. Более конденсированной формой запрета является обозначение ситуации, включающей сценарные запреты: «Комендантский час - с 21.00 до 6.00», это значит, что всем жителям данного населенного пункта запрещено появляться на улице в обозначенное время при объявлении военного или осадного положения, нарушитель этого запрета будет арестован военным патрулем и после допроса помещен в камеру для заключения, попытка спастись бегством может закончиться расстрелом и т.д.

Причины запретов, подобно оценочной мотивировке, не всегда выражены и осознаны участниками общения. Очевидный вред от запретного действия объясняется ситуативно: «Не курить!» - надпись на складе легко воспламеняющихся продуктов (или более четкая формулировка причины: «Огнеопасно»). В английском языке нюансировка запретов, по данным синонимического словаря, выражена весьма подробно именно с точки зрения объяснения мотивов: глагол prohibit (в отличие от forbid) подразумевает, что запрет направлен во благо адресату, в то время как ban имплицирует отрицательную оценку и осуждение запретного действия (например, запрет использовать непристойные выражения) (WNDS). В медицинском учреждении врач может строго запретить больному употреблять в пищу определенные продукты, религиозные догматы запрещают совершать подобные действия по другим причинам: в первом случае запрет объясняется вероятным ухудшением здоровья пациента вследствие неправильной диеты, во втором случае запрет касается символических действий, совместное воздержание от которых доказывает групповую идентичность (попытка рационально объяснить такие требования принижает значимость запрета: свинину нельзя есть вовсе не потому, что она быстро портится в тех странах, где действует такой религиозный запрет (хотя это и справедливо), а потому, что все, кто соблюдает этот запрет, образуют целостное сообщество, и доказательства принадлежности к сообществу должны быть очевидными).

Степень категоричности запрета варьирует от предельно жесткого лишения права совершать обозначенное действие до мягкого совета, иногда маскируемого в виде просьбы. Сравним: «Распивать спиртные напитки в общественном месте запрещается» и «Я прошу вас не пользоваться во время экзамена шпаргалками». Запрет как перформатив включает отрицание перед запретным потенциальным действием: «Я велю тебе / Предписано всем / Традиция требует ... не делать что-либо». Перенос отрицания в позицию модусной части высказывания делает высказывание более мягким (сравним: «Я не думаю, что ты прав - Я думаю, что ты не прав» - второе высказывание более категорично, поскольку здесь акцентируется диктальная, т.е. фактическая информация; не случайно в английском языке предпочтительно отрицание в модусной части таких предложений). Категоричность запрета связана с фазовой характеристикой запретного действия, которое уже происходит: «Немедленно прекратите восстановительные работы!». В обыденном общении запрет может переходить в угрозу, мольбу, эмоциональное заклинание: «Не смей прикасаться ко мне!». Глаголы действия со встроенным в их семантику отрицанием (например, прекратить) в императиве превращаются в запреты. Сравнение запретов с компонентом «не смей(те)» и без этого компонента показывает, что первые сфокусированы на личности говорящего, а вторые — на содержании запретного действия: «Не смейте отвлекать водителя!» — «Не отвлекайте водителя!». Сравнение запретов с компонентом «Не смей(те)» и без этого компонента дает основание считать, что данный компонент служит интенсификатором запрета. Можно говорить о личных интенсификаторах («Не смей читать мои письма!») и об институциональных интенсификаторах запрета («Посторонним вход в инфекционное отделение строго запрещен»).

Сферы действия запретов определяют набор их участников, действия и вероятную тональность запрета. Юридические запреты закреплены в законах и поэтому в максимальной степени безличны, именно в этих случаях противопоставляются тот, кто налагает запрет, и тот, кто его осуществляет. Наиболее разработаны в юридическом общении характеристики запретных действий и типы санкций. Причины запретов в юридической сфере очевидны: это вред сообществу в целом и его отдельным представителям. Религиозные нормы придают запретам сакральный характер, точнее - придают запретам выражение божественной воли. В этом случае акцентируется аксиоматичность запрета: задавать вопрос о причине религиозного запрета - значит кощунствовать. Медицинские запреты в большей мере личностны (их формулирует врач), весьма часто они выражены в виде более или менее настоятельных рекомендаций не делать чего-либо. Степень категоричности этих запретов зависит от состояния больного и от степени опасности заболевания для других людей. Педагогические запреты интересны тем, что они большей частью служат способом социализации подрастающих членов общества: нельзя опаздывать на уроки (опоздания осуждаются не только в школе), нельзя приходить с невыполненным домашним заданием (эти задания воспитывают дисциплинированность, обязательность, силу воли), нельзя отвлекаться во время урока (нужно быть внимательным) и т.д.

Эти запреты формируют фундамент моральных норм общества. Спортивные запреты носят условный характер: правила игры диктуют ее участникам, что можно и чего нельзя делать, причем запретные действия и санкции в случае осуществления этих действий регламентируются почти с юридической точностью (прикосновение руки полевого игрока к мячу во время футбольного матча является строгим нарушением игры). Существуют запреты и в научной сфере общения: нельзя заимствовать материал из чужой работы без указания на источник заимствования (плагиат относится к наиболее серьезным нарушениям научной этики), нельзя вести научную дискуссию, не имея необходимых знаний (дилетантство подлежит осуждению), нельзя опираться на недостоверную информацию (наука имеет дело с фактами), нельзя нарушать логику изложения (предметом научного рассуждения является скрытая сущность некоторого явления, и установление истины при нарушении логики весьма затруднительно). Эти запреты редко выражаются вербально, но доказательство как основной способ научного общения неизбежно учитывает их. В политическом и рекламном общении запреты весьма специфичны: они входят в подразумеваемую часть информации (например, авторы рекламных текстов хорошо знают, что за антирекламу их могут привлечь к ответственности, поэтому они избегают указаний на конкретные объекты для сравнения: «Паста "Мойдодыр" гораздо эффективнее, чем обычное чистящее средство»). В данном случае статус участников общения требует от отправителей речи учитывать зависимость от своих адресатов. В политических дебатах, впрочем, действуют и универсальные запреты: нельзя оскорблять оппонентов, распространять порочащую их информацию, вести себя непристойно.

Разновидностью запрета является табу. Табу - это запрет, налагаемый на определенное действие, слово, предмет; в первобытной культуре считалось, что нарушение этого запрета вызовет кару со стороны сверхъестественных сил. В современном понимании табуизируемые действия - это запреты имперсонального характера, опирающиеся на нормы здравого смысла в общении. Можно выделить три типа коммуникативных табу: 1) жесткие запреты, касающиеся вульгарного, грубого и непристойного поведения (требование избегать неприличных выражений, намеков, жестов в присутствии незнакомых людей, детей и женщин, в официальных ситуациях; эти выражения касаются сексуальной сферы и сферы физиологии человека), в современных условиях эта разновидность табу нарушается все чаще, но вряд ли можно согласиться с тем, что такое положение дел свидетельствует о демократизации общения и не подлежит противодействию; 2) естественные запреты, касающиеся норм поведения, вытекающих из учета чувств людей: нельзя смеяться на похоронах, произносить проклятья на свадьбе, задавать интимные вопросы незнакомцам, показывать знаки открытого неуважения старшим и т.д.; тот, кто нарушает такие запреты, нарушает тем самым постулат рациональности общения; 3) конвенциональные запреты определенной культуры, связанные с нормами общения в той или иной социальной группе или этнокультурном сообществе в целом (таковы, например, конфиденциальные вопросы о сумме доходов, обращенные к малознакомым людям в Англии и США, если только эти вопросы не задает налоговый инспектор, вопросы, касающиеся здоровья, если их не задает врач, конфессиональной принадлежности, если их не задает тот, кто имеет на это право). К таким знаковым запретам относятся избегаемые обороты речи (носители диалекта, общаясь между собой, избегают литературных словоформ, общеизвестен пример относительно ударения в слове километр), избегаемые поведенческие формулы, связанные с опасением уронить лицо (намеренное избегание вежливых этикетных форм подростками в своем кругу), избегаемые выражения, связанные с нарушением норм политкорректности (стремление не указывать гендерную или расовую принадлежность кого-либо), сюда же относятся и идеологические табу (например, запрет на цитирование или упоминание работ определенного автора).

Важной характеристикой поведения языковой личности являются реализуемые этой личностью коммуникативые стратегии. Стратегии общения представляют собой "цепочку решений говорящего, его выбор определенных коммуникативных действий и языковых средств" либо "реализацию набора целей в структуре общения" (Макаров, 1998, с.137). Стратегии общения в самом широком плане определяются, по мнению А.А.Романова (Цит. по: Макаров, 1998, с.138), как "тип или линия поведения одного из коммуникантов в конкретной ситуации общения, которые соотносятся с планом достижения преимущественно глобальных (а иногда и локальных) коммуникативных целей в рамках всего сценария функционально-семантической репрезентации интерактивного типа". Иначе говоря, стратегии общения прямо соотносятся с интенциями коммуникантов, если интенции носят глобальный характер, то имеются в виду собственно стратегии дискурса, внутренне присущие ему. Если же речь идет о достижении частных целей в рамках того или иного жанра определенного типа дискурса, то говорят либо о локальных стратегиях, либо о коммуникативных тактиках.

В ином ключе соотношение коммуникативных стратегий и тактик прослеживается в понимании тех лингвистов, которые соотносят стратегии с прагматикой общения, т.е. достижением определенных коммуникативных целей, а тактики — с языковым (или риторическим) наполнением коммуникативных ходов (Гойхман, Надеина, 1997, с.208). Такое понимание различия между стратегиями и тактиками общения представляет собой неявное дополнение к известной дихотомии глубинных и поверхностных структур высказывания, по Н.Хомскому.

М.Л.Макаров (1998, с.138) убедительно доказывает, что в современной прагмалингвистике понятие коммуникативных стратегий обнаруживает весьма широкую вариативность в работах различных ученых: говорят о стратегиях связности текста, пропозициональных, продукционных стратегиях, а вместе с тем и о сценарных, стилистических стратегиях. Сюда же относятся эмотивные стратегии в поэтическом тексте и аргументирующие - в научном.

Заслуживает внимания монографическое исследование О.С.Иссерс (1999), специально посвященное коммуникативным стратегиям и тактикам русской речи. В самом общем плане автор определяет стратегию как комплекс речевых действий, направленных на достижение определенной цели. Отмечается, что стратегии как разновидность человеческой деятельности имеют глубинную связь с мотивами, управляющими речевым поведением личности, и явную, наблюдаемую связь с потребностями и желаниями (Иссерс, 1999, с.57). К числу наиболее существенных мотивов человеческого поведения автор относит желание быть эффективным (т.е. реализовать интенцию) и необходимость приспособиться к ситуации. Эти мотивы являются первичными, но не единственными в общении. К числу вторичных целей общения, по мнению Дж.Дилларда и его соавторов (цит. по: Иссерс, 1999, с.58-59), относятся цели, связанные с самовыражением (identity goals), с эффективным взаимодействием коммуникантов (interaction goals), со стремлением говорящего сохранить и приумножить значимые для него ценности (resource goals), с желанием говорящего избежать отрицательных эмоций (arousal management goals). Первичные цели общения лежат в основе коммуникативного процесса, вторичные определяют выбор речевого материала и тип речевого поведения. Важно отметить то обстоятельство, что коммуникативные стратегии говорящего и слушающего могут совпадать и различаться, при этом участники общения неизбежно меняются своими коммуникативными ролями в диалоге, поэтому более точным было бы обозначение участников общения как коммуникативных партнеров, если мы не сталкиваемся с намеренным или помимовольным нарушением принципа кооперации в общении.

О.С.Иссерс строит типологию коммуникативных стратегий, базирующуюся на наиболее значимой для говорящего иерархии мотивов и целей и включающую также вспомогательные стратегии, способствующие эффективному ведению диалога. Основной стратегией признается семантическая (когнитивная), например, дискредитация третьего лица или подчинение партнера, вспомогательными — прагматическая (построение имиджа, формирование эмоционального настроя), диалоговая (контроль над темой, контроль над инициативой), риторическая (привлечение внимания, драматизация) (Иссерс, 1999, с. 108).

Рассматриваемая типология представляется весьма обоснованной, вместе с тем, на наш взгляд, типология стратегий того или иного типа институционального дискурса либо его жанра должна включать соответствующие социальному институту мотивы и цели. В таком случае анализ стратегий дискурса становится не только прагмалингвистическим, но и социолингвистическим. Понятия "мотив" и "цель" детально разработаны в психологии и в полной мере применимы к анализу личностно-ориентированного дискурса. Цели в реальном общении формулируются и осознаются достаточно редко, это происходит только в случае подготовленной речи, а такая речь не совсем отвечает требованиям естественного диалога. Не случайно Х.Г.Гадамер говорил, что планируемый диалог есть фикция, мы вступаем в реальный диалог, имея лишь общее смутное представление о его возможном развитии.

Поведенческие характеристики языковой личности прослеживаются в тех пресуппозициях, которые лежат в основе порождаемых и интерпретируемых смыслов.

Сопоставление оценочных кодексов различных культур дает основание выделить ценностные приоритеты, выступающие в качестве оценочных пресуппозиций значения слова и высказывания. Оригинальная работа выполнена на стыке антропологии, социологии и лингвистики (Hsu, 1969). Автор книги, китаец, долгое время живущий в США, строит систему постулатов и следствий применительно к поведенческим нормам в Китае и США. В качестве исследовательского корпуса взяты данные полевых наблюдений, юридические кодексы, философские, религиозные, этические труды, художественные произведения (романы), публицистика, пословицы и сентенции, а также отчеты о преступлениях и нарушениях общественного порядка. Сопоставлению подверглись различные поведенческие сферы (отношения родства, взаимоотношения детей и взрослых, состязательность, отношение к власти, к религии, к идеалам и т.д.). Исходным моментом сопоставления было взяты отношения в семье, а именно — два типа родственных приоритетов: 1) муж — жена; 2) отец — сын. Первый тип отношений характеризует американскую ценностную систему, второй — китайскую. Приведем некоторые постулаты и следствия, иллюстрирующие различие в ценностных пресуппозициях:

Аспекты сопоставлен ия	Тип цивилизации
	Китай	США
Важнейший долг	Ответственность по отношению к	Забота о себе, своей жене и маленьких
индивида	родителям	детях
Отношение к старшим	Сыновняя почтительность	Независимость
Отношение к возрасту	Родители всегда правы; преступление против старика является большим злодеянием, чем преступление против ребенка	Хорошо быть молодым; следует с большим вниманием относиться к детям, чем к старикам; преступление против детей является наибольшим злодеянием
Отношение к браку	Способ продления рода	Выбор супруга по любви
Отношение к власти	Руководители должны защищать интересы подчиненных; подчиненные должны уважать руководителей	Правительство — для людей, а не люди — для правительства; руководителей следует держать под контролем
Отношение к неравенству между людьми	Неравенство неизбежно; всем помочь невозможно; бороться с вышестоящими бессмысленно и смешно	Все люди равны; различия между людьми устранимы благодаря образованию; успех зависит от инициативы
Характерист ика счастья	Праведность и совершенство, душевный покой и гармония	Комфорт и удовольствия, здоровье и привлекательность

Приведенные ценностные постулаты лежат в основе поведенческих стереотипов и отражаются в реакциях людей в типовых ситуациях общения. Так, демонстрация нежной привязанности взрослых детей к престарелым родителям вызывает недоумение и насмешку у американцев, но считается достойным поведением у китайцев, вместе с тем проявление любви и симпатии к супругам расценивается в Китае как неподобающее, нескромное поведение (требуется прежде всего соблюдать приличия), в то время как в Западной Европе и в США люди не стесняются демонстрировать свою любовь в присутствии посторонних. Отметим, что речь идет о стереотипах поведения, допускающих индивидуальное отклонение, с одной стороны, и сформулированные выше постулаты значимы только в сопоставлении различных культур, с другой стороны.

Данные экспериментальных социолингвистических исследований подтверждают правомерность выделенных постулатов поведения. Так, японским и английским информантам было предложено завершить неоконченные высказывания. Приводятся характерные ответы: "Если мои желания противоречат интересам семьи..." — (японцы) "...наступает время большого несчастья", (англичане) "...я делаю, что хочу"; "Подлинные друзья должны..." —

(японцы) "...помогать друг другу", (англичане) "...быть очень искренними" (Эрвин-Трипп, 1975, с.353).

Межкультурное изучение стереотипов поведения на основании ответов русских и азербайджанских студенток позволяет выявить существенный параметр моральных норм, лежащих в основе поведения: "... при общей сходной картине "что такое хорошо" и "что такое плохо" для азербайджанских и русских девушек первые делают больший акцент в осуждении нарушений правил поведения в интимно-личностной сфере, в то время как вторые — на осуждение социально неприемлемых форм поведения" (Петренко, Алиева, 1988, с.34). Например, такой поступок, как "сделать мужу замечание в присутствии его друзей" не является весьма значимым для русской выборки и очень значим для азербайджанской выборки, в то время как обратная картина наблюдается в оценке поступка "вскрыть и прочесть письмо, пришедшее мужу от незнакомой женщины".

Оценочные пресуппозиции образуются в коллективном сознании речевого коллектива на основании стереотипных ситуаций, включающих некоторое развитие событий, желательных или нежелательных для участников общения. К числу таких ситуаций относятся ситуации статусного неравенства, т.е. моменты общения вышестоящего с нижестоящим. Такие статусно-оценочные ситуации неоднородны и включают похвалу, просьбу, комплимент, критику, оскорбление и т.п. В данной работе речь идет не о констатируемом статусном неравенстве, например, общение старших и младших, начальников и подчиненных, а об особых типах неравенства, возникающего в том случае, когда говорящий присваивает себе право быть вышестоящим.

Приведем примеры критических высказываний в форме сентенций: (1) You can not make a man by standing a sheep on its hind legs. But by standing a flock of sheep in that position you can make a crowd of men (M.Beerbohm); (2) Gratitude looks to the past and love to the present; fear, avarice, lust and ambition look ahead (C.S.Lewis);

29. Whom the gods wish to destroy they first call promising (G.Connoly);

30. Martyrdom... is the only way in which a man can become famous without ability (G.B.Shaw); (5) The liberals can understand everything but people who don't understand them (L.Bruce).

Все приведенные высказывания затрагивают человеческие качества, достойные порицания. Вынося оценку, автор присваивает себе статус вышестоящего по отношению к объекту оценки. Толпа людей подобна овцам, стоящим на задних ногах. Человек остается человеком до тех пор, пока он — вне толпы. Следовательно, мера индивидуализма есть мера человечности. В приведенной сентенции М.Биэрбома (1) прослеживается презрение к воле большинства, т.е. автор ставит под сомнение фундаментальный оценочный постулат демократического общественного устройства. Благодарность обращена к прошлому, любовь — к настоящему, страх, скупость, похоть и честолюбие — к будущему. Следовательно, в основе прогресса лежат человеческие качества, достойные осуждения. По мнению С.Льюиса (2), общественный прогресс не является бесспорным благом вследствие порочной природы человека. Если боги хотят уничтожить кого-либо, они называют его подающим надежды, замечает С.Конноли (3). Приведенная сентенция перекликается с латинским изречением "Если боги хотят кого-либо уничтожить, они лишают его разума", с одной стороны, и с известной в англоязычном мире сентенцией У.Блейка "От дьявола и от царей земных мы получаем знатность и богатство..." (пер. С.Маршака), с другой стороны. Следовательно, стремление к успеху в обществе ведет человека к моральной гибели. Общественное признание, по мнению автора сентенции, не является благом. В афоризме Б.Шоу (4) мученичество определяется как единственный способ прославиться, не имея способностей. Здесь, на наш взгляд, критически оценивается как общественное мнение, симпатизирующее мученику, так и лишенный способностей человек, стремящийся к известности. Следовательно, общественное мнение не заслуживает того, чтобы с ним считались способные, выделяющиеся из толпы люди. Либералы могут понять все, кроме людей, не понимающих их. В этом высказывании Л.Брюса (5) критически оценивается догматизм людей, претендующих на обладание истиной. Людям свойственно изображать себя в выгодном свете. Следовательно, мнение людей о себе часто является завышенным и заслуживает скептического отношения. Самооценка людей не соответствует действительности.

Приведенные сентенции построены на парадоксах, на противоречии некоторым фундаментальным оценочным нормам англоязычного общества ("демократия и прогресс — благо; следует стремиться к успеху в обществе; следует прислушиваться к общественному мнению; люди могут понять друг друга" и т.п.).

Оценочные нормы подвергаются переоценке не только в сентенциях, но и в измененных пословицах и в комментариях к пословицам. Примером измененной пословицы может быть речение Early to rise and early to bed makes men healthy, wealthy and dead (в оригинале — ...healthy, wealthy and wise). На наш взгляд, изменение пословицы связано не с ее семантикой, а с прагматикой данного универсального высказывания. Исходная пословица дидактична, говорящий, приводя ее, становится в позицию поучающего на основе народной мудрости. Такая позиция вышестоящего вызывает протест, результатом которого являются пародируемые пословицы или псевдопословицы типа "Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет".

Комментарии к пословицам и сентенциям включают продолжения, стилистически однородные с текстом пословицы, но абсолютно меняющие прагматику универсального высказывания, нейтрализующие и высмеивающие дидактическую направленность. Например: "бек живи — век учись, + и дураком помрешь", "Повторенье — мать ученья + и утешенье дураков", "Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть + лучше умереть, чем лежать", "Старый конь борозды не испортит, + но глубоко не вспашет", "Человеку свойственно ошибаться, + но дуракам свойственно упорствовать в ошибках". Такие продолжения анонимны, и в этом смысле становятся фольклором. Они появляются вследствие статусного несоответствия действительной роли говорящего и той роли, которую говорящий себе присваивает. Такие речения по своей сути диалогичны, и, вероятно, продолжения первоначально были ответными репликами поучаемого.

Универсальные высказывания можно разделять на два класса единиц. С одной стороны, выделяются выражения, которые уместны в устах людей, обличающих лень, глупость, бесхарактерность, отступления от норм приличного поведения. Например: Business before pleasure; By doing nothing we learn to do ill; Familiarity breeds contempt; Where there is a will there is a way. С другой стороны, выделяются речения, которыми пользуются главным образом для оправдания: No man is wise at all times; Muck and money go together; Luck goes in cycles; Live and let live. Речения первого типа основаны на моральных нормах, лежащих в основе поведения людей и составляющих оценочные пресуппозиции. Речения второго типа, уступающие количественно первым, по нашим данным, приблизительно в восемь раз, построены на уступительной конструкции: нужно работать, но нужно и отдохнуть; нужно прилагать усилия, но не все зависит от человека; невозможно все рассчитать. Условно можно обозначить выделенные два класса пословиц как менторские и апологетические высказывания. Менторские высказывания являются статусно-маркированными. Продолжения пословиц строятся по принципу контраста: апологетическое — к менторскому и менторское — к апологетическому.

Статусно-маркированные высказывания являются неотъемлемой характеристикой речевого поведения индивидуума, при этом можно противопоставить индивидуумов, стремящихся подчеркнуть либо затушевать статусное различие в общении. Подчеркивание статусного различия обусловлено различными причинами: это и стремление дистанцироваться от собеседника по соображениям вежливости либо под влиянием определенного эмоционального состояния, либо с учетом конкретных обстоятельств общения. Вежливое поведение обычно ассоциируется с нежеланием коммуникантов нанести какой-либо ущерб саморепрезентации друг друга, т.е. со стремлением помочь партнеру по общению «не уронить лицо». Вслед за П.Браун и С.Левинсоном (Brown, Levinson, 1987) в прагмалингвистике разграничиваются две основные разновидности вежливости как стратегии поведения - позитивная и негативная вежливость. В первом случае инициатор общения исходит из того, что его партнер - это его близкий друг, поэтому отношения строятся на откровенности, демонстрации готовности помочь и воспользоваться помощью, во втором случае - инициатор общения старательно избегает любого вторжения на территорию партера по общению, стремится не допустить ограничения свободы действий собеседника и не связывать его никакими обязательствами. Вежливость позитивная свойственна людям, привыкшим вести общение на сокращенной дистанции, вежливость негативная характерна для тех, кто сориентирован прежде всего на общение с малознакомыми людьми. В социолингвистическом плане позитивная вежливость характеризует людей, поведение которых соответствует нормам общения молодежи и малообразованного слоя населения, игнорирующего статусные различия между людьми. Негативная вежливость - это поведение в соответствии с нормами общения представителей среднего класса независимо от возрастных отличий.

Известный английский лингвист Дж. Лич выделяет четыре типа иллокутивных функций высказывания на основании того, как соотносятся социальные предписания поведения и индивидуальные интенции говорящего в том или ином речевом действии: 1) конкурирующие (competitive) — приказы, требования, просьбы; 2) совпадающие (convivial) — предложения, приглашения, приветствия, благодарности, поздравления); 3) индифферентные (collaborative) - утверждения, объявления, сообщения, инструктирование; 4) конфликтующие (conflictive) -угрозы, обвинения, оскорбления, выговоры (Leech, 1983, p. 104).

Социальные предписания поведения требуют того, чтобы общение было приятным для его участников, индивидуальные интенции могут образовывать противоречие у говорящего между желанием достичь определенной цели и сохранением взаимной доброжелательности между коммуникантами. Схема Дж. Лича фактически представляет собой обоснование двух основных принципов поведения - солидарности и такта, объясняющих сущность позитивной и негативной вежливости. Так, директивные речевые действия (например, требования) содержат противоречие между желанием говорящего достичь своей цели и сохранением добрых отношений между коммуникантами. В этом случае оптимальным способом для достижения поставленной цели является определенный набор поведенческих ходов, построенных по правилам негативной вежливости (даже если интенция говорящего не будет реализована и требование не будет выполнено, то вежливый отказ сохраняет добрые отношения или их видимость между участниками общения, т.е. социальные предписания выполняются). Конкурирующие иллокутивные функции иллюстрируют принцип такта. Совпадающие иллокутивные функции не содержат противоречия между социальным предписанием и интенцией говорящего и иллюстрируют принцип солидарности. Индифферентные иллокутивные функции не связаны с угрозой для адресата потерять лицо и возможностью для говорящего испортить отношения с собеседником, поэтому вежливость как средство оптимизации общения в данном случае оказывается невостребованной. В случае открытого конфликта говорящий сознательно игнорирует социальные предписания и может смягчить ситуацию, по мнению Дж. Лича, лишь при помощи иронии.

Принципы солидарности и такта в общении, действительно, являются ведущими, если мы будем рассматривать интенции коммуникантов с позиций исходной доброжелательности, кооперативности, позитивного отношения к собеседнику, самому себе и к миру. Представляется, однако, что в своих контактах с миром человек не всегда заранее настроен доброжелательно и кооперативно по отношению к действительности. Весьма типичны случаи, когда эта действительность представляет угрозу для человека. Доброжелательное отношение к миру - это важнейший, но не единственный аспект общения, и соответственно, наряду с принципами солидарности и такта можно было бы установить принципы разведки и самозащиты в общении. Следует отметить, что открытая демонстрация разведки и самозащиты социально не поощряется, и в этом смысле для исследователя оказываются доступными, в первую очередь, проявления доброжелательного отношения к собеседнику, как искреннего, так и имитируемого.

Как позитивные, так и негативные и нейтральные установки в общении реализуются прежде всего невербально - это соблюдение дистанции, мимика, типы значимого молчания. Говоря о стратегиях разведки, выражаемых вербально, нужно отметить фатическое общение. Установление и поддержание контакта всегда сопряжено с фатическими формулами. Можно выделить несколько типичных способов поведения, раскрывающих ориентировочную (разведывательную) функцию в общении, в зависимости от того, с кем осуществляется контакт: с хорошо знакомым, малознакомым или незнакомым человеком. Суть такого поведения состоит в определении возможных намерений и эмоционального состояния собеседника. От близких людей не ждут враждебных действий, но от незнакомца можно ожидать их, и в определенных культурах принято при встрече с незнакомцем открыто демонстрировать готовность к обороне. Это выражается интонационно, например, в вопросе «Кто там?», когда мы подходим к двери, и невозможно определить, кто к нам пришел (обычно в поздний час). В прямом выражении защитная стратегия осуществляется в вопросе военного патруля: «Стой! Кто идет?», и типичный ответ на этот вопрос: «Свои». Приведем пример из повести Ф.Искандера «Созвездие козлотура»:

Эгей, хозяин! - крикнул мой спутник и стал закуривать.

Дверь в доме отворилась, и мы услышали:

Кто там?

Голос был мужественный и резкий: так у нас по ночам отвечают на незнакомый крик, чтобы показать готовность к любой встрече (Ф.Искандер).

По-видимому, фатические формулы в общении исторически обусловлены необходимостью двух сторон продемонстрировать свои искренние либо имитируемые добрые намерения друг другу.

Рассматривая языковую личность в поведенческом аспекте, нельзя оставить в стороне проблему типов общения. В этой связи заслуживает внимания фундаментальное исследование Л.П.Семененко (1996), посвященное монологу как типу общения. Отождествив диалогичность и адресованность, лингвисты оказались в сложном положении. С одной стороны, авторитет М.М.Бахтина и глубокая аргументированность позиций этого великого ученого убедили филологов в диалогичности общения, в диалоге как прототипной форме общения. С другой стороны, в работах исследователей фигурируют как однородные образования такие понятия, как "диалог", "монолог", "полилог" и даже "плеолог", т.е. речь, адресованная более чем одной аудитории — из плеолога выросла литература, как пишет О.Розеншток-Хюсси (1994). Взяв на себя задачу осмыслить специфику монолога как типа общения, Л.П.Семененко выполнил комплексное исследование языковой деятельности. Автору удалось доказать, что монолог является особым типом общения, а не редуцированной формой диалога, установить и охарактеризовать параметры монологического общения, определить принцип монологической кооперации и обосновать постулаты монологического общения, предложить новую формальную модель описания общения. Автор отстаивает бицентричную концепцию языковой деятельности, принимая в качестве основного отличия монолога от диалога признак коммуникативного равенства / неравенства участников общения. При этом участники общения трактуются достаточно широко, исследователь рассматривает в качестве таковых, в частности, носителя языка и язык как своеобразный монологический текст. Тем самым дается новое оригинальное освещение весьма сложной проблемы языковой относительности. Монологичность языка как коллективного текста объясняет те трудности, которые испытывает каждый пишущий, стремясь выразить индивидуальный смысл, особенно в таких видах дискурса, как философский, религиозный и художественный.

Развивая прагмалингвистическую концепцию коммуникативного акта, Л.П.Семененко определяет монологические характеристики компонентов этого акта. Так, применительно к коммуникантам существенным оказывается признак коммуникативного амплуа участников общения: выделяются субъект диалогического взаимодействия, субъект и объект монологического воздействия. Рассматривая коммуникативный текст, автор разграничивает реплики диалога и реакции монолога. Заслуживают внимания и размышления автора о различии между диалогическим "активно ответным" пониманием и монологическим "благоговейным приятием". Представляется весьма перспективным для социо- и прагмалингвистических исследований обоснованное в работе понятие механизмов социальной адаптации как компонентов коммуникативной системы. В книге предлагается и обосновывается понятие коммуникативного дискомфорта. Автор доказывает, что дискомфорт в общении не всегда связан с коммуникативной неудачей. Анализируются коммуникативные стратегии в ситуации дискомфорта — попытки исправить ситуацию, приспособиться к ней либо прекратить свое участие в таком общении.

Как известно, центральную часть прагмалингвистики составляют теории принципов общения и речевых актов. Л.П.Семененко проводит детальный анализ этих теорий с позиций монологического общения и предлагает новое понимание принципа кооперации: на каждой стадии общения коммуникативный вклад участника общения должен соответствовать принятым целям общения и его общему направлению. В таком прочтении принцип кооперации, по П.Грайсу, выступает в качестве частного диалогического принципа, наряду с которым постулируется частный монологический принцип кооперации: один из участников общения полностью владеет коммуникативной инициативой, другой участник общения коммуникативно несвободен, и его поведение полностью зависит от коммуникативной инициативы партнера. Соглашаясь по многим позициям с автором, я бы все же не стал смешивать ситуативное неравенство с монологичностью. Как быть в таком случае с просьбой или извинением? Ведь в случае просьбы участники общения ситуативно не являются равными, при этом коммуникативная инициатива — у просящего, вместе с тем перед нами — не монолог, поскольку адресат дает не реакцию благоговейного приятия, а реальную реплику. Думается, что более точным обозначением того, о чем идет речь, было бы понятие не коммуникативной инициативы, а коммуникативного контроля. Здесь же замечу, что высокая степень коммуникативного контроля (в частности, чтение речи по бумажке) может быть обусловлена не только стремлением элиминировать незапланированные сообщения, но и этикетными моментами: вспомним, что президент де Голль во время официальных церемоний дипломатического характера доставал из кармана чистый листок бумаги и якобы читал подготовленный текст, поскольку импровизация могла бы быть воспринята как знак недостаточного уважения к официальной ситуации. Вместе с тем я полностью разделяю мнение Л.П.Семененко о высокой степени конвенциональности монологического общения. Это, действительно, общение масок, а не людей, если принять в качестве прототипных видов такого общения политический и религиозный дискурс.

В книге подробно характеризуются иллокутивные типы монологических высказываний. Опираясь на типологию речевых актов Дж.Серля, автор подвергает ревизии эти речевые действия и делает обоснованный вывод, что только декларации и жесткие директивы в какой-то мере подготовлены к использованию в монологе. Нельзя не согласиться с тезисом о том, что монологические иллокуции репрессивны, они подавляют коммуникативную инициативу адресата. Правда, положение несколько изменится, если мы допустим, что объект монологического воздействия в своей реакции "благоговейного приятия" может быть ироничен. Иначе говоря, косвенные речевые акты (иллокутивные метафоры) могут в известной мере модифицировать тональность общения. Но здесь я должен согласиться с Л.П.Семененко, доказывающим, что монологический субъект стремится получить полный контроль над объектом и, будучи в реальном воплощении авторитарной личностью либо организацией, не допустит понижения своего статуса вследствие иронии со стороны объекта. Объект может спасти свое лицо, пользуясь либо очень тонкой иронией, либо другими стратегиями вуалирования (в терминологии П.Браун и С.Левинсона).

Прагмалингвистические характеристики общения нельзя осветить, не обратившись к рассмотрению манипуляций, поскольку этот вид воздействия представляет собой «двойную игру», два сценария поведения, которые различаются по основной интенции отправителя речи: на поверхностном уровне манипулирующий пытается убедить манипулируемого в своем добром отношении к нему, в то время как на самом деле манипулирующий преследует свои сугубо корыстные цели, раскрытие которых поставило бы его перед адресатом в невыгодном свете. Не всякая двойная игра есть манипуляция. Можно выделить два типа расхождений между внешним и внутренним отношением отправителя речи к адресату: 1) внешнее положительное и внутреннее отрицательное -различные виды манипуляций, обман, лесть, подхалимаж, ирония; 2) внешнее отрицательное и внутреннее положительное - игра, шутки, вынужденная демонстрация отрицательного отношения в силу корпоративной дисциплины или других обстоятельств. Манипуляции уделяется значительно больше внимания в лингвистических и психологических исследованиях, поскольку ее результаты, к сожалению, более значимы для общения, чем последствия розыгрышей.

Манипуляции — различного рода уловки в дискурсе, имеющие целью обманным путем убедить адресата встать на позиции отправителя речи несмотря на несостоятельность фактического и/или логического обоснования вопроса.

Манипуляция является одним из способов намеренного воздействия на адресата и противопоставляется воздействию посредством аргументации, посредством авторитета и посредством физической и психической силы (Kramarae et al., 1984, p.110). Специфика манипуляции состоит в том, что этот прием воздействия относится к средствам принципиально косвенного общения: если говорящий скажет, что его сообщение имеет манипулятивную цель, то произойдет "иллокутивное самоубийство", коммуникация примет несерьезный характер. Субститутивный характер манипуляции является ее неотъемлемой характеристикой и позволяет установить три основных ее вида: псевдоаргументацию, имитацию авторитетности и имитацию силы.

В научной литературе псевдоаргументация является наиболее изученной с психологической точки зрения (Карнеги, 1989; Доценко, 1997; Панкратов, 2000). Логики интересуются ошибками в аргументации (как намеренными, так и ненамеренными), сюда относятся известные апории и софизмы (например: "Лжет ли человек, который говорит, что он лжет?"), нарушения в построении умозаключений (ложное основание, предвосхищение основания, порочный круг в доказательстве, подмена тезиса, чрезмерное доказательство, несоответствие аргументов тезису, аргументация к человеку вместо обоснования тезиса, аргументация к публике, поспешное обобщение, смешение причинной связи с простой последовательностью во времени, учетверение терминов и др.) (Кондаков, 1976; Еемерен, Гроотендорст, 1992; Walton, 1998). В лингвистическом плане предложена семиотическая классификация псевдоаргументов (собственно языковые, логико-синтаксические, референциальные и дискурсивные несоответствия) (Сентенберг, Карасик, 1993).

В учебниках по риторике приводятся весьма разнородные ошибки в суждениях, используемые с манипулятивной целью. Например, в едином списке фигурируют бездоказательные утверждения ("Негры гиперсексуальны, а учиться неспособны"), неприемлемые для слушателей утверждения ("Нашим важнейшим приоритетом является поддержка малого и среднего бизнеса", если этот тезис обращен к аудитории пенсионеров), предвосхищение основания ("Должны ли мы держаться за полный опасностей индустриальный строй или вернуться к здоровому и прочному сельскохозяйственному обществу?" — перевод в аксиому того, что еще нуждается в доказательстве), двусмысленные и неопределенные термины ("Спорт необходим для здоровья". — При всех условиях? Каждому человеку?), поспешное обобщение ("Бизнесмен NN зарабатывает большие деньги, имея всего лишь неполное среднее образование". — "Для того, чтобы успешно вести бизнес, образование не требуется"; из единичного случая или группы случаев делается вывод всеобщего плана), иррациональные доводы (обращение к предрассудкам, традициям и т.д.) (Сопер, 1999, с.252-259).

В.Н.Панкратов выделяет три типа уловок-манипуляций: организационно-процедурные, психологические и логические. К первым относятся, в частности, "Предоставление материалов лишь накануне", "Недопущение повторного обсуждения", "Выборочная лояльность в соблюдении регламента", "Приостановка обсуждения на желаемом варианте", ко вторым — "Раздражение оппонента", "Использование непонятных слов и терминов", "Ошарашивание темпом обсуждения", "Перевод спора в сферу домыслов", "Чтение мыслей на подозрение", "Суждение типа "Это банально!", "Демонстрация обиды", "Мнимая невнимательность", "Навешивание ярлыков", к третьим — "Неопределенность тезиса", "Порочный круг в доказательстве", "Неполное опровержение", "Неправомерные аналогии" и др. (Панкратов, 2000, с.14-29).

В.П.Шейнов выделяет "позволительные" и "непозволительные" уловки, к первым относятся оттягивание возражения в устном споре, "напирание" (т.е.

последовательная методичная разработка слабого аргумента противника), приведение аргументов вразброс, противоречащая мысль (подмена тезиса на противоположный), ко вторым — срыв общения, довод к силе, "чтение в сердце", инсинуации (дискредитация оппонента). Отдельным пунктом перечисляются психологические уловки (степень их позволительности не комментируется): "Выведение из равновесия" (перепутать имя, выразительно повторить оговорку или речевой дефект оппонента, допустить пренебрежительное высказывание, сделать пренебрежительный жест, обыграть фамилию, возраст, внешность или другое неотъемлемое качество оппонента), "Пакостный метод" (например, конфиденциальное неприятное сообщение оппоненту перед началом спора или прямое оскорбление), "Отвлекающий маневр" (сообщение важной информации на фоне малозначимого, но ярко и эффектно поданного тезиса), "Внушение" (убежденный тон, уверенная манера речи и выражения лица), "Вдалбливание" (многократное повторение), "Аргументы к невежеству, состраданию, выгоде" и др. (Шейнов, 2000, с.361-388).

Приведенные способы манипуляции свидетельствуют о том, что уловки в дискурсе представляют собой совокупность разнородных приемов социально осуждаемого воздействия на адресата. Принципиально важным является вопрос о разграничении двух типов адресатов в манипулятивном дискурсе: адресата-оппонента и адресата-публики. В определенных ситуациях эти два типа адресатов могут нейтрализоваться. Например, если речь идет о торговле и продавец пытается убедить покупателя сделать покупку, мы сталкиваемся с рекламным дискурсом, в котором адресат соединяет в себе качества оппонента и публики, при этом оппонент должен превратиться в пропонента и сделать определенное действие — купить товар.

Существуют определенные типы дискурса, для которых манипуляции типичны в большей мере, чем для других типов дискурса. В политическом и рекламном общении манипуляция играет весьма существенную роль, и граждане воспринимают информацию в этих сферах коммуникации с большей степенью критичности. Представляет интерес разграничение видов манипулирования в политическом дискурсе в зависимости от характера информационных преобразований: референциальное манипулирование (фактологическое и фокусировочное) и аргументативное манипулирование (нарушение логики развития текста, уклонение от обязанности доказывания, маскировка логических ходов) (Шейгал, 2000, с.190-191).

В политическом дискурсе происходит противопоставление оппонента и публики, задача манипулятора состоит в том, чтобы одержать верх над оппонентом и завоевать симпатию публики. Как показывают исследования, аргументация в политическом дискурсе в значительной мере является манипулятивной и иррациональной (Кочкин, 2000). Исследования Р.Водак показывают, что адресаты с высоким образовательным статусом хотят и могут понимать юридические тексты и тексты радионовостей, переформулирование этих текстов с элементами упрощения ведет к их более полному пониманию для данной группы респондентов, в то время как недостаточно образованные адресаты воспринимают тексты небытового характера с малой степенью понимания, при этом переформулирование таких текстов практически не меняет степень понимания со стороны соответствующих адресатов (Водак, 1997, с.66-

71).

Современные демократические институты выборной власти сориентированы на усредненного избирателя, который, как и положено наиболее слабому звену в цепи, характеризуется недостаточно высоким уровнем образования, отсутствием интереса к политической жизни и неумением воспринимать отвлеченную информацию. Таким образом, воздействие в различных видах институционального дискурса (включая манипулятивное воздействие) характеризуется различной степенью соотношения рациональной и иррациональной аргументации и различной степенью учета подготовленной и неподготовленной к воздействию публики.

В публикациях, посвященных ошибкам и манипуляциям в дискурсе, происходят переакцентировка и замещение предмета исследования: авторы обращают внимание на логические несоответствия в аргументации, в то время как многие адресаты, являющиеся потенциальными избирателями и покупателями, воспринимают текст обращенных к ним речей сугубо с позиций внешней оценки речевого поведения агента соответствующего дискурса: открытая улыбка, простительные человеческие слабости, естественная реакция человека могут вызвать симпатию публики, которая рассматривает состязательные выступления политиков в качестве театральных представлений и оценивает их по степени успешности зрелищного эффекта.

В политических интервью, как пишет А.-Х.Юкер, нормой стала агрессивность интервьюера, стратегии которого включают предложение адресату: 1) сделать что-либо; 2) определить свое отношение к чему-либо; 3) подтвердить свое мнение о чем-либо при том, что в данной аудитории такой образ мыслей будет осужден; 4) осознать расхождение между мнением, высказанным интервьюируемым, и его действиями; 5) между высказанным мнением и реальным положением дел;

31. признать тот факт, что основание для совершения действия предосудительно;

32. согласиться с тем, что само действие предосудительно; 8) подтвердить, что действие совершено при том, что оно оценивается отрицательно; 9) взять на себя ответственность за совершенное действие при том, что оно оценивается отрицательно; 10) оправдать совершенное действие; 11) предпринять действия, направленные на изменения некоторого положения вещей, явившегося результатом деятельности интервьюируемого; 12) согласиться с тем, что общественное лицо человека, связанного с интервьюируемым, запятнано; 13) согласиться с тем, что общественное лицо самого интервьюируемого запятнано (Jucker, 1986, p.67-78).

Данный список свидетельствует о балансировании интервьюера между аудиторией, сориентированной на элитарного избирателя, и аудиторией, представителем которой является человек с улицы. Нюансы рациональных обращений к человеку в рамках аргументов ad hominem (аргументация не по сути дела, а по отношению к личности оппонента, т.е. манипуляция) детально обсуждаются в монографии Д.Уолтона (Walton, 1998). В качестве разновидностей этой манипулятивной стратегии фигурируют следующие частные стратегии:

33. общая дискредитация ("Философия Ф.Бэкона не заслуживает доверия, поскольку он был смещен с поста канцлера за нечестное поведение";

34. высвечи-вание дискредитирующих обстоятельств (В газетной статье, посвященной деятельности активистов охраны окружающей среды в Канаде, говорится о том, что репортер приехал на участок, где шла вырубка леса, против чего протестовали сторонники "зеленых", зашел в дом, стены которого были увешаны лозунгами и плакатами, призывающими беречь природу, и обнаружил, что дом был сделан из добротного леса, вся мебель в доме была деревянной, даже лестница, ведущая на второй этаж, была из дерева. Вывод автора очевиден: сторонники охраны природы лицемерны); 3) высвечивание предвзятости (Во время дискуссии об опасности химических кислотных дождей для региона, сторонник партии зеленых заметил, что его оппонент — член совета директоров угольной промышленности штата и поэтому имеет предвзятое мнение об обсуждаемой проблеме); 4) "отравление источника" (Во время дискуссии между представителями протестантов и католиков один из протестантов заявил, что католикам нельзя доверять, поскольку их главным приоритетом является лояльность по отношению к их церкви, а не поиск истины, и тогда оппонент заявил в ответ, что в таком случае никакая дискуссия невозможна, так как отравлен источник дискуссии); 5) аргумент "Tu Quoque" ("ты тоже") (Один студент замечает, что он видел, как другой студент списывал во время экзамена. Тот в ответ говорит, что текст письменной работы, сданной первым студентом, взят у одного из их друзей) (Walton, 1998, p.2-18).

Приведенные доводы позволяют поставить вопрос о том, что манипуляции в элитарном и массовом дискурсе имеют различный характер. Принципиально различным является соотношение между рациональной и иррациональной аргументацией в соответствующих видах дискурса: мы можем говорить о достаточно большой степени рациональности только в специфических видах дискурса, требующих основательной подготовки как со стороны агента, так и со стороны клиента, прежде всего в научном дискурсе.

Выводы

Языковая личность представляет собой срединное звено между языковым сознанием - коллективным и индивидуальным активным отражением опыта, зафиксированного в языковой семантике, с одной стороны, и речевым поведением - осознанной и неосознанной системой коммуникативных поступков, раскрывающих характер и образ жизни человека, с другой стороны.

Типология языковых личностей может строиться на основании различных критериев, из которых наиболее разработаны психологические и социологические признаки для выделения интересующих нас классов людей. В данной работе ведущим критерием признан социокультурный признак, с помощью которого можно выделить модельные личности, представляющие престижную социальную группу и определяющие поведение многих членов этого общества в целом, противопоставить и охарактеризовать обобщенный тип и конкретного представителя социума, осветить языковую личность как динамическое или статическое образование (установить те характеристики, которые позволяют измерить переход от еще-не-личности к уже-личности, и те параметры, по которым можно описать стандартную, суперстандартную и субстандартную языковые личности).

Языковая личность может быть изучена на основании лингвистически релевантных индексов, число которых сравнительно невелико. Эти индексы характеризуются стабильностью и вариативностью. Стабильные индексы отражают статусные (биосоциальные) характеристики человека, вариативные -уточняют их в ситуативно-ролевом, эмоциональном и индивидуально-личностном аспектах. К числу ярких лингвистически релевантных индексов речевого поведения относятся определенные фразеологические выражения, которые характеризуют говорящего как эгоцентрическую либо социоцентрическую личность, а также как демонстративную или недемонстративную личность.

Языковая личность в условиях общения - коммуникативная личность -характеризуется множеством признаков, которые можно рассматривать в ценностном, понятийном и поведенческом аспектах.

Ценностный аспект языковой личности - это нормы поведения, закрепленные в языке. Предлагается выделить четыре типовых участника нормативной ситуации: Куратор (коллективный образ хранителя норм, знающего, как должен каждый себя вести), Экспрессор (личность или группа, выражающая свое отношение к кому-либо или чему-либо на основании определенной нормы), Респондент

(личность или группа, к которой обращается экспрессор с ожиданием реакции на основании определенной нормы), Публика (пассивные окказиональные участники нормативной ситуации). Для моделирования нормативной ситуации существенными оказываются ее знак (нормативный квадрат: «необходимо», «запрещено», «разрешено», «безразлично»), шкала, включающая полярные и промежуточные степени определенного качества, поле (сфера юридического, морального, утилитарного и т.д. суждения) и степень эксплицитности (степень вербального выражения нормы поведения).

На основе анализа паремиологических высказываний можно выделить восемь классов поведенческих норм, имеющих моральный либо утилитарный характер: нормы взаимодействия, жизнеобеспечения, контакта, ответственности, контроля, реализма, безопасности, благоразумия. Отмечены также суперморальные и субутилитарные ценности, первые имеют характер основных мировоззренческих ориентиров, не подлежащих рациональному объяснению, вторые касаются витальных характеристик бытия и обычно не вербализуются. Наряду с вертикальным членением аксиологического пространства (суперморальные, моральные, утилитарные и субутилитарные нормы) существует горизонтальное членение: можно противопоставить индивидуальные, групповые, этнокультурные и универсальные нормы поведения. Выделенные нормы поведения подтверждаются при анализе пейоративов - слов с отрицательно-оценочным значением. Изучение стратагем - высказываний, фиксирующих способы борьбы с превосходящим противником, - дает возможность установить один из параметров становления этического сознания человечества: принцип честной борьбы с врагом.

Рассмотрение коммуникативной личности в понятийном аспекте позволяет охарактеризовать свободу языкового знака и установить типы общения, характеризующегося стандартностью и вытекающей отсюда перформативностью, с одной стороны, и нестандартностью, креативностью, с другой стороны. Креативная сторона общения диалектически связана с его стандартной стороной, но есть сферы и жанры речи, в большей степени открытые для креативной либо перформативной коммуникации. Если перформативная коммуникация непременно направлена на адресата, то креативная может быть и не направлена на Другого. Креативное общение характеризуется относительной свободой языкового знака, возможностью неоднозначного осмысления, высокой контекстной зависимостью, актуализацией внутренней формы знака и фасцинативностью плана выражения знака. Неконвенциональная модель значения слова строится как трехступенчатое образование: слово первичное (в речи ребенка) — слово обиходное (в бытовом и институциональном дискурсе) — слово поэтико-философское (в бытийном дискурсе). Существует сходство между креативной семантикой на уровнях слова первичного и поэтико-философского на основе общих признаков креативного общения, различие же состоит в особой символической генерализации смысла, свойственной бытийному общению.

Коммуникативная личность в поведенческом аспекте - это наиболее конкретное проявление языковой личности в речевых действиях, имеющих мотивы, цели, стратегии и способы их реализации. В качестве примера в работе рассматриваются директивные речевые действия, которые можно противопоставить на основании следующих признаков: 1) степень категоричности говорящего; 2) организационная определенность желаемого действия; 3) статусное соотношение участников общения; 4) пропозициональный знак желаемого действия (побуждение либо запрет); 5) первичность либо вторичность директива; 6) эксплицитность либо имплицитность директива; 7) внутренний оценочный знак побуждения, которое направлено на благо адресата либо не содержит такой направленности.

Коммуникативные стратегии, представляющие собой реализацию интенций участников общения, в значительной мере зависят от принятых в данной лингвокультуре доминант поведения. Доминанты поведения закреплены в оценочных пресуппозициях значений слов и высказываний, в принципах общения. В работе предлагается дополнить известные коммуникативные принципы солидарности и такта принципами самозащиты и разведки. Эти принципы некооперативного поведения обычно камуфлируются и проявляются в различных коммуникативных манипуляциях, прежде всего - в псевдоаргументации, объектами которой являются адресат-оппонент и адресат-публика.

Глава 2. Культурные концепты

2.1. Проблемы лингвокультурологии

Лингвокультурология — комплексная область научного знания о взаимосвязи и взаимовлиянии языка и культуры — переживает в настоящее время период расцвета. Это объясняется рядом причин. Во-первых, это - стремительная глобализация мировых проблем, необходимость учитывать универсальные и специфические характеристики поведения и общения различных народов в решении самых разнообразных вопросов, потребность знать заранее те ситуации, в которых велика вероятность межкультурного непонимания, важность определения и точного обозначения тех культурных ценностей, которые лежат в основе коммуникативной деятельности. Во-вторых, это — объективная интегративная тенденция развития гуманитарных наук, необходимость освоения лингвистами результатов, добытых представителями смежных отраслей знания (психология, социология, этнография, культурология, политология и т.д.). В науке о языке накопилось достаточно много фактографии, требующей осмысления в лингвофилософском аспекте, а в этом ключе, в соответствии с традицией, идущей от Вильгельма фон Гумбольдта, мы говорим о языке как о духе народа и пробуем определить узловые моменты в соотношении сознания, общения, поведения, ценностей, языка. В-третьих, это прикладная сторона лингвистического знания, понимание языка как средства концентрированного осмысления коллективного опыта, который закодирован во всем богатстве значений слов, фразеологических единиц, общеизвестных текстов, формульных этикетных ситуаций и т.д. Этот опыт составляет суть изучаемого иностранного языка, находит прямые выходы в практику рекламного и политического воздействия, пронизывает коммуникативную среду массовой информации.

Выход лингвистики в лингвокультурологию подсказан неизбежным вопросом о том, частью чего является язык. Будучи многомерным образованием, язык органически входит в наиболее общие феномены бытия: как важнейшее средство общения язык рассматривается в качестве компонента коммуникативной деятельности; как важнейший способ преобразования мира, информационного обеспечения и межличностной регулировки язык анализируется в качестве средства воздействия, побуждения людей к тем или иным действиям, к фиксации социальных отношений; как важнейшее хранилище коллективного опыта язык является составной частью культуры. Говоря о культурологическом изучении языка, лингвисты обычно имеют в виду анализ языковых явлений, направленный на выявление национально-культурной специфики (Воркачев, 1995, 2001, 2002; Вежбицкая, 1996, 1999; Прохоров, 1996; Телия, 1996; Воробьев, 1997; Маслова, 1997; Снитко, 1999; Бижева, 2000; Клоков, 2000; Красавский, 2001; Евсюкова, 2002). Изучение этнокультурных особенностей, закрепленных в языке и проявляющихся в речи, ведется в современной лингвистике в рамках лингвострановедения (Верещагин, Костомаров, 1980, 1999; Томахин, 1984; Ощепкова, 1995), этнолингвистики (Герд, 1995; Копыленко, 1995; Толстой, 1995), этнопсихолингвистики (Сорокин, 1994), теории межкультурной коммуникации (Кабакчи, 1998; Шамне, 1999; Тер-Минасова, 2000; Леонтович, 2002). Очень важен тезис Н.И.Толстого (1995, с.27-28) о том, что "этнолингвистика и социолингвистика могут расцениваться как два основных компонента (раздела) одной более общей дисциплины, с той лишь разницей, что первая учитывает прежде всего специфические - национальные, народные, племенные -особенности этноса, в то время как вторая - особенности социальной структуры конкретного этноса (социума) и этноса (социума) вообще, как правило, на более поздней стадии его развития применительно к языковым процессам, явлениям и структурам". Этой более общей дисциплиной, по-видимому, и является лингвокультурология.

К числу основных категорий лингвокультурологии относится понятие «картина мира» - целостная совокупность образов действительности в коллективном сознании (историю вопроса см.: Постовалова, 1988). Каковы составные части картины мира и какова их природа? Эти смысловые образования неоднородны и представляют собой образы и понятия. Образы, с точки зрения психологии, — это картины, сформированные в сознании (pictures formed in the mind), при этом мы имеем в виду расширительное понимание слова "картина": любое перцептивное, объективно существующее или придуманное психическое образование. Это могут быть зрительные, слуховые, обонятельные, осязательные и вкусовые представления. Образы могут быть четкими и размытыми. Существуют также и другие компоненты картины мира, которые не являются перцептивными (в основном здесь идет речь о научной терминологии). Мы имеем в виду понятия — логически оформленные общие мысли о классах предметов и явлений. В формальной логике различаются объем и содержание понятия. Под объемом подразумевается отображенное в сознании множество (класс) предметов, составляющих данное понятие; содержание понятия — это отображенная в сознании совокупность свойств и признаков предметов (Кондаков, 1976, с.403, 557). У предметных понятий (например, зима) их объем может совпадать с образами. Что же касается абстрактных понятий, то говорить об образах в этой связи вряд ли представляется возможным (например, метаболизм — совокупность реакций обмена веществ в организме).

Картина мира представляет собой сложную систему образов, отражающих действительность в коллективном сознании. Картина мира может быть и индивидуальной, например, модель мира Аристотеля или Шекспира, но если говорить о языковой картине мира, то коллективные представления являются ее фундаментальной частью. Исследователи говорят о различиях между научной и обыденной (или наивной) картинами мира, отмечая то, что важнейшие аспекты окружающей действительности могут быть выделены в научной и наивной биологии, геометрии, физике и т.д. При этом, с точки зрения истины, наивная картина мира ничуть не уступает научной: первая является более гибкой, она построена на практическом знании. Она лучше приспособлена для ежедневной жизни человека (мы знаем, что кит - это млекопитающее, а паук относится к членистоногим животным, но по внешнему виду мы относим кита к рыбам, а паука ассоциируем с мухой вопреки зоологическим канонам). Наивная картина мира диалектична и допускает противоречивые определения вещей. По словам Е.С.Кубряковой (1999, с.9), наивного в наших представлениях о мире становится все меньше, мы не воспринимаем выражения «лес шумит», «игра захватила мою душу» буквально. Впрочем, здесь следует сказать, что на определенной ступени развития - в детстве - воспринимаем, а также это иногда случается при чтении художественных текстов, где автор сумел найти свежие метафоры или неожиданные способы возвращения словам их изначального сияния.

Я хотел бы подчеркнуть зависимость отношения к научной картине мира от общего контекста и настроения эпохи. В наше время сциентизм подвергается резкой критике, в диаде "рациональное - эмоциональное" рационализм часто связывается с бездушным, механическим освоением действительности, а иррационализм - с живым человеческим отношением к миру. Отсюда то, что связано с человеком, ассоциируется с подсознательными процессами. Философы и культурологи говорят о животворной роли хаоса. Соответственно и в современной лингвистике рационализм в его структуральном варианте признается упрощенной моделью действительности. На мой взгляд, такой антирационализм в науке является реакцией на предшествующий этап сверхрационализма, объясняется кризисом науки и общественного развития в целом, но вряд ли мы приблизимся к истине, если будем доказывать важность наивного донаучного и вненаучного понимания действительности и отвергать ее научное структурирование. Научное видение мира, построение моделей и теорий - это продолжение и углубление наблюдений и переживаний человека, осваивающего и осознающего мир и себя в мире. Иначе говоря, научное моделирование мира неразрывно связано с иными способами познания, и язык, будучи единой системой, отражающей мировидение, включает все вербально закрепленные знания.

Языковая картина мира объективно отражает восприятие мира носителями данной культуры, но человеческое отражение не является механическим, оно носит творческий (и поэтому в известной мере субъективный) характер.

Между различными культурами существуют черты сходства и различия. Выделяются смысловые области, в большей мере подверженные универсализации, и смысловые области, в большей степени проявляющие самобытность. Языковые знаки имеют разную степень семиотической глубины в процессе общения: от минимального "ближайшего значения слова" до широкого культурно-исторического фона, связанного с "дальнейшим значением слова" (по А.А.Потебне). Культурологический подход к языку предполагает выявление разных типов языковых единиц: с одной стороны, выделяются слова и выражения, в концентрированном виде выражающие специфический опыт народа, пользующегося языком (сюда относятся имена собственные, культурно-исторические реалии, распространенные аллюзии, прецедентные тексты (по Ю.Н.Караулову), слова с эмоционально-оценочным фоном, который осознается именно данным этносом, и т.д.), с другой стороны, существует большая группа слов и оборотов, имеющих универсальный характер для человечества в целом (впрочем, исследователи лексической сочетаемости вряд ли согласятся с тезисом об универсальном характере даже части лексического фонда любого конкретного языка). Между национально-специфической и универсальной частями словаря располагается обширная часть лексики со слабо выраженными культурно-специфическими характеристиками. Точнее было бы сказать, что для значительного числа слов и выражений конкретного языка национально-культурный компонент значения является вторичным, проявляется в специальном объяснительном контексте. Например, понятие "уют" в англоязычной культуре ассоциируется с понятием тепла в доме: cosy — comfortable and warm; snug — cosy and tight. Уют и тепло связываются общим оценочным знаком только в тех культурах, где людям часто бывает холодно.

Национально-культурный компонент значения рассматривается в лингвистике как внутренняя форма языка (по В.Гумбольдту), как специфическая категоризация мира средствами определенного языка (гипотеза лингвистической относительности Э.Сепира и Б.Уорфа), как концентрированное выражение культурного контекста (в понимании Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова (1980), как часть концептосферы языка, согласно Д.С.Лихачеву (1997).

Тезис В. фон Гумбольдта "язык есть выражение духа народа" в той или иной форме развивается во всех культурологически ориентированных лингвистических теориях. Языковая форма, строй языка, система категорий и доминантные категории в значительной мере определяют менталитет народа, говорящего на соответствующем языке. Обычно исследователи, развивающие данное направление лингвистики, анализируют грамматические категории определенного языка, освещая их уникальную совокупность или экзотические характеристики

(например, формальные способы выражения вежливости в японском, энумеративы - в китайском, сверхдлительный аспект процесса - в турецком языке). Лингвострановедческий подход к языку представляет собой развернутый комментарий лакун, аллюзий, прецедентных текстов, различного рода коннотаций, понятных только тем, кто говорит на родном языке. Концептологический подход к языку направлен на моделирование языковой личности и включает не только этноспецифические, но и социально-групповые, а также индивидуальные характеристики языка конкретного человека.

Существуют и идиоэтнические стратегии интерпретации текста, проявляющиеся в практике восприятия - понимания, интерпретации, перевода и т.п. текстов, в традициях описания "своего" Vs "чужого" (иностранного) языка, в традициях культурологической и литературоведческой рецепции текстов, своих (создаваемых данным этносом) и чужих (текстов, пришедших из чужих культур и от других народов), в грамматических и лексикографических традициях (Демьянков, 2001, с.312-313).

С культурологической точки зрения возможно изучение лексического (и даже грамматического) материала с позиций аксиологических доминант определенного этноса. Такой подход предполагает не столько описательную классификацию языковых единиц, сколько выделение основных типов поведения, свойственного представителям конкретного этноса и представителям определенного социального слоя в составе того или иного этноса. Типы поведения выделяются при помощи культурно-антропологических схем и приоритетных норм. Названные схемы могут быть построены в виде статусных и ролевых моделей, например, отношения "дети - родители", "супруг - супруга", "гость - хозяин", "человек -животное", "противник - противник" и т.д. Приоритетные нормы формулируются в виде исходных и производных ценностных суждений. Например, в классической китайской ценностной системе отношение "дети - родители" важнее, чем отношение "супруг - супруга", следовательно, родители всегда правы, родители обязаны помогать детям и дети - родителям, демонстрация привязанности родителей к детям и наоборот поощряется в обществе, в то время как демонстрация взаимных симпатий между супругами считается избыточной.

Типы поведения могут быть выделены на основании анализа паремиологического фонда языков, фольклора, сюжетов в художественной литературе, этнографических и культурологических описаний. Лингвистические данные — анализ значений слов, выражений, категорий языка — позволяют уточнить и, в ряде случаев, пересмотреть культурологические схемы, принимаемые в качестве гипотезы.

Различие между культурами в общем и целом носит неслучайный характер, оно обусловлено комплексом причин, которые могут быть сгруппированы в три класса: исторические, географические и психологические.

Обратим внимание на то, что лингвокультурологические исследования по своей природе предполагают сопоставление изучаемых явлений, но такое сопоставление может быть двояким: 1) контрастивный анализ языковых единиц, выражающих национально-специфическое видение мира в сравниваемых лингвокультурах и 2) типологический анализ таких единиц, предполагающий построение на дедуктивной основе модели культурно-значимых отношений, например, в виде матрицы, и определение языковых способов избирательного заполнения такой матрицы. В первом случае исследование должно базироваться на данных, полученных из нескольких, минимум двух, языков, во втором случае вполне оправданным представляется обращение к фактографии одного языка. Принципиальной разницы между интерлингвистическими и интралингвистическими характеристиками ментальных образований нет, об этом свидетельствуют и результаты психолингвистических исследований сознания билингва (Пищальникова, 2000, 190).

Лингвокультурология сегодня - это множество весьма информативных контрастивных исследований, по отношению к которым типологические модели выступают как метатеория (Вышкин, 1992). Типологическая лингвокультурология представлена значительно меньшим числом исследований. Одним из таких исследований является работа Т.В.Евсюковой (2002). Развивая идеи Ю.С.Степанова (1997), автор обосновывает концепцию словаря культуры, под которым понимается характерология культуры со стороны лексики - система слов, выражающих ключевые для данной культуры понятия, т.е. понятия, соотносимые с базовыми ценностями культуры. Доказательство принадлежности той или иной единицы словарю культуры состоит, по мнению Т.В.Евсюковой (2002, с.12), в трех признаках, которые должны быть установлены у соответствующей единицы: 1) валёрность, определяемая механизмами мышления, специфичными для того или иного культурного типа, 2) индекс интертекстуальности, проявляющийся в частотности случаев рефлексивного обсуждения этих единиц в текстах культуры, 3) ксено-индекс, характеризующий эти единицы извне, с позиций иных культур как культурно-специфические для данной культуры. Эти признаки, на мой взгляд, отражают весьма существенные характеристики культурно-значимого явления: первый признак отражает выделение некоторого явления и его фиксацию в языке, второй признак -активность обращения к этому явлению в речи, причем, не только в обиходном общении, но и в художественном и философском (эта идея весьма созвучна той концепции, которая развивается в данной книге), третий признак - оценка культурно-значимого явления со стороны, он является дополнительным и вспомогательным по отношению к предыдущим признакам, но его учет позволяет сделать выводы более основательными.

Изучение национального характера через язык народа (точнее, через языковое сознание и коммуникативное поведение) будет неполным, если не принимать во внимание данные, полученные в смежных науках — этнопсихологии и этносоциологии. Представляет интерес исследование английского национального характера, предпринятое Дж.Горером (Gorer, 1955). Несмотря на то, что материалы этого социологического исследования имеют почти полувековую давность, они могут быть полезны как для понимания особенностей английского национального характера, так и для выяснения общих этнокультурных параметров изучения национальной специфики поведения людей.

В своем экспериментальном изучении английского характера Дж. Горер исходит из некоторых очевидных несоответствий между историческими данными и нынешним положением вещей. Так, по свидетельству очевидцев, англичане шекспировского времени были очень агрессивными: драки на улице случались на каждом шагу, мужчины ходили вооруженными, молодой женщине без сопровождающего было опасно выходить из дома, любимыми развлечениями толпы были собачьи и петушиные бои (отметим, что специальные боевые породы собак выведены именно в Англии, например, питбуль) и травля бычков. Последнее развлечение требует детальной характеристики: толпа покупала у погонщика скота молодое животное, которому забивали горошины в уши, втыкали заостренные палки в тело и с улюлюканьем гнали по улицам, пока обезумевшее от боли и страха животное не падало. Если мы проанализируем художественную литературу Англии тех лет, пишет Дж.Горер, мы увидим, что описания ярости, агрессии, ненависти были чем-то обыденным, своеобразным фоном, на котором разворачивались действия, подобно тому, как в русских романах XIX в.

обстоятельно описывалась неторопливая жизнь помещиков с их обильными обедами. Вызывает удивление, как могло случиться, что нация пиратов и забияк превратилась за триста — четыреста лет, сравнительно малый исторический период, в общество дружелюбных и законопослушных граждан, для которых слово gentle стало важной характеристикой поведения. Цитируемый автор полагает, что национальный характер англичан принципиально не изменился, но агрессивность получила своеобразные каналы для выхода — спорт, совестливость (критика, направленная в свой адрес) и юмор. Кроме того, для агрессивности были установлены социально приемлемые ограничения: законодательство (были специально приняты соответствующие законы и созданы социальные институты, например, Королевское общество по предупреждению жестокости к животным, 1824 г., заметим, что только в 1889 г. было создано Национальное общество по предупреждению жестокости к детям!), уважаемая обществом полиция и экономическое стимулирование развития среднего класса. Именно средний класс Англии стал гарантом стабильности в стране.

Наряду с сублимированной агрессивностью национальными чертами англичан Дж. Горер считает застенчивость, осознаваемую принадлежность к социальному классу, доходящую до кастовости, высокий самоконтроль эмоций и относительное пренебрежение к страстной любви (Gorer, 1955, p.18-24). Для доказательства своих предположений автор приводит данные опроса 5000 англичан. Респондентам было предложено ответить на следующие вопросы: какие качества в мужчинах и женщинах высоко и низко оценивают представители противоположного пола, какими качествами в себе англичане гордятся и какие качества осуждают. Результаты исследования представляют несомненный интерес. Например, чувство юмора относится к числу важнейших характеристик, которыми должны обладать мужчины, с точки зрения женщин (24% респондентов), внешние данные женщин не играют особой роли для английских мужчин (это качество отмечают только 5% респондентов), определенные характеристики распределяются неравномерно по возрастным и социальным группам (представителям рабочего класса нужно, чтобы жена хорошо готовила, средний класс больше ценит моральные качества, а высокие требования к интеллекту предъявляют представители верхней части среднего класса и, как это ни странно, низов рабочего класса). Англичане более всего гордятся своей предупредительностью, вниманием к другим (consideration for others) — 73% мужчин и 80% женщин и осуждают в себе прежде всего вспыльчивость, несдержанность (bad temper) — 45% мужчин и 60% женщин.

Говоря о моральных и личностных качествах англичан (к первым автор относит, в частности, принципиальность, искренность, честность и др., ко вторым — привлекательность, чистоплотность, общительность и др.), автор проводит параллель между нарушениями этих качеств и традиционно выделяемыми в христианстве смертными грехами — скупость, обжорство, похоть, зависть, гнев, лень, гордыня. По данным Дж. Горера, самым распространенным грехом у себя англичане считают гнев (более 2/3 респондентов) и совершенно не находят у себя обжорства (что не удивительно, если принять во внимание качество традиционной английской кухни) и зависти (это качество либо не опознается, либо считается не грехом, а стремлением к справедливости). Интересно, что у американцев стирается различие между похотью и проявлением здоровья. Очень малое количество англичан считают себя виновными в скупости (социологические изыскания показывают, что это качество более активно осознается и переживается сельскими жителями, а в Англии абсолютное большинство жителей — горожане) и похоти. Гордыня связана с осознанием себя в качестве представителей социального класса (при этом женщины в большем проценте, чем мужчины, причисляют себя к среднему классу, что свидетельствует о большей важности символических ценностей для женщин по сравнению с ценностями материального мира). Около четверти респондентов признаются в своей лености, при этом под рубрикой "лень" (sloth — laziness or indolence; reluctance to make an effort) англичане объединяют различные качества: промедление, оттягивание, откладывание на потом (procrastination) и вялость, инертность (sluggishnes). В промедлении себя упрекают представители высшей части среднего класса, в вялости — рабочие.

Дж.Горер приходит к выводу о том, что основу английского национального характера составляют такие качества, как неприятие внешнего контроля (a great resentment at being overlooked or controlled), свободолюбие, стойкость, незначительный интерес к сфере интимных отношений по сравнению с соседними народами, высокая оценка образования как средства формирования характера, предупредительность и деликатность по отношению к чувствам других людей, признание важности брака и семьи (Gorer, 1955, p.287). Агрессивность англичан не исчезла, она лишь строго контролируется. Одним из важнейших каналов этого контроля является сублимация агрессии через юмор. Радио- и телепередачи для массовой аудитории изобилуют примерами грубого комизма, построенного на оскорблении и унижении одного из участников общения. Предметом осмеяния выступают физические недостатки и слабости людей — возраст, лишний вес, наличие лысины, нарушения речи и т.д. Ситуация рассматривается как юмористическая и, следовательно, безвредная. Важную роль при этом играет самоирония (self-deprecation) - весьма распространенный способ поведения англичан, который почти никогда адекватно не воспринимается иностранцами.

Итак, принимая во внимание изложенные сведения, можно сказать, что англичане как нация выработали у себя идеал сильного характера — это закаленный, волевой, часто воинственный человек с очень острым чувством собственного достоинства и нежелания пускать других в свою личную сферу. Нет народа, который бы равнодушно относился к любви, но выставлять напоказ проявления интимных чувств могут лишь те люди, которые привыкли жить в тесном коллективе. Изоляционизм английского характера объясняется историко-экономическими обстоятельствами: отсутствием рабства, законодательным закреплением индивидуальной свободы, ростом благосостояния населения. Следует отметить, однако, что за 50 лет картина ментальности народа претерпела некоторые изменения, связанные с глобализацией жизни — важнейшим социально-историческим процессом ХХ в. Средства электронной массовой информации внесли большой вклад в нейтрализацию региональных различий англоязычного поведения, американские стандарты общения активно внедряются в сознание англичан. Расширение туризма, строительство объединенной Европы также способствуют видоизменению стереотипов поведения британцев. Наконец, массовая иммиграция в страну жителей бывших колоний меняет британскую картину мира. Но при всем этом связующим элементом этой картины мира остается английский язык как аккумулятор культуры, и суть английского характера — в этом можно согласиться с Дж. Горером — радикально не меняется.

Этнические стереотипы поведения — это многомерные явления, которые могут рассматриваться с различных сторон. Социологи предлагают воспользоваться методикой семантического дифференциала (по Ч. Осгуду), т.е. выбрать набор характеристик, которые можно представить в виде шкал, и предложить респондентам отметить позицию на соответствующих шкалах (например, +, 0, -). В результате можно получить измеряемое представление об этническом типе. Такие измерения имеют смысл только для сопоставительного изучения культур, поскольку дают представление о приоритетах той или иной культуры, либо той или иной социальной группы в рамках изучаемой этнокультуры. Примером такого подхода к измерению этнических стереотипов может быть работа, в которой предлагаются следующие параметры шкалирования:

1) musical - unmusical, 2) democratic - communistic, 3) unaffectionate -affectionate, 4) unbusinesslike - businesslike, 5) tolerant - intolerant, 6) athletic -unathletic, 7) inhospitable - hospitable, 8) fair - shrewd, 9) irreligious - religious, 10) uncreative - creative, 11) generous - stingy, 12) healthy - unhealthy, 13) courteous

• rude, 14) unambitious - ambitious, 15) immoral -moral, 16) fanatical - open-minded, 17) kind - unkind, 18) thrifty -extravagant, 19) ignorant - knowledgeable, 20) secretive

• open, 21) rational - emotional, 22) ugly - beautiful, 23) quiet - talkative, 24) stupid -intelligent, 25) happy - sad, 26) poor - wealthy, 27) clean - dirty, 28) awkward -graceful, 29) regionalistic -nationalistic, 30) serious - fun-loving, 31) friendly -unfriendly, 32) artistic - inartistic, 33) lazy - hardworking, 34) flirtatious - reserved, 35) strong - weak, 36) clannish - outgoing, 37) feminine -masculine, 38) adventurous -unadventurous, 39) humble - proud, 40) primitive - modern (Gardner, Kirby, Arboleda, 1973, p. 192).

Приведенный список представляет собой хаотический набор прилагательных с их антонимическими коррелятами. Достоинством этого списка можно считать его детальность, недостатки, однако, преобладают. К числу недостатков следует отнести, на наш взгляд, произвольность как в выборе качеств, так и в выборе их противоположностей (в списке фигурируют конкретные личностные качества, например, "музыкальный", "атлетический", качества объективной характеристики, например, "мужской", "уродливый", "бедный", качества внутреннего мира человека, например, "религиозный", "благородный", общеоценочные характеристики, например, "аморальный", "примитивный"). Бросается в глаза идеологическая ангажированность при выборе качеств (противопоставляются качества "демократический — коммунистический", "примитивный — современный"). Этот список может быть интересен при анализе не столько этнических стереотипов, столько этнических предубеждений, причем ясно, что основу позитивной шкалы в нем составили качества идеального американца (отсюда, в частности, оппозиция "региональный — национальный"). Вместе с тем представляется важным принцип дублирования тех или иных качеств под другими названиями (например, "счастливый — печальный", "серьезный — любящий удовольствия").

Более удачным представляется список в работе польского исследователя Е.Бартминьского (1995), который рассмотрел стереотипы характеристики поляков и немцев на материале опросов студенчества и выделил четыре группы признаков: 1) бытовые (предприимчивый — непрактичный, чистый — грязный, бережливый — расточительный, зажиточный — бедный, трудолюбивый — ленивый, трезвенник — пьяница); 2) психические и интеллектуальные (храбрый — трусливый, веселый — печальный, гордый, надменный — смиренный, чувствительный — эмоционально холодный, умный — глупый, образованный — необразованный, развитой — тупой); 3) социальные (общительный — необщительный, откровенный — замкнутый, упрямый — уступчивый, прямодушный — неискренний, независимый — покорный, культурный — невоспитанный, честный — нечестный, мягкий — грубый, терпимый — нетерпимый, спокойный — агрессивный); 4) идеологические (патриотичный — непатриотичный, религиозный — светский, националистичный — космополитичный) (Бартминьский, 1995, с.7-8).

И.М.Кобозева приводит интересные данные, касающиеся пилотажного экспериментального выявления стереотипов национального характера немцев, англичан, французов и русских в современном языковом сознании жителей России (в опросе участвовало 50 информантов). Характеристики немца: аккуратный (22), педантичный (21), исполнительный (8), экономный (4), неинтересный (4), въедливый (2), сдержанный (2), упорный (2), работоспособный (2), расторопный (1), вышколенный (1), вежливый (1), добродушный (1), осторожный (1); англичанина: вежливый (18), сдержанный (8), педантичный (7), малообщительный (3), невозмутимый (3), консервативный (2), аккуратный (2), добросовестный (2), изящный (2), заносчивый (1); француза: элегантный (12), галантный (6), болтливый (6), лживый (5), обаятельный (4), развратный (4), скупой (4), легкомысленный (4), раскованный (2), горячий (1), невротичный (1), трезвый (1), романтичный (1), ленив душой (1); русского: бесшабашный (8), щедрый (8), ленивый (5), необязательный (4), простодушный (4), бестолковый (4), неорганизованный (4), бесцеремонный (2), широкая натура (1), любит выпить (1), прожорливый (1), поверхностный (1), не любопытный (1), приятный (1) (Кобозева, 2000, с.189-194). Тест состоял в том, чтобы респондент мог заполнить конструкцию «Он по-немецки (по-английски / по-французски / по-русски) ...». Полученные данные обобщались, например, характеристики немца «педантичный, аккуратный, исполнительный, вышколенный, вежливый» получили единое осмысление в виде интегрального компонента «соблюдающий норму, действующий по правилам». Доминантой английского характера является признак «сохраняющий покой вокруг и внутри себя», француз стереотипно характеризуется как человек, стремящийся «к красоте внешней формы и преуспевающий в этом, но не придающий значения внутреннему содержанию». В самокритичной оценке русского И.М.Кобозева усматривает интегральный признак «верящий в конечную победу добра и правды и не стесняющий себя во всем остальном». Признак этничности рассматривается в диссертационном исследовании В.А.Буряковской, которой в результате психолингвистического эксперимента удалось установить, что образ русского в сознании американцев формируется вокруг следующих качеств: «щедрость», «гостеприимство», «патриотизм», «терпение»; американцы в сознании русских - это общительные, деловые, эмоциональные и уверенные в себе люди. Англичане, с точки зрения и русских, и американцев, характеризуются ядерными качествами «тщательный», «образованный», «организованный», «вежливый» (Буряковская, 2000, с.15-16). Детальный анализ психолингвистических характеристик русского национального характера приводится в статье Н.В.Уфимцевой (1998).

Культурно значимыми являются типичные антропонимы. Интересно, что в восточных странах любую женщину из России зовут Наташа, а мужчину - Коля (Супрун, 2000, с.54), в то время как гораздо более редкое в современной России имя Иван является опознавательным знаком для русских в западных странах, и это свидетельствует как о ригидности этнических стереотипов, так и об особых правилах создания и сохранения таких стереотипов

Существенным моментом для противопоставления этнокультурных стереотипов является взгляд на других (гетеростереотипы) и взгляд на себя (автостереотипы) (Кулинич, 1999, с.38). Гетеростереотипы характеризуются выраженной критикой поведения другого этноса, эта критика состоит либо в резком неприятии норм и форм поведения (этнические предубеждения), либо в мягком юмористическом представлении образа другого народа (этнические шутки). Жесткой границы, разумеется, между предубеждениями в форме оскорблений и насмешек и относительно безобидными шутками нет. Гетеростереотипы построены на осмыслении и переживании тех качеств, которые отсутствуют у данного народа (в его самооценке в целом) и наличествуют как типичные у другого народа, а также на тех качествах, которые у другого народа развиты, по мнению субъектов оценки, в большей и меньшей мере. Недостаток качества (например, открытой эмоциональной отзывчивости) воспринимается как большее зло по сравнению с избытком качества (например, повышенная дисциплинированность), понимаемым как странность и чудачество. В любом случае в качестве эталона при сравнении этнокультур молчаливо признается система ценностей собственного этноса, переживание собственной этноидентичности как достоинства.

При изучении этнокультурных стереотипов важен принцип дистанцированности, который необходимо соблюдать в ходе социолингвистического опроса и анкетирования. Этот принцип, как пишет польская исследовательница И.Курч, состоит в том, что респонденты весьма часто испытывают соблазн показать свою неординарность и дают не те реакции, которые бы им пришли в голову вне ситуации представления себя на публике. Поэтому надежнее задавать вопросы не по формуле "Что Вы думаете о том-то", а по формуле "Что, на Ваш взгляд, думает о том-то средний человек на улице" (Kurcz, 1966, p. 158-161), т.е. в нашем случае, обращаясь к англичанам, следует спросить, что думают англичане о том или ином качестве людей. Существует определенная норма конформизма, так, американские студенты в большей степени ассоциируют себя со "средним американцем", чем польские студенты — со "средним поляком" (Там же).

Представляется важным вывод И.А.Каргополовой (1997) о комических средствах, которые используются для представления "других" в неблагоприятном свете: эти средства достаточно грубы — примитивизация общения с чужими, т.е. низведение их до уровня умственно неполноценных, создание и поддержание стереотипов-предрассудков, использование кличек, инфантильных уменьшительных имен. Эти средства являются одновременно оскорблением и языковой игрой.

Размышляя о лингвокультурологическом изучении языка, А.Вежбицкая (1996, с.85-86) приводит очень важное замечание Д.Хаймса, который говорил о двух опасностях, подстерегающих языковедов на пути научного описания культуры через язык: во-первых, это недостаточно обоснованное заключение о специфике культуры, произвольные выводы, субъективные мнения (Д.Хаймс называет эту позицию позицией "друзей"), а во-вторых, это полный отказ от выполнения таких исследований в силу недостаточной подготовленности современной науки о языке к проведению всесторонне обоснованного изучения культурных особенностей тех или иных языков (позиция "врагов"). С этим нельзя не согласиться. Представляется обоснованным подход А.Вежбицкой к данной проблеме. Этот подход, четко очерченный в ее работе "Русский язык", заключается в выделении определенных смысловых тем, составляющих особенности той или иной культуры, и в нахождении языковых проявлений этих особенностей.

А.Вежбицкая отмечает уникальный характер понятий "душа", "судьба" и "тоска" в русской культуре и анализирует определенные семантические признаки, связанные друг с другом и с уникальными понятиями русской культуры. Это такие признаки, как "эмоциональность", "иррациональность", "неагентивность", "любовь к морали" (Вежбицкая, 1996, с.33-34). Для нас особенно важно то обстоятельство, что приведенные семантические признаки выделяются и объясняются не изолированно, в контрасте с соответствующими явлениями в английском языке. В цитируемой работе показана роль языковых средств (например, инфинитивных и безличных конструкций), определяющих способ выражения понятий в языке. По-английски невозможно выразить адекватно идею русского высказывания "Его убило молнией'. Права А.Вежбицкая, утверждающая, что для русской ментальности идея непостижимости событий является очень важной. Применительно к эмоциональности в рассматриваемой работе говорится о неконтролируемости эмоций в русском языке и категоричности их выражения. Разумеется, более точным было бы сказать о степени контролируемости и категоричности эмоций в русской и английской культурах. Но тогда возникает вопрос о способах измерения соответствующей степени, т.е. о методах "эмоциометрии". Именно поэтому А.Вежбицкая говорит об "определенном интеллектуальном риске" (1996, с.85), связанном с проведением лингвокультурных исследований.

А.Вежбицкая не говорит прямо о методах измерения этнокультурной специфики языка, но логика ее работы свидетельствует о том, что к числу этих методов относятся следующие: 1) семантическое типологическое описание грамматических конструкций, которые существуют в языке для выражения определенных смыслов, например, безличности; 2) семантическое описание аффиксов, выражающих определенный смысл (уменьшительно-ласкательные аффиксы в русском языке); 3) описание особых слов, концентрированно выражающих уникальные для данной культуры понятия (русское "авось"), при этом особенно важной представляется мысль исследовательницы о том, что "эта частица аккумулирует вокруг себя целую семью родственных слов и выражений" (1996, с.77); 4) анализ фразеологизмов, включающих ключевые слова культуры, например, "душа".

В дополнение к этим методам следует упомянуть о приемах изучения культурных концептов: анализ пословиц, сентенций, афоризмов, внутренней формы слов, прецедентных текстов, сюжетов наиболее известных художественных произведений, в частности книг и фильмов, различного рода кодексов, а также психолингвистический эксперимент с носителями языка по выявлению наиболее типичных ассоциаций, связанных с определенными концептами (анкетирование, интервью).

Проблема языковой картины мира сводится к фундаментальному вопросу о специфике отражения бытия через язык. Можно выделить два полярных подхода к пониманию этой специфики. Согласно первому подходу между семантическими системами языков нет принципиальной разницы, так как отражение мира базируется на основных логических принципах и категориях, которые универсальны по определению. Основная аргументация сторонников этого подхода сводится к следующим положениям:

1. Язык объективно отражает мир.

35. Все народы существуют в пространстве единого бытия, образуя единое человечество.

36. Различие между культурами народов, говорящих на разных языках, носит случайный и несущественный характер, подобно тому, как в основу номинации может быть положен лишь один из признаков предмета (подснежник - цветок, растущий из-под снега, snow-drop - цветок, похожий на капельку, Schneeglockchen - цветок, похожий на колокольчик, — суть нашего узнавания данного цветка от этого не меняется).

37. Практика перевода показывает, что, несмотря на различия между языками и культурами, информация может быть передана адекватно.

5. Сердцевину языкового отражения мира составляют логические категории.
Согласно второму подходу разница между семантическими системами языков

носит абсолютный характер, имеет форму языкового диктата и определяет как восприятие мира через язык, так и поведение людей в мире. Приведем высказывание одного из наиболее известных сторонников гипотезы языковой относительности — Б.Уорфа: "Понятия "времени" и "материи" не даны из опыта всем людям в одной и той же форме. Они зависят от природы языка или языков, благодаря употреблению которых они развились. Они зависят не столько от какой-либо одной системы в пределах грамматической структуры языка, сколько от способов анализа и обозначения восприятия, которые закрепляются в языке как отдельные "манеры речи" и накладываются на типичные грамматические категории так, что подобная "манера" может включать в себя лексические, морфологические, синтаксические и т.п., в других случаях совершенно несовместимые средства языка, соотносящиеся друг с другом в определенной последовательности" (Уорф, 1960, с.166).

Аргументация сторонников этого подхода полностью противоположна тезисам, изложенным выше:

1. Язык субъективно отражает мир.

38. Все народы существуют в пространстве различного бытия, не образуя единого человечества.

39. Различие между культурами народов, говорящих на разных языках, носит неслучайный и существенный характер.

40. Практика перевода показывает, что из-за различий между языками и культурами информация не может быть передана адекватно.

41. Сердцевину языкового отражения мира составляют не логические категории, а категории языкового освоения мира (иногда именуемые наивными).

На наш взгляд, истина находится посредине. Язык не отражает мир, а интерпретирует его. Речь идет о специфике человеческого отражения действительности. Острая критика в адрес Б.Уорфа высказана в рецензии М.Блэка (1960), суть этой критики сводится к следующим тезисам: 1) лингвист не должен отождествлять понятия и слова (существует гораздо больше понятий, чем слов для их выражения); 2) вряд ли можно говорить о наличии "имманентной метафизики", лежащей в основе конкретного языка, такая метафизика есть исследовательский конструкт лингвиста; 3) языковая относительность в понимании Б.Уорфа базируется на метафизике А.Бергсона, но к иным выводам можно прийти, отталкиваясь, например, от философии Аристотеля. Думается, что эти доводы могут быть опровергнуты. Во-первых, корреляции между словами и понятиями применительно к определенным тематическим областям различны в разных лингвокультурах. Нет сомнений в том, что определенные константы культуры, по Ю.С.Степанову, объективно существуют в языковом сознании и коммуникативном поведении носителей соответствующей культуры. Во-вторых, любой исследовательский конструкт нацелен на моделирование объективного мира. Разумеется, между конструктом и действительностью всегда остается некий зазор, но, признавая принципиальную познаваемость мира, мы не можем отрицать возможность построения исследовательских моделей, более или менее адекватно отражающих действительность. В-третьих, методологическая база лингвистической, как и любой научной концепции, является существенным, но не единственным основанием для построения теории, ученый приходит к выводам, анализируя факты. Теория лингвистической относительности - это не лингвистическая иллюстрация некой философской системы, а оригинальная концепция, построенная на глубоком изучении языкового материала. Глубокий анализ различных концепций, связанных с теорией лингвистической относительности Э.Сепира и Б.Уорфа, дан в монографии Ст. Димитровой (1989). Главный вывод, который сделан в этой книге, сводится к позитивной оценке рассматриваемой теории, поскольку данная теория подчеркивает творческую роль языка в познавательной деятельности человека (Димитрова, 1989, с.176). Человеческое отражение носит творческий характер. "Оно предполагает не только воздействие на субъект извне, но и активное действие самого субъекта, его творческую активность, которая проявляется в избирательности и целенаправленности восприятия, в отвлечении от одних предметов свойств и отношений и фиксировании других, в превращении чувственного образа в логическую мысль, в оперировании понятиями. Творческая активность познающего человека раскрывается также в актах продуктивного воображения, фантазии, в поисковой деятельности, направленной на раскрытие истины путем формирования гипотезы и ее проверки, в создании теории, продуцировании новых идей, замыслов, целей" (Спиркин, 1983, с.470). Значит, творческая активность интерпретаторов, закрепленная в языке, приводит как к объективному, так и к субъективному отражению мира.

Хотя все народы мира образуют единое человечество, разница между отдельными культурами, народами, племенами, социальными группами носит порой существенный характер. На наш взгляд, продуктивной является идея, состоящая в выделении более специфичных и более универсальных фрагментов бытия, получающих отражение в языке. Естественнонаучное познание мира стремится к универсализации. Весь комплекс вопросов, связанных с гуманитарным постижением бытия, в значительно большей (хоть и не в абсолютной) степени ориентирован на национально-специфическую интерпретацию. История народов, условия их проживания, их верования, традиции, особенности быта отличаются большим своеобразием. С достаточной степенью условности можно выделить три основные сферы национально-культурной специфики: история, география и психология народов.

Случайность и неслучайность межкультурных несовпадений носит диалектический характер. Г.Д.Гачев отмечает: "Каждая деталь национальной целостности соотнесена с другой, далекой, и они объясняют друг друга" (Гачев, 1995, с.14). Проблема межкультурных несовпадений является центральным вопросом лингвокультурологии. Что изучает эта наука? Во-первых, это предметы и явления, уникальные для отдельной культуры (например, pubs, darts, ale, double-deckers - в английской культуре, самовар, лапти, квас - в русской культуре). Во-вторых, это концепты, определяющие специфику поведения данного народа (щедрость для русских, пунктуальность - для немцев, традиционализм и вежливость - для англичан). В-третьих, это мифология, отраженная в легендах, сказаниях, пословицах и поговорках, других фольклорных формах. В-четвертых, это прецедентные тексты, своего рода культурный минимум, знание которого является обязательным для всех представителей данной культуры (это могут быть детские считалки и дразнилки, слова из песен и мультфильмов, популярные произведения литературы, высказывания великих людей и т.д.). В-пятых, это национальные символы, т.е. образы, с которыми ассоциируют себя представители того или иного этноса (oak tree, береза, the Tower of London, Кремль, English rose как часть герба, пятиконечная звезда для Советского Союза). Сюда же относятся имена собственные, т.е. имена людей, животных, населенных пунктов, рек и гор, а также названия газет, гостиниц, фирм, магазинов и др. Отдельный вопрос составляют правила этикета, свойственные той или иной культуре, во всей совокупности слов, жестов и мимики. На наш взгляд, существует и "отрицательная область" в лингвокультурологии: это те слова, жесты, темы для беседы, которые в одной культуре считаются нейтральными, а в другой являются табуированными (например, представители англоязычного мира чувствуют себя неловко, когда им задают вопрос в лоб о том, сколько они зарабатывают). Впрочем, здесь различие носит не этнический, а скорее культурно-социальный характер.

В.А.Маслова считает основной задачей лингвокультурологии изучение мифов, которые наиболее четко отражены во фразеологическом фонде языка, например, идея нереальности события передается по-русски пословицей "Когда рак на горе свистнет", по-английски - "Когда свиньи полетят" по-киргизски - "Когда хвост ишака коснется земли" (Маслова, 1997, с.51). Весьма значимы для анализа лингвокультурной специфики языка пословицы и афоризмы, которые широко используются в общении и тем самым формируют ценностные установки у носителей соответствующей культуры (Дмитриева, 1997).

Лингвокультурный анализ языка дает возможность выделить три типа языковых единиц: 1) слова и выражения, полностью совпадающие по своему значению в сравниваемых языках (например, термины в точных науках), 2) слова и выражения, полностью несовпадающие в сравниваемых языках (многие идиомы типа red tape), 3) слова и выражения, частично совпадающие в сравниваемых языках (сюда относится значительная часть обиходного словаря, многозначные слова, совпадающие в основном значении и несовпадающие в производных значениях, например, a hand of a clock). Особый интерес представляют несовпадающие коннотации: в русском языке слово "свинья" обозначает нечистоплотного человека, в английском — обжору или полицейского, а в китайском — развратника. Необходимо подчеркнуть, что кажущаяся эквивалентность лексических единиц представляет, как справедливо отмечает С.Г.Тер-Минасова (2000, с.54), "гораздо больше трудности при изучении иностранного языка, чем безэквивалентная или не полностью эквивалентная часть словаря", поскольку реальное употребление слов определяется различным языковым мышлением и различным речевым функционированием, которые, в свою очередь, обусловлены различными культурами.

Рассматривая этнокультурную специфику общения, исследователь неизбежно сталкивается с неразрешимой проблемой: что является исходным определяющим фактором для установления этой специфики — язык или исторические, географические, социальные обстоятельства, повлиявшие на формирование духа народа. Если признать, что изначальным моментом для формирования этнического своеобразия является язык, то получается, что был период, когда этнос образовался как данность вне истории и обстоятельств своего существования, возник внезапно и получил данный ему язык. С другой стороны, внешние факторы формирования социальной общности могут повлиять на специфику поведения людей, но тогда следует признать, что определенный период времени этнос существовал без языка и, только накопив историко-психологический опыт, перенес его в язык и тем самым закрепил свою идентичность в языке. Если бы такое положение дел имело место в действительности, то язык представлял бы собой зеркальное отражение историко-социальной ситуации данного этноса. Такая точка зрения была широко распространена в период вульгарно-социологического подхода к языку. Н.Я.Марр и его последователи противопоставляли буржуазный и пролетарский языки, понимая под языками не средство общения этноса или нации в целом, а отличительную черту речи той или иной социальной группы. Близкую позицию занимали идеологически ангажированные языковеды ГДР, доказывавшие, что немецкий язык ГДР и ФРГ различаются принципиально вследствие различия социального строя. На наш взгляд, гипертрофия социального в языке объясняется смешением понятий: есть язык как сложная знаковая система, призванная обеспечить общение всех, кто ею пользуется, и разновидность языка, язык социальной группы, социолект и диалект, существующие в рамках языка и служащие не только для поддержания общения, но и для самоидентификации. Если мы все говорим на одном языке, то самоидентификация вряд ли актуальна: ведь мы же не подчеркиваем, общаясь с другими людьми, что мы — люди, представители группы homo sapiens. Получается, что, преувеличивая значимость социально-исторических моментов в языке, лингвисты выдают разновидность языка за язык в целом.

Такая позиция в известной мере оправдана с точки зрения социолингвистики, поскольку в рамках данной области лингвистического знания языковед должен обращать внимание на частности, на сиюминутное существование языка. Ведь история отражается в языке не в наименованиях великих событий или протокольных описаниях деятельности правителей, а в многочисленных нюансах ежедневного быта, зафиксированного в значениях языковых единиц. Эти значения актуальны для языкового коллектива в целом, они дают возможность людям понимать друг друга. Изменяющиеся нюансы значений могут бросаться в глаза, например, в современном русском языке конца ХХ в. получил широкое распространение обширный пласт лексики уголовного мира: например, мочить, наезжать, опускать. Интересный пример расширенной интерпретации слова "мочить" мы находим в статье А.Слаповского "Пришедшие типы пришедшей эпохи. Мочильщик" (Известия, 29.08.2000):

Мочиловка есть физическое или психологическое или иное устранение физического или юридического лица (или группы лиц) или вывод из строя на время или навсегда с применением или без применения технических средств. Если вы услышите, как голубоглазое дитя в детском саду сговаривается с товарищами "мочить воспиталку", это значит, что он имеет в виду именно широкий смысл слова: привести воспитательницу в непригодное для воспитательного процесса состояние. То есть: напугать, неожиданно выключив свет и набросив воспитательнице на голову пальто, или подлить в ее скромный обеденный суп что-нибудь из противных флаконов, что в медицинском шкафчике стоят, или попросить старшего брата позвонить басом, позвать воспитательницу и сказать, что у нее дом горит, или кошка с балкона упала, или что ее мамаша умерла.

Этот пример интересен прежде всего потому, что раскрывает внедрение поведенческой стратегии определенной социальной группы в сознание широких масс носителей языка посредством определенного знака, который получает особую символическую ценность, характеризуя и действие, и участников общения, и исторический срез эпохи. Важно отметить и специфический черный юмор, который получил широкое распространение именно в наше время и тем самым стал знаковым для современной русской культуры.

Языковые знаки незаметно переходят в новые семиотические области, так, глагол "разбираться" приобретает новое жаргонное значение "провести групповое обсуждение действий члена коллектива, нарушившего неписаные нормы поведения, и наказать его" в конструкции "разбираться с кем-то", существительные "козел" и "дятел" обозначают не представителей животного мира, а неприятных людей. Поколение тому назад эти слова могли быть лишь авторскими метафорами, и приоритетность осмысления соответствующих языковых знаков в новом значении стала показателем принадлежности говорящих к единой лингвокультуре.

Вместе с тем нельзя не согласиться с Б.А.Серебренниковым, который считает, что тезис о мышлении только на базе языка ошибочен в силу недооценки современными лингвистами, психологами и философами первой сигнальной системы (Серебренников, 1983, с.135): "Органы чувств дают нам более богатую информацию о мире по сравнению с тем, что дает нам язык. Ведь каждое понятие возникает из восприятия, а восприятие есть результат познания человеком предмета или явления в целостности, во всей совокупности конкретных свойств". Развивая этот тезис, мы отмечаем специфику выделения фрагментов действительности, специфику избирательного отвлечения. Однако если мы признаем, что на доязыковом, чувственном уровне принципиальной специфики в восприятии мира человеческими коллективами нет, а есть только индивидуальная специфика, объясняемая биологически, и, следовательно, именно язык представляет собой механизм межэтнических различий, то такое понимание проблемы, на мой взгляд, упрощает суть дела. Модель "человек - язык - мир", в которой язык трактуется как промежуточный, посредующий мир (Zwischenwelt, по В.Гумбольдту и Л.Вайсгерберу) между человеком и объективной действительностью, не означает, что человеческий опыт в его специфических проявлениях фиксируется только в языке. Действительно, мы видим то, что готовы видеть, и дифференцируем то, что готовы различать на основе своего опыта. Но это различие опыта может быть и коллективным.

Можно сформулировать вопрос иначе: есть ли коллективная специфика восприятия мира на доязыковом уровне у человека? Такая постановка вопроса может показаться искусственной: человека делает человеком вторая сигнальная система. Но сознание оперирует не только языковыми образованиями. Вторая сигнальная система не функционирует в отрыве от первой. Есть национально-специфические стереотипы поведения - в мимике, в выражении радости и горя, в сложных невербальных реакциях. Есть национальное искусство, произведения которого не сводимы к словам. Можно, конечно, любые способы знакового обозначения назвать языком, но тогда потребуется противопоставить язык в широком смысле и вербальный язык в привычном понимании. В целом выражение «доязыковой уровень» имплицирует пирамиду, в составе которой есть только одно измерение - от простого, доязыкового - к сложному, языковому. Эта модель, возможно, приятна лингвистам, но психологи, социологи и культурологи справедливо посчитают ее упрощенной и поэтому неверной. Есть китайский афоризм:

Верша нужна - чтоб поймать рыбу: когда рыба поймана, про вершу забывают. Ловушка нужна - чтоб поймать зайца: когда заяц пойман, про ловушку забывают. Слова нужны - чтобы поймать мысль: когда мысль поймана, про слова забывают. Как бы мне найти человека, забывшего про слова, — и поговорить с ним! (Чжуан-цзы).

Не вызывает сомнений то, что в определенных ситуациях человек разумный способен перейти на «заязыковой» или «сверхъязыковой» уровень общения, когда мы прекрасно понимаем смыслы, принципиально игнорируя те или иные словесные оболочки, но обсуждение такого общения в книге, посвященной лингвистическим проблемам, вряд ли уместно. Элементы сугубо контекстного понимания смысла пронизывают все наше общение. Кстати, уважаемый читатель, слово верша в приведенном афоризме означает рыболовную снасть в виде корзины конической формы с узким входом (БТС). Это слово известно не всем носителям русского языка, но для понимания смысла приведенного изречения достаточно приблизительно знать семантику данного слова: "рыболовная снасть", и такое знание обеспечивается контекстом.

В этой связи подчеркнем, обсуждая проблему фиксации национально-культурного содержания в общении, что более объективной является не уровневая, а многомерная аспектная модель коммуникации. Национально-специфическое свойственно не только языку, а главное, между доязыковым, языковым и сверхъязыковым модусами сознания нет непроходимой границы: мыслительные образования градуальны. Эта мысль четко выражена в тезисе В.В.Налимова о существовании определенной шкалы «мягкости - жесткости» языков: естественный обыденный язык занимает срединное положение, к мягким языкам относятся неоднозначно кодирующие и неоднозначно интерпретируемые знаковые системы, например, язык музыки, к жестким - язык научных символов (Налимов, 1979, с.105). Ю.М.Лотман считает, что "спектр текстов, заполняющих пространство культуры, ... расположен на оси, полюса которой образуют искусственные языки, с одной стороны, и художественные, - с другой" (Лотман, 1999, с.19).

Различия между языками сводятся к формально-знаковым (звуковые и графические системы) и содержательно-символическим (лексические и стилистические системы). Морфологические форманты, как известно, представляют собой в историческом плане выветрившиеся лексические единицы, которые сначала были полнозначными словами, затем стали служебными и, наконец, превратились в безударные части слов. Более сложен вопрос о природе синтаксической специфики языков: например, в какой мере порядок слов отражает особенность видения и картирования мира? Прав ли В.Вундт, считавший, что последовательность "прилагательное + существительное" (как в английском, немецком и современном русском языках) свидетельствует об особом выделении признаков по сравнению с последовательностью "существительное + прилагательное" (как во французском и былинном русском)? (Wundt, 1973, p. 101). На мой взгляд, прав, поскольку выделение и закрепление признаков специфично в различных способах проявления, и, кроме того, эта специфика системно поддержана. Прилагательное в постпозиции встречается в том языке, где есть определенные морфологические знаки, где из различных грамматических способов для выражения определенных обобщенных значений используются одни и не используются другие возможности. Иначе говоря, избирательная системная комбинаторика различных способов выражения определенного значения в совокупности с другими формально-содержательными единствами составляет специфику языка и, следовательно, особый коллективный взгляд на мир. Пользуясь метафорой В.фон Гумбольдта, можно сказать, что такая комбинаторика и создает языковой круг.

2.2. Концепт как категория лингвокультурологии

С позиций культурологически ориентированной лингвистики сделан целый ряд весьма успешных попыток осмыслить специфическую фиксацию культурно значимых явлений и характеристик бытия в форме языковых знаков. В этом смысле особую значимость имеют исследования по лингвострановедению, прежде всего известная книга Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова «Лингвострановедческая теория слова» (1980). Рассматривая языковые единицы как органическую часть естественного бытия человека в его социальной и природной среде, лингвисты исходят из тезиса о том, что лингвокультурное освещение языка есть сопоставительное изучение этого языка в сравнении с иностранным либо родным. Поэтому в качестве единиц изучения фигурируют реалии, т.е. те факты действительности, которые объективно присущи только данной этнокультурной общности (наименования одежды, строений, еды, обрядов и т.д.), лакуны, т.е. "минус-факты" действительности, значимые отсутствия определенных обозначений, как правило, в лексической системе одного языка по сравнению с другим, и, разумеется, фоновые значения, т.е. содержательные характеристики конкретных и абстрактных наименований, требующие для адекватного понимания дополнительной информации о культуре данного народа.

Лингвострановедческий подход к слову выражается в виде комментария: то или иное явление аксиоматически квалифицируется как культурно значимое и объясняется с привлечением данных из истории, мифологии, фольклора. В этом смысле особенно важны учебные словари, включающие такие комментарии (Тульнова, 1996).

Обычно в качестве лингвокультурной координаты языка выступает идиоматичность языкового знака. В этом смысле внутренняя форма слова является наиболее ярким показателем этнокультурного своеобразия соответствующего коммуникативного коллектива. Но этот тезис наиболее уязвим в спорах о своеобразии менталитета того или иного народа, поскольку вычленяемые фрагменты действительности многомерны, а в основу номинации может быть положен лишь один признак. Элемент случайности выбора того или иного признака, несомненно, имеет место. Вместе с тем вся целостность случайных наименований уже не является случайной: во-первых, эти наименования прошли естественный отбор и закрепились в коллективной коммуникативной практике как наиболее удобные, подходящие для данного языкового коллектива способы обозначения действительности, во-вторых, в единой системе наименований образуются своеобразные силовые линии, привычные способы выделения признака, образующие смысловой каркас познаваемого через язык мира. Речь идет о моделируемой идиоматичности (Савицкий, 1993). Например, в современном русском языковом сознании с разной степенью частотности и узнаваемости живут образные идиоматические выражения, исходным моментом для которых послужила идея шитья: "шито белыми нитками" (неумело скрыто что-либо), "шито-крыто" (в полной тайне), "не лыком шит" (не хуже других), "криво скроен, но крепко сшит" (некрасив, но силен и вынослив), "из этого можно шить шубу" (получить пользу), "шить дело кому-либо / на кого-либо" (необоснованно заводить уголовное дело), "пришей кобыле хвост" (быть неуместным), "расшивать узкие места" (решать проблемы), "рот до ушей, хоть завязочки пришей" (не к месту улыбаться и смеяться) и т.д. На мой взгляд, все эти выражения идиоматичны по-разному: сама идея шитья как действия, в результате которого меняется качество предмета, осмысливается с точки зрения эффективности (с различным оценочным знаком), целесообразности (бессмысленности), символизации (метонимический перенос в сфере судопроизводства), гиперболизации (завязать рот). Для русского крестьянского быта лыко (внутренняя часть коры молодых деревьев, из которой плели лапти, вязали корзины) ассоциировалось с простотой и незатейливостью выполнения дела (если о ком-то говорилось "лыка не вяжет", значит, он был сильно пьян). Шуба — это дорогая теплая меховая одежда, очень нужная зимой, отсюда и акцентированное понятие пользы (вариант: "Из "спасибо" шубы не сошьешь"). В английском языке идея шитья выливается в другие идиомы: A stitch in time (saves nine) — своевременная мера ("Один стежок, сделанный вовремя, стоит девяти"); Don't stitch your seam before you've tacked it — Не зашивай шов без наметки, т.е. сначала прикинь, а потом берись за дело основательно; without a stitch to one's back — голышом (без стежка на спине). Английские выражения менее привязаны к ежедневному быту носителей языка, чем приведенные русские, более дидактичны, в меньшей мере насыщены юмором или иронией. Вероятно, для английского языкового сознания сфера шитья не представлялась столь значимой для сравнений.

Сравнивая конкретные идиоматические выражения в разных языках, мы неизбежно констатируем наличие определенного мыслительного конструкта, объединяющего эти выражения, и специфическое различие в форме, привязывающей соответствующую идею к реальности. Например, не следует принимать желаемое за действительное: "Не скажи "гоп", пока не перепрыгнешь", "Never cackle till your egg is laid" ("Не кудахтай, пока не снес яичка"), "(Не следует) делить шкуру неубитого медведя", "Цыплят по осени считают", "Хвали день вечером" и т.д. Эти выражения постоянно создаются и проходят своеобразную обкатку в соответствующих ситуациях, например, в анекдотах: Человек покупает лотерейный билет, мечтая выиграть автомобиль, и представляет себе ситуацию, когда все, кто не верил в его удачу, придут покататься на его машине, и, увлекшись, говорит: "Вон с моей машины!" Эта фраза встраивается в приведенный выше фразеологический ряд. Отсюда следует, что конкретное изолированное выражение вряд ли свидетельствует о специфике менталитета народа, но совокупность этих выражений может дать нам основания для определения тех или иных тенденций в картировании реальности.

Более информативным для моделирования лингвокультурной специфики того или иного сообщества представляется понятие картины мира, в том числе языковой картины мира, mapping of the world (в англоязычной традиции — картирования мира). Имеется в виду не своеобразное обозначение того, что уже выделено и расклассифицировано (там мы сталкиваемся с языковой техникой, со способами номинации, уникальная совокупность которых составляет специфику языковой формы), а собственно выделение, фрагментация, освоение действительности.

Основной единицей лингвокультурологии является культурный концепт -многомерное смысловое образование, в котором выделяются ценностная, образная и понятийная стороны.

К числу онтологических характеристик языковой картины мира в данной работе предлагается отнести следующие признаки: 1) наличие имен концептов,

42. неравномерная концептуализация разных фрагментов действительности в зависимости от их важности для жизни соответствующего этноса,

43. специфическая комбинаторика ассоциативных признаков этих концептов,

44. специфическая квалификация определенных предметных областей,

5) специфическая ориентация этих областей на ту или иную сферу общения.
Мы говорим о наличии имен концептов в том случае, если

концептуализируемая область осмыслена в языковом сознании и получает однословное обозначение. Концептуализация действительности осуществляется как обозначение, выражение и описание.

Обозначение есть выделение того, что актуально для данной лингвокультуры, и присвоение этому фрагменту осмысливаемой действительности специального знака. В предметном мире обозначение выделяет предмет, устанавливая его место в окружающей действительности. Обозначение может иметь различные степени точности. Например, если кто-либо хочет сказать, что у него болит зуб, он может уточнить это следующим образом: 1) стандартное обозначение предмета (зуб); 2) генерализирую-щее обозначение (костный орган); 3) уточняющее обозначение (клык); 4) специальное уточняющее обозначение (нижний левый клык). Стандартное и уточняющее обозначения относятся к наивно-языковой концептуализации, генерализирующее и специальное уточняющее - к специальной сфере общения. Обозначение в сфере непредметных сущностей -это выделение качеств и процессов и присвоение им имен. Например: procrastination - откладывание на потом, перенесение на более позднее время, промедление.

Выражение концепта - это вся совокупность языковых и неязыковых средств, прямо или косвенно иллюстрирующих, уточняющих и развивающих его содержание. Проиллюстрирую приведенный концепт 'откладывание на потом':

Я хорошо помню мою первую педпрактику - волнение перед пробными уроками, лица веселых шестиклассников, их каверзные вопросы, беседы с учителем-методистом. Но еще была отчетная документация, конспекты, педагогический дневник, который надо было регулярно вести... Как мне не хотелось заниматься этим бумаготворчеством! Когда до конца практики осталась неделя, я сказал себе: все, дальше тянуть некуда, но потом решил, что добрые однокурсницы, прилежные отличницы, не оставят меня в беде. Но не тут-то было! Девушки, сославшись на разные причины, в этот раз мне не помогли. Я помню, как я писал этот дневник всю ночь. Это было не самое удачное мое произведение. Но все же мне было немного обидно, когда я узнал, что моя итоговая оценка за педпрактику снижена из-за "двойки" за этот дневник. Преподаватель кафедры педагогики сухо констатировал: "Есть требования для всех". А потом добавил: "Вам будет очень трудно работать в школе, если Вы не поймете, насколько важна правильно оформленная документация".

В этом тексте нет обозначения концепта, о котором идет речь, но приводятся ситуативные характеристики, раскрывающие его суть: необходимость выполнения действия, неинтересное занятие, нежелание выполнять действие, надежда на то, что удастся в последний момент выполнить работу, отрицательный результат. Сочинение на тему или составление учебного "топика" на иностранном языке -это типичная иллюстрация выражения концепта. Следует заметить, что концепт может находить выражение, даже не имея специального словесного обозначения.

Описание концепта - это специальные исследовательские процедуры толкования значения его имени и ближайших обозначений. Например: 1) дефинирование (to procrastinate - fml to delay repeatedly and without good reason in doing something that must be done (LDELC); delaying something that must be done, often because it is unpleasant or boring (CIDE); выделяются смысловые признаки: категориальный статус - "действие", тематическая конкретизация - "перенос на более поздний срок", характеристика - "неоднократность", внешняя отрицательная оценка - "отсутствие уважительной причины", внутренняя отрицательная оценка - "неприятно", "скучно", модальность долженствования -"необходимость выполнения действия"); 2) контекстуальный анализ ("As we do this we are less and less able to act positively as we resort to distractions and procrastination to prevent us dealing with what we have suppressed and keep our minds as quiet as possible" (BNC); выделяются ассоциативно связанные смысловые признаки "неспособность действовать", "отвлечение, помеха", "покой"); 3) этимологический анализ (Latin procrastinare procrastinat- (as pro-1, crastinus 'of tomorrow' from cras 'tomorrow') (COD); корень слова - "завтра"); 4) паремиологический анализ (Procrastination is the thief of time; Never put off till tomorrow what you can do today; Time is money; нормы поведения: следует ценить время, не следует откладывать дела на потом); 5) интервьюирование, анкетирование, комментирование (Procrastination or Rat Race - what would you choose and why? What would you name next to procrastination?).

Неравномерная концептуализация различных фрагментов действительности проявляется в виде номинативной плотности - одни явления действительности получают детальное и множественное однословное наименование, между лексическими и фразеологическими выражениями соответствующих концептов устанавливаются различные системные отношения уточнения, сходства и различия, в то время как другие явления обозначаются общим недифференцированным знаком. Так, применительно к концепту "путешествие" в русской и китайской лингвокультурах (китайский материал представлен в диссертационном исследовании Лю Цзюань) можно установить определенную асимметрию в уточнении аспектов действия: в китайском языке детально охарактеризованы на лексическом уровне в однословном выражении различные типы путешественников, например, путешествующие императоры или аристократы. В русском языке этого нет. С аналогичным примером асимметрии мы сталкиваемся при концептуализации запахов: в китайском языке однословно зафиксировано гораздо больше конкретных разновидностей запахов, чем в русском (Сунь Хуэйцзе, 2001).

Специфическая комбинаторика признаков, выделяемых у различных концептов, связана с различной практикой освоения действительности (например, голубь -съедобная либо несъедобная птица, веер - аксессуар сугубо женского либо женского и мужского использования). Комбинаторика концептов уточняется идиоматичной комбинаторикой лексических единиц, выражающих соответствующие концепты (приведем русские и эквивалентные им английские и китайские словосочетания в словарной интерпретации и буквальном переводе: рус. крепкий чай - англ. strong tea - "сильный", кит. густой чай; рус. черствый хлеб - англ. stale bread - затхлый, пахнущий сыростью и плесенью (не удивительно в условиях английского климата), кит. твердый хлеб; рус. вилять хвостом - англ. wag - быстро и энергично махать хвостом, кит. махать хвостом; рус. поставить плохую оценку - англ. give - давать оценку, кит. ударить плохой оценкой; рус. привлечь к ответственности - англ. to make answer for - заставить отвечать, кит. доискиваться).

Специфическая квалификация концептов объясняется культурными доминантами поведения, исторически закрепленными ценностными ориентациями, принятыми в соответствующей лингвокультуре. Например, во всех сообществах дети с любовью и уважением относятся к своим родителям, но степень привязанности взрослых детей к своим старым родителям в традиционной китайской культуре отличается от образцов поведения, принятых в других этнических сообществах: любое желание родителей является законом для детей, и такое поведение получает одобрительную оценку в Китае. В Китае принято оказывать уважение людям старшего возраста, при этом статусный знак уважения направлен не только на повышение статуса того, кому оказывается уважение (это свойственно всем лингвокультурам), но и на принижение собственного статуса говорящего (это характерно для культур Юго-Восточной Азии). Паремиологические единицы в китайском языке подчеркивают необходимость такой маркированной индикации собственного статуса в разных сферах, в том числе и применительно к ситуациям путешествия. Показательна китайская пословица: Чем чаще будешь называть кого-нибудь старшим братом, тем меньше тебе придется карабкаться в гору.

Специфическая ориентация определенных концептов на ту или иную сферу общения выражается в том, что определенные смысловые образования оцениваются в той или иной лингвокультуре как относящиеся к высокому либо нейтральному, либо сниженному регистру общения. Применительно к концепту "путешествие" можно заметить, что в русском языке осуждается хождение без цели (слоняться, шататься, болтаться, таскаться, шляться, шлёндать), и все эти единицы употребительны в сниженном регистре общения. Скорость передвижения также оценивается относительно приемлемой нормы: плохо "тащиться", т.е. двигаться чересчур медленно, но плохо и "шнырять", т.е. двигаться слишком быстро, при этом данные слова также являются стилистически сниженными. В китайском языке осуждается праздное путешествие, характерны следующие комбинации компонентов соответствующих иероглифов: you yan -путешествие + пир, you pan - путешествие + обвивать что-либо, you dang -путешествие + распущенность, yi you - праздный + путешествие.

Полное отсутствие концепта в той или иной лингвокультуре - явление весьма редкое, более редкое, чем отсутствие однословного выражения для определенного концепта. Различие между культурами проявляется в количественном и комбинаторном предпочтении признаков при концептуализации мира. Объяснение таких предпочтений требует обращения к истории, психологии, философии того или иного народа.

Подчеркнем, что важнейшим объективным показателем актуальности той или иной сферы действительности для конкретного сообщества является понятие номинативной плотности, т.е. детализация обозначаемого фрагмента реальности, множественное вариативное обозначение и сложные смысловые оттенки обозначаемого. В качестве хрестоматийных примеров обычно говорят о снеге у эскимосов и песке - у арабов. Показателем номинативной плотности является, в частности, однословное обозначение некоторого понятия в одном языке по сравнению с неоднословным обозначением в этом же языке и в других языках (например, мы говорим по-русски о коровьем, козьем, кобыльем, верблюжьем молоке, при этом обозначение без определения, как и положено наиболее частотному, т.е. немаркированному обозначению, относится к коровьему молоку; у тюркских народов есть однословные обозначения кисломолочных напитков из кобыльего и верблюжьего молока: кумыс и шубат). Речь идет о выделении признаков, свидетельствующих об этнокультурном своеобразии народа.

Некоторые признаки лежат на поверхности, например, ясно, что исходя из островного положения Англии, высокой занятости населения в области мореплавания, важности приливов и отливов для ежедневной жизни англичан, а также большого удельного веса рыбы и рыбопродуктов в их рационе, соответствующие стороны действительности получат детальное наименование. Сравним в русском плыть — о живом существе, о корабле, о щепке в воде и на поверхности воды (дрейфовать — специальный термин) и в английском — to swim, to sail, to navigate, to float, to drift, где выделяются признаки живого существа (контролируемости действия), плавания на корабле, управления кораблем, плавания как удерживания на поверхности воды, плавания как бесконтрольного движения в толще воды. В русском языке идея контролируемости плавания находит тонкое различие в глаголах: затонуть - о предмете, о корабле и утопать - о живом существе (отсюда утопающий и утопленник), в английском есть очевидное различие между погружением предмета в воду или иную среду (to sink) и затоплением живого организма (to drown). Вместе с тем любая конкретная предметная область раскрывается в прямых и метафорических обозначениях с неизбежным выделением этнокультурно значимых моментов.

При осмыслении и языковой фиксации понятия "рыба" получают освещение различные объективные признаки рыб — рыбы живут только в воде, не издают звуков, они годятся в пищу, их ловят специальными приспособлениями, будучи пойманы, они скоро портятся и т.д. Сравнивая качества людей с характеристиками рыб, представители разных культур неизбежно выделяют универсальные и этноспецифические признаки, по которым проходит сравнение. Например, в английском и русском языках совпадают сравнения "нем как рыба" — "as dumb as a fish". По-видимому, достаточным признаком для того, чтобы говорить о лингвокультурной специфике обозначения мира, является способ экземплификации (конкретизации): какие конкретные явления или предметы приходят в голову носителям данной культуры в первую очередь и, повторяясь, фиксируются в языке для того, чтобы обозначить в переносном смысле более абстрактные вещи? Ясно, что это будут те явления и предметы, с которыми люди чаще всего сталкиваются в повседневной жизни. Например: To venture a small fish to catch a great one (fish — ценность) — "пожертвовать малым, чтобы получить большое"; The great fish eat up the small (fish - агрессор и fish — жертва) — "большие рыбы пожирают маленьких".

Помимо функции экземплификации важным показателем культурной специфики является функция квалификации. В русском языке получают квалификацию определенные качества людей, сравниваемых с рыбами ("рыбья кровь" — холодный, бесчувственный человек), в английском некоторые рыбы оцениваются иначе: he is fighting like a pike — дерется, борется за жизнь, как щука, которую вытаскивают из воды; в русском языковом сознании очень актуален образ "биться как рыба об лед" — идея безысходности, в английском этого нет. Понятие fish в английском языковом сознании весьма размыто: He is a queer fish. — Странный он человек. В английском и русском подчеркивается естественность водной среды для рыбы — "как рыба в воде" в русском и like a fish out of water в английском. Идея целесообразности усилий прослеживается в русской поговорке "Не учи рыбу плавать" — не следует учить экспертов делать свое дело или прилагать усилия для мобилизации того, что функционирует по своей природе. Для англичан важно выделение интеллектуальных качеств человека через сравнение с рыбой (It is a silly fish that is caught twice with the same bait. — Только глупую рыбку можно дважды поймать на одну и ту же наживку, по-русски мы предпочитаем обозначать эту ситуацию через выражение "наступить на те же грабли"; That fish will soon be caught that nibbles at every bait — Рыбка, которая клюет на каждую приманку, скоро будет на крючке); для русских на первый план выходит идея усилий и трудностей в связи с ловлей рыбы, для англичан — идея изобретательности: "Без труда не вытащишь рыбку из пруда", "Чтобы рыбку съесть, надо в воду лезть" и The fish may be caught in a net that will not come to a hook — "Сетью можно поймать ту рыбу, которая не пойдет на крючок" и наоборот: Fish will not enter the net, but rather turn back — "Рыба не пойдет в сеть сама, а скорее всего повернет назад".

В русском языке излюбленным приемом является контрастное очевидное (до абсурдности) сопоставление, например, "нужен, как рыбе зонтик" (совершенно не нужен), "на рыбьем меху" (не предохраняющий от холода); годится любое нелепое сравнение: "Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан" — это высказывание функционирует, по-видимому, как ответная реплика в оправдании тех или иных действий. Англичане любят иной прием ведения беседы — перевод сообщения в намек: "I have other fish to fry". — "У меня есть другая рыба для поджаривания", сравним: It's not my cup of tea. — "Это не моя чашка чая", т.е. не то, что мне нравится. Весьма актуальная для русского языкового сознания тема коррумпированности всякой земной власти отливается в формулу "Рыба гниет с головы" (эта сентенция фигурирует во многих языках), англичане делают иные выводы, отталкиваясь от того, что рыба скоро портится: Fish and company stink in three days — "Рыба и компания протухают за три дня", для англоязычного сообщества очень важна идея сознательного поддержания хороших отношений между людьми, учет и упреждение возможных конфликтов. Следует отметить еще один прием осмысления ситуации: He has well fished and caught a frog — "(Он) неплохо порыбачил — лягушку поймал", это ироничное высказывание легко обращается в самоиронию. Впрочем, следует отметить и полный параллелизм образов "Ловить рыбку в мутной воде" и "Ни рыба, ни мясо" в русском и английском. Англичане предпочитают говорить не о рыбе вообще, а о породе рыб, например, red herring — обман, "копченая селедка", которую протаскивали на веревке по тропинке, чтобы собака потеряла след.

Эти и многие другие примеры свидетельствуют о том, что при всей внешней хаотичности образов, эмоциональных оценок, связанных с конкретными предметными ситуациями, в лингвокультуре объективно выделяются и верифицируются комплексные знаки особой природы — культурные концепты. В.Г.Зусман справедливо отмечает, что "концепт всегда представляет собой часть целого, несущую на себе отпечаток системы в целом. <...> Концепт -микромодель культуры, а культура - макромодель концепта. Концепт порождает культуру и порождается ею" (Зусман, 2001, с.41). Очевидна параллель между человеком как микрокосмом и космосом, с одной стороны, и концептом и культурой, с другой стороны. Такая параллель интересна и в эвристическом отношении: отталкиваясь от анализа одного культурного концепта, мы в принципе можем реконструировать при последовательном развертывании всю систему концептов определенной культуры.

Если при анализе идиоматичности мы должны отталкиваться от формы знака, от языковой данности, то изучение культурных концептов — это движение от психических, социально-культурных образований в сторону их вариативной фиксации в языке и не только в языке. Понимание концептов весьма вариативно в современной лингвистике. Не вызывает споров лишь то положение, что концепт принадлежит сознанию и включает, в отличие от понятия, не только описательно-классификационные, но и чувственно-волевые и образно-эмпирические характеристики. Концепты не только мыслятся, но и переживаются (Степанов, 1997, с.41).

Если не принимать во внимание те работы, в которых концепт и понятие отождествляются, то существующие в лингвистике подходы к пониманию концепта сводятся к лингвокогнитивному и лингвокультурному осмыслению этих явлений (Воркачев, 2002).

Концепт как лингвокогнитивное явление - это единица "ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знания и опыт человека; оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике" (Кубрякова, 1996, с.90). Часть концептов имеет языковую "привязку", другие концепты представлены в психике особыми ментальными репрезентациями — образами, картинками, схемами и т.п. (Там же).

Для психолингвиста концепт - это "спонтанно функционирующее в познавательной и коммуникативной деятельности индивида базовое перцептивно-когнитивно-аффективное образование динамического характера, подчиняющееся закономерностям психической жизни человека и вследствие этого по ряду параметров отличающееся от понятий и значений как продуктов научного описания с позиций лингвистической теории" (Залевская, 2001, с.39). При этом подчеркивается принципиально невербальная природа концепта, с одной стороны, и сложное строение концептов, с другой стороны: каждый концепт, как отмечает К.Харди, является "констелляцией элементов и процессов всех возможных видов (поэтому любое самое абстрактное понятие увязано со своими чувственными корнями)" (цит. по: Залевская, 2001, с.39). А.А.Залевская проводит четкое различие между концептами как достоянием индивида и конструктами как редуцированными на логико-рациональной основе продуктами научного описания концептов, таких как значения и понятия. Соглашаясь с тем, что образ мира значительно богаче языковой картины мира и непременно включает перцептивные и аффективные составляющие, я бы хотел подчеркнуть включенность языковых знаков в сеть многомерных смыслов, образующих как индивидуальное достояние личности, так и коллективную систему социально транслируемого опыта.

Принципиально иное понимание концепта предлагает А.Соломоник, который считает, что концепт - это абстрактное научное понятие, выработанное на базе конкретного житейского понятия (Соломоник, 1995, с.246). Такой подход согласуется с позицией С.Д.Кацнельсона, противопоставлявшего формальные и содержательные понятия, первые соотносимы с обиходными знаниями и фиксируются в обычных толковых словарях, вторые - с научными и объясняются в энциклопедических справочниках. Такая дифференциация понятий базируется на известном противопоставлении ближайшего и дальнейшего значения слова, по

А.А.Потебне. Принятая в когнитивной лингвистике модель "представление -понятие" уточняется в таком случае как "представление - обыденное понятие -научное понятие". Разница между обыденным и научным понятием заключается в стихийном обобщении своего опыта на уровне обыденного понятия и использовании дедукции и индукции на уровне научного понятия. Бесспорно, между любыми уровневыми образованиями можно найти промежуточные явления, есть ментальные сущности, которые можно было бы определить как не совсем представления или уже не представления, но еще не понятия. Такое понимание концепта по своей сути является логико-семантическим и, следовательно, лингвокогнитивным.

С позиций когнитивной лингвистики концепт понимается как заместитель понятия, как "намек на возможное значение" и как "отклик на предшествующий языковой опыт человека" (Лихачев, 1997, с.282), т.е. концепт трактуется как индивидуальный смысл в отличие от коллективного, словарно закрепленного значения. Совокупность концептов образует концептосферу данного народа и соответственно данного языка, что имеет непосредственное отношение к языковой картине мира.

Лингвокультурный подход к пониманию концепта (= культурного концепта) состоит в том, что концепт признается базовой единицей культуры, ее концентратом. Ю.С.Степанов (1997, с.41) пишет, что "в структуру концепта входит все то, что и делает его фактом культуры — исходная форма (этимология); сжатая до основных признаков содержания история; современные ассоциации; оценки и т.д." Концепты в этом понимании часто соотносятся с наивной картиной мира, противопоставляемой научной картине мира, исследователи говорят о "понятиях практической философии", таких как "истина", "судьба", "добро" и т.д. "Обыденная философия есть результат взаимодействия ряда факторов, таких как национальная традиция и фольклор, религия и идеология, жизненный опыт и образы искусства, ощущения и системы ценностей" (Арутюнова, 1993, с.3).

По мнению В.П.Нерознака, мы можем говорить о концепте национальной культуры в том случае, если при переводе на другой язык в том языке нет дословного эквивалента соответствующего концепта: "безэквивалентная лексика, или то, что обычно называют "непереводимое в переводе" и есть тот лексикон, на материале которого и следует составлять списки фундаментальных национально-культурных концептов" (Нерознак, 1998, с.85). Этот подход к изучению концептов весьма интересен и в максимальной степени объективен. В самом деле, можно вести дискуссии, является ли Гамлет концептом русской культуры, но, например, понятия "порядочность" и "пошлость" с трудом поддаются переводу на другие языки.

Лингвокогнитивный и лингвокультурный подходы к пониманию концепта не являются взаимоисключающими: концепт как ментальное образование в сознании индивида есть выход на концептосферу социума, т.е. в конечном счете на культуру, а концепт как единица культуры есть фиксация коллективного опыта, который становится достоянием индивида. Иначе говоря, эти подходы различаются векторами по отношению к индивиду: лингвокогнитивный концепт -это направление от индивидуального сознания к культуре, а лингвокультурный концепт - это направление от культуры к индивидуальному сознанию. Это различие сопоставимо с генеративной и интерпретативной моделями общения, при этом мы понимаем, что разделение движения вовне и движения вовнутрь является исследовательским приемом, в реальности движение является целостным многомерным процессом.

Развиваемый в данной работе лингвокультурный подход представляет собой конкретизацию изучения культурных концептов с точки зрения их ценностного компонента. Имеется в виду сопоставление отношения к тем или иным предметам, явлениям, идеям, которые представляют ценность для носителей культуры. Ценности, высшие ориентиры, определяющие поведение людей, составляют наиболее важную часть языковой картины мира. Эти ценности не выражены явно в каком-либо тексте целиком. Хотя и существуют этические кодексы типа Десяти Заповедей, но они охватывают ничтожно малую часть ценностей. Ценности существуют в культуре не изолированно, а взаимосвязанно и составляют ценностную картину мира (часть языковой картины мира). Лингвистически они могут быть описаны в виде культурных концептов, т.е. многомерных, культурно-значимых социопсихических образований в коллективном сознании, опредмеченных в той или иной языковой форме. Главное в концепте — это "многомерность и дискретная целостность смысла, существующего тем не менее в непрерывном культурно-историческом пространстве и поэтому предрасположенного к культурной (и культурогенной!) трансляции из одной предметной области в другую" (Ляпин, 1997, с.19). В культурных концептах выделяются по меньшей мере три стороны — образ, понятие и ценность. В этом смысле можно сказать, что культурные концепты соответствуют тем базовым оппозициям, которые определяют картину мира. Различие заключается в количестве этих единиц: число базовых оппозиций весьма ограничено, а число культурных концептов может быть достаточно большим. Обратим внимание на то, что ценностный подход к изучению и описанию концептов учитывает важность аффективной стороны концепта в психолингвистическом понимании этого явления. Образная составляющая культурного концепта коррелирует с перцептивной и когнитивной сторонами концепта как психолингвистического феномена, а понятийная составляющая представляет собой выход на языковое воплощение рассматриваемого явления (в этом плане понятийную сторону концепта можно было бы назвать фактуальной - Карасик, Слышкин, 2001, с.78). Предлагаемый интегральный подход к пониманию концепта позволяет систематизировать различные понимания этих ментальных сущностей.

Необходимо отметить, что культурные концепты — явление неоднородное. Прежде всего, они различаются по принадлежности тому или иному социальному слою общества. Иначе говоря, можно утверждать, что если в обществе выделяются четко очерченные социальные группы, то и существуют концептосферы этих групп. Этническое не проявляется изолированно, но находит выражение через социальное. Строго говоря, существует социоэтническое самосознание индивидуума, и в этом самосознании выделяются культурные концепты. Разумеется, речь не идет о вульгарной социологизации языка, мы не утверждаем, что английские рабочие и английские банкиры говорят на разных языках, их концептосферы в значительной мере пересекаются применительно к понятиям, выражаемым основным словарным фондом, но есть и области несопоставимых концептов. Измерение индивидуальных, микрогрупповых, классовых (и других макрогрупповых) и общенациональных концептов — это перспективная задача социолингвистики. С позиций социолингвистики, таким образом, можно противопоставить, по меньшей мере, три типа культурных концептов: этнокультурные, социокультурные и индивидуально-культурные. Иначе говоря, существуют ментальные образования, актуальные для этнокультуры в целом, для той или иной группы в рамках данной лингвокультуры и, наконец, для индивидуума. Такое понимание концептов позволяет совместить различные подходы к их интерпретации.

Примером русского этнокультурного концепта является 'щедрость' -способность охотно делиться с другими своими средствами, имуществом и т.п. (БТС); это качество характера есть и у других народов, но степень важности этого качества и отсутствие ограничений в тех ситуациях, когда трезвый расчет диктует такие ограничения ввести (это особенно характерно для ритуала гостеприимства), превращает данный концепт в особый опознавательный знак русской культуры. По мнению О.А.Леонтович (2002), к числу важнейших концептов, определяющих сущность современной американской лингвокультуры, относятся ментальные образования 'self, 'privacy', 'challenge', 'efficiency'. Например, слово challenge определяется в лингвострановедческом словаре "Жизнь и культура США" следующим образом: 1) задача, 2) проблема, 3) испытание, 4) вызов. Это слово - одно из ключевых для понимания американского национального характера; оно выражает отвагу, готовность рисковать, чтобы испытать себя, дух авантюризма, стремление к соперничеству и т.д. (Леонтович, Шейгал, 1998).

В качестве иллюстрации социокультурного концепта, существующего в пространстве русской лингвокультуры, можно привести концепт 'жалость' -смысловую связку в сознании пожилых людей: любить - значит жалеть, жалость в таком осмыслении как чувство сострадания, выражения привязанности в единстве с сочувствием свойственна именно старикам, это не удивительно: беззаботная молодость сфокусирована на радостях жизни, и порой бывает беспощаден тот, кто намерен только радоваться. В англоязычной культуре демонстрация привязанности к старикам должна быть не столь ярко проявляемой, а выражение сочувствия к ним может восприниматься ими как унижение.

Одним из важнейших английских социокультурных концептов является смысловое образование dignity. В переводе на русский это - "достоинство". Сравним словарные дефиниции: Dignity - the quality or state of deserving respect, esp. because of being controlled, serious and calm. He is a man of dignity and calm determination. Even though they are poor, they still have a sense of dignity (CIDE). Dignity - 1) a composed and serious manner or style; 2) the state of being worthy of honour or respect; 3) worthiness, excellence (the dignity of work); 4) a high or honourable rank or position; 5) high regard or estimation. ~ beneath one's dignity not considered worthy enough for one to do; stand on one's dignity insist (esp. by one's manner) on being treated with due respect. [Middle English via Old French from Latin dignitas -tatis, from dignus 'worthy'] (COD). Dignity - 1) pride and self-respect: a proper sense of pride and self-respect; 2) seriousness in behaviour: seriousness, respectfulness or formality in a person's behaviour or bearing; 3) worthness: the condition of being worthy of respect, esteem, or honour; 4) due respect: the respect of honour that a high rank or position should be shown; 5) high office: a high rank, position, or honour; 6) dignitary: a dignitary (arch) (Encarta). Dignity is 1.1. behaviour or an appearance which is serious, calm, and controlled; used showing approval. e.g. There was something impressive about Julia's quiet dignity. 1.2. the quality of being worthy of respect. e.g. Don't discount the importance of human dignity. 2. Someone's dignity is the sense that they have of their own importance. e.g. He danced a step or two, then remembered his dignity and stood still (COBUILD). Достоинство -1) положительное качество; 2) совокупность высоких моральных качеств, их уважение в самом себе; сознание своих прав, своей значимости \\ внешнее проявление самоуважения, сознания своей значимости; 3) стоимость, ценность (денежных знаков и ценных бумаг); 4) устар. титул, чин, звание (БТС).

Слово dignity уточняется в английском тезаурусе в двух аспектах: 1 ) [a presence that commands respect] - syn. nobility, self-respect, hauteur, nobility of manner, lofty bearing, elevated deportment, sublimity, dignified behaviour, grand air, loftiness, quality, superior modesty, culture, distinction, stateliness, elevation, nobleness of mind, worthiness, worth, regard, character, importance, renown, splendour, majesty; that mysterious something, stuff, class, tone; honour, pride; ant. humility, lowness, meekness; 2) [a station that commands respect] syn. rank, honour, significance; fame; importance (WNWThes). В словарях русских синонимов достоинство (положительное качество кого-, чего-либо) уточняется как совершенство, добродетель, плюс и соотносится с несовершенством, недостатком и минусом (БССРЯ); соотносится со словами преимущество, гордость, стоимость, звание (СинРЯ). Ближайшее по смыслу слово "гордость" - 1) чувство собственного достоинства, самоуважения. Национальная гордость. Мужская, девичья гордость. Рабочая, профессиональная гордость; 2) чувство удовлетворения от осознания достигнутых успехов, чувство превосходства в чем-либо; 3) преувеличенно высокое мнение о себе и пренебрежение к другим; заносчивость, высокомерие (БТС). В английском языке выделяются три значения слова "pride" - гордость: 1) (satisfaction) a feeling of pleasure and satisfaction that you get because you or people connected with you have done or possess something good; 2) (respect for yourself) your feelings of your own worth and respect for yourself; 3) (feeling of importance) (disapproving) the belief that you are better or more important than other people (CIDE).

Сравнение словарных дефиниций показывает, что dignity обозначает не просто качество, заслуживающее уважения, но черты поведения, свойственные аристократам: серьезность, спокойствие, самоконтроль, осознание своей важности (обратим внимание на точную формулировку: superior modesty -скромность превосходства). Отсюда, в первую очередь, отмечаются внешние характеристики такого поведения (для русских чувство собственного достоинства - это внутренняя самооценка собственной значимости, для англичан dignity - это внешнее выражение аристократического поведения). Не случайно достоинство как общее положительное качество в русском языке ассоциируется с недостатком как противоположностью этого качества, в английском же антонимичными коррелятами слова dignity выступают слова со значением "смиренность, покорность, кротость", т.е. обозначающие качества, требуемые от слуг и лиц низшего сословия. Разумеется, концепт 'dignity' в расширительном понимании пересекается с различными концептами (например, 'гордость', 'благородство', 'высокомерие'), но в целом это - образец поведения весьма значимой модельной личности для английской лингвокультуры, личности аристократа. Носители английского языка ощущают это достаточно четко. Об этом свидетельствует отрывок из анкеты: Regarding the word 'dignity', I agree that there is a 'class' aspect. A working class person would never be described or expected to act 'with dignity' Such behaviour is reserved for the middle and upper classes. I would describe it as behaviour (usually in an adverse situation) of a calm or composed manner having due respect for one's position in society, breeding, family or national history and profession (soldier, statesman, doctor, etc). В русском языке важнейшая характеристика гордости трактуется как чувство собственного достоинства, соответствия своей осознаваемой идентичности определенной группе (национальной или социальной); соответствие переживается как положительная самооценка, которая, впрочем, может стать завышенной и превратиться в осуждаемое качество высокомерия. По данным ассоциативного словаря, важнейшими реакциями на стимул "достоинство" выступают слова "честь" (словосочетание "честь и достоинство"), "человека" ("достоинство человека"), "недостаток" (РАС-5). Общая положительная оценка в слове "достоинство" прослеживается в группе устаревших деривативных образований "достоверный", "достопочтенный", "достопримечательный" и др. Специфическая комбинация признаков в концепте 'dignity' свидетельствует о том, что для английской лингвокультуры весьма значима социальная иерархия. Более общий вывод сводится к тому, что социокультурный концепт имеет этнокультурную значимость.

Социокультурные концепты неоднородны. Выделяются концепты, объединяющие большие группы людей по возрастному, гендерному, образовательному, сословному признакам, и концепты, идентифицирующие малые группы носителей той или иной субкультуры - от объединений по интересам до семьи. Языковыми знаками таких групп выступают концепты, требующие специальной интерпретации. Например, в 90-е годы в Волгограде активно работал летний лагерь "Интеграл" для одаренных детей, победителей олимпиад по точным наукам. Для чтения лекций в этом лагере привлекались известные ученые из Московского университета и других вузов. Начало и конец лагерной смены отмечались особой церемонией - "свечкование": в начале смены весь отряд собирался вечером в одной комнате, выключался свет, зажигалась свеча, и каждый из ребят, держа свечу в руке, рассказывал своим новым знакомым о себе все, что считал нужным рассказать. В конце смены в такой же обстановке все члены отряда искренне говорили по очереди человеку, держащему свечу, то, что они о нем думают. Этот ритуал был насыщен переживаниями и осознавался как концепт, как понятие, имеющее символический смысл.

Индивидуальные концепты весьма разнообразны, здесь можно привести индивидуально-авторские концепты, выражаемые ключевыми словами, свойственными тому или иному писателю или философу. Например, М.Хайдеггер пишет: "Выражение "болтовня" будет применяться здесь не в уничижительном смысле. Оно терминологически обозначает положительный феномен, который конституирует присущий повседневному бытию способ бытия понимания и истолкования. <...> Болтовня есть возможность понимать все без предварительного усвоения сути. Болтовня, которую всякий может подхватить, не только освобождает от обязанности подлинным образом понимать, но и образует некоторую безразличную понятность, от которой ничто не закрыто" (Хайдеггер, 1993, с.31, 32). Л.П.Черкасова (1992, с.58) отмечает, что слово "трава" в лирических текстах Арсения Тарковского помимо общеязыкового значения получает некоторые приращения смысла, становится символом силы, питающей творчество поэта, источником познания, тем, во что превращается человек по окончании земного пути, знаком памяти: "Дай каплю мне одну, моя трава земная, Дай клятву мне взамен - принять в наследство речь..." (А.Тарковский). М.Б.Борисова (2001) раскрывает богатство индивидуального концепта 'чудак' в творчестве М.Горького: если в общенародном узусе этот концепт связан с оценкой человека со странностями, чьи поступки вызывают недоумение, то в системе ценностей писателя чудак - это мечтатель ("Чудаки украшают мир"), чудаки противопоставляются расчетливым, но недалеким мещанам.

В ином ключе индивидуальные концепты можно было бы рассматривать как концепты, определяющие тот или иной психотип личности: например, для одних людей ценностно значимы покой, душевный мир, уют, для других - борьба, приключения, риск. Такие индивидуальные концепты иногда становятся доминантами поведения определенных социальных групп и могут превращаться в социокультурные концепты. В определенных исторических условиях возможно их превращение и в этнокультурные концепты. Возможно и обратное движение -постепенное угасание значимости концепта в коллективном языковом сознании, в качестве примера можно привести 'кротость', этот концепт толкуется как незлобивость, уступчивость, покорность (БТС). В современной русской лингвокультуре такое качество характера воспринимается как странное в обиходе либо знаковое для религиозного стиля жизни, в то время как в качестве антипода гордыни в коллективном сознании прошлых эпох концепт 'кротость' был весьма актуален.

Кроме того, концепты неоднородны и в плане обозначения объектов. С одной стороны, можно выделить концепты 'душа', 'злорадство', 'логос', с другой стороны, — 'матрешка', 'колобок', 'подъезд'. По мнению С.Г.Воркачева (2002), мы говорим о концептах только применительно к абстрактным сущностям, предметы не являются знаками концептов. С этим доводом можно согласиться, но "матрешка" — это не просто вырезанная из дерева раскрашенная игрушка, но и множество переживаемых ассоциаций, которые возникают у людей, знакомых с традиционной народной русской культурой. Каким бы противоречивым, на первый взгляд, ни было понятие "предметный концепт", мы считаем, что оно имеет право на существование, если в языковом сознании некоторый предмет ассоциируется с культурно значимыми смысловыми рядами. В этом плане можно говорить о культурной значимости уникальных объектов, обозначаемых именами собственными, о концептах имен собственных в рамках национальной культуры, о концептах вымышленных героев или событий, которые стали фактами культуры в художественной литературе, живописи, кинематографе и т.д., о концептах абстрактных имен, о предметных концептах.

Заслуживает внимания замечание В.М.Бухарова (2001, с.84): ""...формирование <концепта> в сознании человека происходит вне жесткой связи с тем, на каком языке он говорит и говорит ли вообще на каком-либо языке. Это означает возможность установления общечеловеческих концептов, системы реализации которых обнаруживают национальную, этническую, культурную и т.д. специфику. В результате этого возникают трансконцептные связи и отношения". Соглашаясь с тем, что ментальное образование не всегда воплощается в языковой форме, я бы внес уточнение в понятие "система реализации концепта": этнокультурная и социокультурная специфика концепта заключается не только в языковых значениях, с помощью которых концепт обозначается, выражается и может быть описан. Специфичными могут быть и сами концепты. Например, у американских индейцев, живших на северном побережье Тихого океана, существовал обычай "потлач": человек, достигший высокого положения в племени, должен был устроить церемониальный пир с дорогими подарками для гостей, в результате чего организатор этого пиршества полностью разорялся, становился нищим, но приобретал статус наиболее уважаемого человека. Языковое обозначение этого пира вряд ли раскроет нам культурную специфику этого концепта, состоящую в сочетании признаков имущественной нищеты и максимального престижа. В этой связи, кстати, вспомним, что отец Евгения Онегина ""давал три бала ежегодно и промотался наконец". Определенные параллели такого специфического сочетания признаков обнаруживаются и в древнеиндийском понимании заключительного этапа жизни человека: уважаемому человеку на закате жизни предписывалось покинуть свой дом и стать нищенствующим странником. Одной из фундаментальных характеристик концепта, по С.Х.Ляпину, является его транслируемость. Трансконцептуальные связи свидетельствуют о специфичности концептов вне зависимости от их языковой реализации.

В изложении Д.С.Лихачева (1997) концепты суть "некоторые подстановки значений, скрытые в тексте "заместители", некоторые "потенции" значений, облегчающие общение и тесно связанные с человеком и его национальным, культурным, профессиональным, возрастным и прочим опытом". Вместе с тем, определяя структуру словарного запаса языка как четырехуровневое образование, Д.С.Лихачев противопоставляет сам "словарный запас, значения словарного типа, примерно так, как они определяются словарями, концепты (в приведенном выше понимании) и концепты отдельных значений слов, которые зависят друг от друга, составляют некоторые целостности", эти целостности в совокупности составляют концептосферу. Вероятно, суррогатные образования, своего рода тематизаторы и классификаторы в сознании человека требуют отдельного обозначения. Если главным качеством концепта является его заместительная функция, своего рода предзначение слова в сознании носителя языка, то концепт выступает как вариант отражения значения, как "общее понятие, замещающее нам в процессе мысли неопределенное множество предметов одного и того же рода" (Аскольдов, 1997, c.269). Мы же предлагаем считать концепты первичными культурными образованиями, выражением объективного содержания слов, имеющими смысл и поэтому транслируемыми в различные сферы бытия человека, в частности, в сферы преимущественно понятийного (наука), преимущественно образного (искусство) и преимущественно деятельностного (обыденная жизнь) освоения мира.

В этом плане можно противопоставить: 1) объективное потенциальное содержание; 2) содержательный минимум, который обычно представлен в словарной дефиниции и который является актуализацией концепта, всегда частичной и субъективной по отношению к смысловому потенциалу (известно, что каждый словарь есть отражение субъективной авторской трактовки объективного содержания слов); 3) конкретизацию содержательного минимума, проявляющуюся в нескольких направлениях: а) тематизация ("фуганок — это инструмент; дифференциал — математическое понятие; юстировать — заниматься каким-то действием"); тематическая конкретизация значения зависит от опыта человека, чем образованнее носитель языка, тем ближе тематизатор в сознании человека к содержательному минимуму в идеальном сознании образцового носителя языка; б) прагматизация (эвакуация для человека, пережившего войну, содержит важные эмоционально-оценочные характеристики, которые вряд ли могут возникнуть у людей, не имеющих такого опыта; сюда же относятся статусно-ролевые, ситуативные, этноспецифические обертоны языковых реалий).

Многие концепты имеют прямую языковую проекцию. Например, концепт "звезда" в языке обозначает светящуюся неподвижную точку на ночном небосводе, по ассоциации — фигуру с исходящими от нее лучами, как правило, остроконечными, далее по ассоциации — яркую личность, яркое явление. Научное понятие "звезда" резко отличается от бытового или наивно-языкового, при этом различие состоит в сигнификате данного понятия, в так называемых энциклопедических признаках (цвет, температура, отдаленность, тип излучения и т.д.). Оценочный фон данного концепта объясняется эстетическими и утилитарными свойствами, которые осознали люди, наблюдавшие за звездами. Звезды красивы, звездное небо свидетельствует о совершенстве мироздания и о величии космоса; вместе с тем порядок и взаиморасположение созвездий дают возможность знающим людям определять направление в пути, измерять время. В бытовом сознании фигурирует оборот падающие звезды, с этим связаны некоторые приметы.

Некоторые концепты, связанные с тактильными, вкусовыми и обонятельными ощущениями, не имеют прямой языковой проекции и обозначаются сочетаниями слов ("запах свежевыпеченного хлеба"). Запахи, как известно, очень трудно поддаются категоризации: если множество хроматических оттенков можно подвести под понятие "зеленый цвет", то для запахов таких обобщений не существует. Дифференциация в пространстве обоняния осуществляется по двум основным осям: оценка (приятный либо дурной запах) и указатель запаха (источник, содержание, сфера распространения и интенсивность) (Сунь Хуэйцзе, 2001, с.4). Иероглифика как способ знаковой фиксации концептов способствует более конкретной дифференциации запахов, например, в китайском языке выделяется целостное смысловое образование shan wei - "резкий бараний запах", в русском языковом сознании подобные образования могут быть только формируемыми в момент речи, конкретно-ситуативными и описательными.

Языковые проекции концептов позволяют обнаружить не только картину мира, лингвистически освоенный мир, но и своеобразие способа освоения мира. Известно, что в основу номинации обычно кладется только один релевантный признак, по которому восстанавливается вся совокупность обозначаемого предмета. В этом состоит принцип означивания, языкового кодирования информации о многомерном мире. Декодирование признаков реализуется психологически как воссоздание гештальта и лингвистически — как характеристика обозначенного предмета при помощи уточнений и пояснений разного типа. Применительно к предмету это — атрибутивная и бытийная характеристика, применительно к процессу это — развертывание процессуальной формулы: источник процесса — направленность процесса — качественная и количественная детерминация процесса. Речь идет о семантическом согласовании признаков. Это согласование имеет место во всей совокупности средств речевого общения — в коммуникативной стратегии, способах невербальной поддержки общения, в функционально-прагматических и функционально-семантических средствах, используемых в общении.

Одним из путей изучения концептов является анализ внутренней формы их имен. Рассматривая эмоциональные концепты в немецкой и русской лингвокультурах, Н.А.Красавский (2001) доказывает их исходную соматическую природу ("стыд" - от "стыть", "печаль" - от "печь", Zorn (гнев) - от индогерманского корня *der - "раскалывать"). Слово "сарбаз" - "солдат" в фарси состоит из двух корней: ""голова" + "резать", в русском языке заимствование "солдат" уже не ассоциируется с монетой "сольдо", связь "наемник - солдат" утрачена. В иврите концепт 'война' легко раскрывается по внутренней форме слова ("мильхама" - от "лехем": "война" - "хлеб", война есть отбирание хлеба, т.е. набег, грабеж). Русское ""война", по М.Фасмеру, восходит к древнему корню в родственных индоевропейских языках со значением "преследовать, гнать, охотиться". Лексические единицы недвусмысленно раскрывают исходную сущность концепта через признак, положенный в основу номинации, даже в неродственных языках: война - это убийство с целью захвата добычи. Обращает на себя внимание меткость первичного обозначения концепта в приведенных примерах. Происхождение наименований битвы в древнеанглийском связано с мифологическими истоками (имена языческих божеств, связанных с загробным миром), с понятиями физического ущерба, агрессивности, перебранки, стремления к обладанию, а также с понятиями искусства и экипировки (Вишневский, 1998, с.8). Враждебно-милитаристские ассоциации данного концепта остаются стабильными, а предметно-утилитарные, по-видимому, претерпевают изменения. В поэме "Беовульф" мы сталкиваемся с архаичным ценностным отношением к войне: война - это способ проявить героизм, это достойное занятие, заслуживающее восхищения, в том числе и эстетического: древний автор подчеркивает красоту воина, облаченного в боевые доспехи. По-видимому, изменение оценочного отношения к войне в современном сознании связано с неприятием убийства как способа существования и возросшей ценностью индивидуальной жизни: человек как представитель рода сравнительно легко идет на самопожертвование, а как индивидуум протестует против возможности безвременно уйти из жизни. Заметим в этой связи, что и концепт 'жертвоприношение' перешел в современном коллективном сознании в разряд второстепенных по своей значимости культурных символов. Говоря о внутренней форме концепта, мы обращаемся к имени концепта, устанавливаем этимологию соответствующего слова. Иероглифика в этом смысле более детально характеризует внутреннюю форму концепта, например, терпеть - в славянских языках восходит к идее оцепенения, онемения, вынести, перенести, выдержать - к идее тяжести, в английском suffer - "вынести", endure -""становиться твердым, жестким (=цепенеть)", в то время как в китайском "терпение" (ren) передается сочетанием идеограмм '"острый нож + сердце".

Полного списка культурных концептов в лингвистической литературе еще нет, и дискуссионным является вопрос о том, каковы критерии для составления такого списка - концептуария культуры. Ю.С.Степанов (1997) выделяет в качестве культурных концептов "вечное, мир, время, огонь и воду, хлеб, действие, ремесло, слово, веру, любовь, радость, волю, правду и истину, знание, науку, число, счет, письмо, алфавит, закон, цивилизацию, душу, совесть, мораль, деньги, страх, тоску, грех, грусть, печаль, дом, язык". Участники конференции "Логический анализ языка. Культурные концепты" (Москва, май 1990 г.) анализируют понятия 'долг', 'милосердие', 'свобода', 'судьба', 'память', 'свое и чужое'. Опубликована серия тематических сборников под редакцией Н.Д.Арутюновой, посвященных концептам 'судьба', 'истина', 'время', 'пространство', 'движение', 'образ человека', 'этика'. Концептологические исследования ведутся широким фронтом, не случайно в антологии «Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Под ред. проф. В.П.Нерознака. М.: Academia, 1997» выделен раздел «филологический концептуализм». Детальный обзор концептов в рамках когнитивной лингвистики приводится в книге З.Д.Поповой и И.А.Стернина (2001). В публикациях волгоградских исследователей рассматриваются культурные концепты 'честь' (Слышкин, 1996), 'состязательность' (Воронина, 1996), 'судьба' (Москвин, 1997), 'собственность' (Бабаева, 1997), 'любовь' (Вильмс, 1997), 'труд' (Гоннова, 1997), 'старшинство' (Бунеева, 1998), 'обман' (Панченко, 1999), 'пустота' (Суродина, 1999), 'образование' (Толочко, 1999), 'красота' (Мещерякова, 1999), 'приватность' (Прохвачева, 2000), 'вежливость' (Томахина, 2000), 'слухи' (Долгая, 2000), 'гостеприимство' (Павлова, 2000), 'власть' (Шейгал, 2001), 'закон' (Палашевская, 2001), 'тоска' (Димитрова, 2001), 'подвиг' (Кохташвили, 2001), 'смерть' (Грабарова, 2001), 'пища' (Злобина, 2001), 'самоуважение' (Зеленова, 2001), 'здоровье' (Усачева, 2002). Базовые эмоциональные концепты ('страх', 'радость', 'печаль', 'гнев') анализируются в монографии Н.А.Красавского (2001). Заслуживает внимания и «Лексикон русской ментальности», составленный группой исследователей из Лодзинского университета (The Russian Mentality. Lexicon. Ed. by A.Lazari. Katowice, 1995). Интересны культурные концепты, взятые в качестве наиболее ярких показателей национального характера, в книге нижегородских филологов: русское - 'соборность', 'воля', 'удаль', 'беспредельность', 'тоска', 'вера' (Макшанцева, 2001), английское - 'дом', 'свобода', 'приватность', 'честная игра', 'сдержанность', 'джентльменство', 'наследие', 'юмор', 'здравый смысл' (Цветкова, 2001), немецкое - 'идеализм', 'порядок' (Зусман, 2001), французское - 'дух критицизма', 'свободолюбие', 'республиканские ценности', 'любовь', 'meritocratie', 'дух рыцарства', 'индивидуализм', 'элегантность', 'бережливость', 'вкус к комфорту' (Кирнозе, 2001).

Будучи трехмерным (как минимум) образованием, культурный концепт включает предметно-образную, понятийную и ценностную составляющие. Предметно-образное содержание концепта сводится к целостному обобщенному следу в памяти, связанному с некоторым предметом, явлением, событием, качеством. Применительно к конкретным предметам обычно говорят о семантических прототипах (Rosch, 1975). Например, прототипом понятия "фрукт" для многих носителей русской культуры является яблоко. Прототипные образы занимают срединное положение между общими понятиями и их конкретными репрезентациями. Можно представить себе яблоко, но трудно вообразить фрукт, вместе с тем видовая специфика того или иного сорта яблок (например, антоновка) для многих коммуникантов остается нерелевантной, если речь не идет о разновидностях этих фруктов. Применительно к явлениям и событиям, разворачивающимся во времени, предметно-образным содержанием является некая обобщенная ситуация, связанная с этими явлениями и событиями. Например, образом экзамена является ситуация официального выяснения знаний, полученных учащимся, при этом мы представляем себе сидящих друг против друга экзаменатора и экзаменуемого, их разделяет стол, на котором лежат экзаменационные билеты, экзаменатор задает вопросы, экзаменуемый отвечает на них, проявляя определенную степень волнения, экзаменатор определяет уровень знаний и оценивает его по условной шкале, принятой в той или иной стране. Полнота представления предметно-образной стороны концепта зависит от жизненного опыта человека: если кто-либо хоть раз в жизни сдавал экзамен, он сможет достаточно детально охарактеризовать экзаменационную ситуацию. Концепт в этом смысле есть сгусток жизненного опыта, зафиксированный в памяти человека.

В современной лингвистике предметно-образная сторона концепта моделируется в виде фрейма — обобщенной структуры данных представления стереотипных ситуаций (Минский, 1979, с.7; Демьянков, 1996, с. 188). Фреймы — это модели для измерения и описания знаний (ментальных репрезентаций), хранящихся в памяти людей. Поскольку мир многомерен и многопричинен, в памяти хранятся совершенно различные образы существенных для людей фрагментов мира. В.З.Демьянков отмечает, что понятие "фрейм" "обладает более или менее конвенциональной природой и поэтому конкретизирует, что в данной культуре характерно и типично, а что — нет" (Демьянков, 1996, с.188). Отсюда вытекает этнокультурная специфика фреймов в языковом сознании. Фрейм как понятие заимствован из когнитивной семантики для обозначения того, как человеческие представления хранятся и функционируют в памяти. Говоря о фрейме, исследователи подчеркивают вариативность представлений, от коллективно-абстрактных до сугубо конкретных и личностно-индивидуальных, при этом последние могут значительно отклоняться от общепринятого представления, которое считается само собой разумеющимся. Фрейм имеет спиралевидный характер: человек вспоминает о чем-либо, вовлекая в исходный образ весь свой жизненный ассоциативный опыт, который как бы раскручивается по спирали.

Чем отличаются друг от друга такие понятия, используемые в когнитивной семантике, как "концепт", "фрейм" и "гештальт"? Все они имеют ментальную природу, но характеризуют единицу хранящейся в памяти информации с разных сторон. Гештальт подчеркивает целостность хранимого образа, его несводимость к сумме признаков (мы не можем сказать, что рыба — это чешуя + плавники + жабры + уха + скользкая + в воде и т.д.). Обратим внимание на то, что в профессиональном общении (и в художественном тексте) нужно выразить гештальт через признаки, т.е. некто должен сделать свой гештальт достоянием другого человека. Это могут делать, как справедливо отмечает Р.М.Фрумкина (2001, с.97) только эксперты (профаны не могут "схватить" объект в максимальной полноте свойств и их связей, профессионалы могут это делать, эксперты из числа профессионалов способны объяснить, чем именно данный объект отличается от прочих объектов того же ряда). Заметим, впрочем, что при определенной экспертизе вербализация признаков запрещена: например, эксперт выносит свое заключение о том, что банкнота является фальшивой, но не имеет права мотивировать свои выводы. Фрейм акцентирует подход к изучению хранимой в памяти информации, выделяет части, т.е. структурирует информацию, конкретизируя ее по мере разворачивания фрейма, это гештальт в его динамике, строении и связи с другими гештальтами. Концепт — это хранящаяся в индивидуальной либо коллективной памяти значимая информация, обладающая определенной ценностью, это переживаемая информация. Иначе говоря, с позиций психологии наиболее адекватным понятием для обозначения ментальных репрезентаций оказывается гештальт, с позиций когнитивной науки, занимающейся анализом типовых ситуаций, которые повторяются в ежедневном поведении людей и закрепляются в памяти как обобщенные представления с определенными ожиданиями и реакциями, таким понятием является фрейм, с позиций культурологии и лингвокультурологии, где на первый план выходит значимость явления для культуры, его ценность, таким понятием становится концепт. В этом ряду есть место и понятию "понятие", которое влечет за собой систему логических терминов, таких как суждение и умозаключение; в этом смысле термин "понятие" представляет собой сгусток рациональной части концепта, т.е. то содержание, которое включает только существенные характеристики объекта и рационально мыслится, а не переживается. Разумеется, наше понимание приведенных выше терминов не является единственно возможным, но, на наш взгляд, при таком подходе мы можем внести смысловые дистинкции в обсуждаемые понятия, т.е. избежать нежелательного удвоения терминов, с одной стороны, и подчеркнуть ценностные характеристики того или иного культурного концепта, с другой.

Заслуживает внимания противопоставление терминов "концепт" и "стереотип" в книге В.В.Красных (1998, с.133): 1) концепт включает языковые знания (например, сочетаемость слова), стереотип - это образ-представление в его вербальной оболочке, 2) концепт - это понятие более абстрактного уровня, позволяющее выводить архетипы, стереотип же более конкретен, 3) концепт является феноменом парадигматического плана, т.е. он соотносим с системой ментальных образований, а стереотип функционален, он проявляется в коммуникативном поведении как таковом, 4) концепт хранится в форме гештальтов и пропозиций, а стереотип - в форме фрейм-структур. Имеются в виду, как мне представляется, жесткость стереотипа (пчела - труженица) и известная открытость концепта (Сравним: "Есть три типа исследователей - "муравьи", которые собирают факты, "пауки", которые ткут из себя теории, и "пчелы", которые могут сочетать и то, и другое" и "Не надо ни меда твоего, ни жала"). Концепт принципиально многомерен, в этом состоит его привлекательность для изучения, и в этом же заключается множество трудностей, связанных с его моделированием и описанием.

Уточним важнейшие измерения концепта — образное, понятийное и ценностное. Образная сторона концепта — это зрительные, слуховые, тактильные, вкусовые, воспринимаемые обонянием характеристики предметов, явлений, событий, отраженных в нашей памяти, это релевантные признаки практического знания. Понятийная сторона концепта — это языковая фиксация концепта, его обозначение, описание, признаковая структура, дефиниция, сопоставительные характеристики данного концепта по отношению к тому или иному ряду концептов, которые никогда не существуют изолированно, их важнейшее качество — голографическая многомерная встроенность в систему нашего опыта. Ценностная сторона концепта — важность этого психического образования как для индивидуума, так и для коллектива. Ценностная сторона концепта является определяющей для того, чтобы концепт можно было выделить. Совокупность концептов, рассматриваемых в аспекте ценностей, образует ценностную картину мира. В этом сложном ментальном образовании выделяются наиболее существенные для данной культуры смыслы, ценностные доминанты, совокупность которых и образует определенный тип культуры, поддерживаемый и сохраняемый в языке (Карасик, 1996, с.5).

З.Д.Попова и И.А.Стернин развивают когнитивный подход к пониманию концепта, определяя концепт как «глобальную мыслительную единицу, представляющую собой квант структурированного знания» (Попова, Стернин, 2000, с.4). Концепты формируются, по мнению цитируемых ученых, из непосредственного чувственного опыта, из предметной деятельности человека, из мыслительных операций человека с другими концептами, существующими в его памяти, из языкового общения, например, в форме разъяснения, из самостоятельного усвоения значения языковых единиц. Этот тезис показывает важность эмпирического усвоения знания, интериоризации знания: от предметного чувственного - к абстрактному мыслительному образу. Цитируемые лингвисты справедливо считают, что язык является лишь одним из способов формирования концептов в сознании человека. Добавим - и лишь одним из способов апелляции к сложившемуся концепту (например, мелодия песни "Yesterday" вызовет самые разные ассоциации у различных людей, но вряд ли типичной реакцией будет словесная рубрикация этой мелодии с указанием автора и жанровой энциклопедической словесной справки). Важным моментом в рассматриваемом понимании концепта является также тезис о том, что «никакой концепт не выражается в речи полностью», так как: 1) концепт - это результат индивидуального познания (в этом авторы, как можно видеть, солидарны с Д.С.Лихачевым), а индивидуальное требует комплексных средств для своего выражения; 2) концепт не имеет жесткой структуры, он объемен, и поэтому целиком его выразить невозможно; 3) невозможно зафиксировать все языковые средства выражения концепта (Там же, с.11). В рассматриваемой работе определены ключевые понятия когнитивного моделирования концептов: 1) национальная концептосфера - совокупность категоризованных, обработанных, стандартизованных концептов в сознании народа (менее стандартизованы концептосферы различных социальных групп, а концептосферы индивидуального сознания вовсе не поддаются стандартизации); 2) семантическое пространство языка - часть национальной концептосферы, обозначенная языковыми средствами, названная в языке и представленная семемами и семами (т.е. значениями и компонентами значений); 3) актуализация концепта - включение концепта в мыслительную деятельность; 4) репрезентация концепта - выражение концептов в языке и различных текстовых формах (Попова, Стернин, 2000, с.28-29). Первое понятие относится к сфере интересов когнитологии, второе -лингвистики, третье - психолингвистики, четвертое - когнитивной лингвистики. На мой взгляд, эти перегородки весьма условны, можно начать с рассмотрения общих характеристик картины мира того или иного народа и проанализировать актуализацию и репрезентацию отдельных концептов, можно описывать семантические (и отраженные в семантике слов и выражений речеповеденческие, прагматические) признаки, определяющие специфику той или иной концептосферы.

Заслуживает внимания вопрос о взаимовлиянии слов и концептов. Здесь возможна следующая сетка отношений: 1) в языке есть слово, соответствующее определенному концепту, точнее говоря, есть определенное слово как основной, хоть и не единственный, способ актуализации того или иного концепта (слово «кошка» для обозначения концепта 'кошка'), 2) имеющееся в языке слово частично соответствует концепту, здесь нужно задуматься о типах концептов: предметные и понятийные сущности легко концептуализируются, но эмоционально-оценочные ментальные образования часто бывают настолько размытыми, что трудно установить границы соответствующих концептов (например, «то, что очень не нравится»: список репрезентаций этого концепта будет очень обширным, и выделить основной способ языковой репрезентации этого концепта не представляется возможным); 3) есть концепт, но нет однословной репрезентации этого концепта (интересен пример З.Д.Поповой и И.А.Стернина: есть молодожены и есть люди, давно живущие в браке, но нет слова «старожены»); 4) есть слово, вернее, словесная оболочка, за которой нет концепта. Г.В.Быкова (1999, с.5) вводит понятие «иллогизм» для обозначения тех концептов, у которых нет языковых репрезентаций в силу отсутствия социальной потребности обозначать соответствующие сущности: есть животноводы, оленеводы, кролиководы, но нет названий для обозначения специалистов по разведению крыс, воробьев, носорогов. Иллогизм в данном понимании слова -это не концепт, а пустая клетка, образованная строительными возможностями языкового материала. Обратим внимание, что в качестве примеров приводятся семантически и морфологически мотивированные потенциальные слова.

Оперируя различными корнями слов и аффиксами, мы можем прийти к интересным смысловым образованиям. Например, от латинского viator - «путник, тот, кто идет по дороге», можно образовать потенциальное слово reviator — «тот, кто вынужден идти по одной и той же дороге вновь и вновь», в определенных текстах такие окказиональные слова могут насыщаться весьма глубоким смыслом, но это будут индивидуальные концепты. В публицистике встречаются такие авторские образования, например, «конфатальность» — фатальная связанность нескольких различных событий или процессов, «эквифинальность» — тождественность результата при различных способах его достижения. С такими индивидуальными концептами мы сталкиваемся в поэтических и философских текстах. Терминология одного из наиболее трудных для понимания философов XX в. Мартина Хайдеггера весьма сложна именно из-за индивидуальной концептуализации тех понятий, которыми он пользуется. Так, одно из фундаментальных понятий его философской системы - Dasein -насыщено такой глубиной смысла, что обнаруживает в себе, как пишет в примечаниях к тексту переводчик его трудов А.В.Михайлов, «бездны, которые делают перевод его совершенно невозможным», это - не «наличное бытие» или «существование», а «здесь-бытие» или «вот-бытие» (Хайдеггер, 1993, с.317). Развивая суть этого концепта, вслушиваясь в языковую форму, переводчик создает оболочку средствами русского языка для концепта «со-здесь-бытие».

Индивидуальная концептуализация сущностей является одним из приемов создания юмористического эффекта. Приведем примеры из обширного словаря несуществующих понятий, расположенного на одном из интернетовских сайтов:

Narcolepulacy (nar ko lep' ul ah see) - n. The contagious action of yawning, causing everyone in sight to also yawn - заразительное действие зевания, заставляющее всех вокруг также зевать.

Sniglet (snig'lit) - n. Any word that doesn't appear in the dictionary, but should -любое слово, которого нет в словаре, но которое должно там быть.

Shirmers - n., pl. Tall young men who stand around smiling at weddings as if to suggest that they know the bride rather well - высокие молодые люди, которые стоят и улыбаются на свадьбе, как бы показывая, что они очень хорошо знакомы с невестой.

Некоторые из этих слов мотивированы корнями из греческого или латыни, некоторые представляют собой сложные и сложносокращенные образования, некоторые имеют фоносемантические ассоциации.

Культурный концепт, будучи важнейшей категорией лингвокультурологии, представляет собой неоднородное образование. Выделяются более конкретные и более абстрактные концепты, вплоть до мировоззренческих универсалий. Это противопоставление — по ценностной, ведущей стороне концепта — дает возможность рассматривать разноплановые категории, от таких концептов, как 'новые русские' (Козлова, 1999), 'деньги' (Агаркова, 2000), 'дом' (Медведева, 2001), до отношения к важнейшим категориям этики, например, 'счастье' (Воркачев, 2002) или предельным понятиям - 'бытие', 'природа', 'жизнь' и др. (Снитко, 1999). Можно противопоставлять концепты по способу их жанровой фиксации, например, концепты текстов в языковом сознании (Слышкин, 2000), законов и норм поведения. Заслуживает внимания концепт как константа идиостиля (Тильман, 1999; Борисова, 2001; Тарасова, 2001). Например, в русском коллективном сознании концепт 'душа' ассоциируется с двумя смысловыми рядами — внутренний психический мир человека и бессмертное нематериальное начало, а в индивидуальном сознании поэта Георгия Иванова эти ряды обогащаются дополнительными смыслами, напряжение возникает за счет одновременного полярного понимания души как смертной и бессмертной сущности (Тарасова, 2001). В современных исследованиях отечественных ученых концепты 'судьба' и 'душа' наиболее часто оказываются предметом изучения, и это подтверждает правоту тех лингвистов, которые признают эти концепты культурными доминантами русской ментальности.

Более детально разработана типология концептов по принятым в когнитивной науке признакам (отметим, что речь здесь идет не о культурных концептах, а о когнитивных концептах): 1) мыслительные картинки (конкретные зрительные образы — рыба "налим"); 2) схемы (менее детальные образы — "река" как голубая лента); 3) гиперонимы (очень обобщенные образы — "обувь"); 4) фреймы (совокупность хранимых в памяти ассоциаций — "базар"); 5) инсайты (знания о функциональной предназначенности предмета — "барабан"); 6) сценарии (знания о сюжетном развитии событий — "драка"); 7) калейдоскопические концепты (совокупность сценариев и фреймов, связанных с переживаниями и чувствами — "совесть") (Бабушкин, 1996, с.43-67). Н.Н.Болдырев подчеркивает, что за концептом могут стоять знания разной степени абстракции, разные форматы знания: 1) конкретно-чувственный образ (конкретный телефон); 2) представление (мыслительная картинка как обобщенный чувственный образ, например, телефон вообще); 3) схема - мыслительный образец предмета или явления, имеющий пространственно-контурный характер (геометрический аспект представления, общие контуры чего-либо - дома, человеческой фигуры, траектории движения); 4) понятие - концепт, содержащий наиболее общие, существенные признаки предмета или явления, его объективные, логически конструируемые характеристики (понятие - это концепт, лишенный второстепенных признаков, с позиций логического анализа); 5) прототип -категориальный концепт, дающий представление о типичном члене определенной категории (представление о типичном автомобиле, типичном политике и т.д., это обоснование для концептуализации, выделение типичного на основе жизненного опыта); 6) пропозициональная структура, или пропозиция - модель определенной области опыта, в которой вычленяются элементы (аргументы и связи между ними), даются их характеристики; это обобщенная логическая модель отношений, отражаемая в глубинной грамматике; 7) фрейм - объемный многокомпонентный концепт, представляющий собой «пакет» информации, знания о стереотипной ситуации, фрейм представляет собой двухуровневую структуру, состоящую из вершинных узлов, которые содержат постоянные данные для определенной ситуации, и терминальных узлов, или слотов, заполняющихся данными из конкретной ситуации, по М.Минскому (например, фрейм «театр» включает вершинные узлы «билетная касса», «сцена», «зрительный зал»,

«спектакль» и др., и терминальные узлы, например, «очередь в билетную кассу конкретного театра, впечатления, связанные с этим событием, в котором я принимал участие»; анализируя фреймы второго уровня (вложенные фреймы, или субфреймы), мы восстанавливаем ситуацию в целом; 8) сценарии, или скрипты -динамически представленные фреймы, разворачиваемая во времени последовательность этапов, эпизодов (например, посещение театра); 9) гештальт - «концептуальная структура, целостный образ, который совмещает в себе чувственные и рациональные компоненты в их единстве и целостности, как результат целостного, нерасчлененного восприятия ситуации, высший уровень абстракции: недискретное, неструктурированное знание» (Болдырев, 2001, с.36-38). Гештальт в таком понимании трактуется как концептуальная система, объединяющая все перечисленные типы концептов, а концепт мыслится как родовой термин по отношению ко всем остальным, выступающим в качестве его видовых уточнений. Достоинством когнитивного подхода к изучению квантов знания, фиксируемых в коллективном и индивидуальном сознании, является, как можно видеть, предельно широкий исследовательский горизонт. Разумеется, приведенные типы концептов вряд ли можно втиснуть в схемы дихотомического типа. Здесь мы сталкиваемся с сущностями, не поддающимися одномерной классификации, поскольку мир многомерен.

В исследовании Н.И. Колодиной (2002), посвященном когнитивно-герменевтическому моделированию художественного текста, выделяются своеобразные когнитивные атомы - мнемо-единицы знаний, соотносимые с семами в лингвистической семантике, и сложные когнитивные структуры - мнемо-паттерны, понимаемые как мыслительные образы, сформировавшиеся в результате категоризации представлений. Автор ведет полемику с теми учеными, которые трактуют концепты как статические образования, открытые для исследователя через значения языковых единиц, репрезентирующих данный концепт, их словарные толкования, речевые контексты. Для Н.И.Колодиной важно подчеркнуть как индивидуальность структуры знаний, так и индивидуальность механизма понимания и интерпретации. Соглашаясь с динамическим пониманием мнемо-паттерна, я бы заметил, впрочем, что статическое и динамическое в языке неразрывно связаны, статика - это попытка осмыслить динамику. Не случайно мнемо-паттерны, выделяемые при интерпретации художественного текста, концептуализируются и получают вербальное обозначение, например, "бравирование", "растерянность" и т.д. Вероятно, такой подход к моделированию ментальных образований может быть дополнительным по отношению к изучению этнокультурных и социокультурных концептов.

По способу языковой репрезентации концептов можно выделить те мыслительные образования, которые получают языковое выражение в лексической и фразеологической системах языка, а также те, которые находят грамматическое выражение. Некоторые концепты выражаются и на фонетическом уровне (применительно к эмоциональным концептам это осуществляется интонационно и звукоподражательно). Выделяются концепты, которые специфическим образом организуют грамматическую систему языка (Вежбицкая, 1996): например, агентивное или пациентивное представление ситуаций (Я должен — мне нужно).

Классификация фреймов, построенная на их вербализации, предложена С.А.Жаботинской (2000, с.11-12), выделяющей предметноцентрические, акциональные, партонимические, гипонимические и ассоциативные фреймовые структуры. Эта классификация представляет собой обобщение частеречной системы, например, первый тип фреймов соответствует экзистенциальной структуре «Нечто/некто существует», второй тип - структуре «Некто действует по отношению к предмету», третий тип - структуре обладания «Некто/нечто имеет нечто», четвертый - структуре родовидовых различий «Нечто включает нечто», пятый - структуре подобия «Нечто подобно другому». Н.Ф.Алефиренко (2000, с.34) рассматривает фразеологическое значение и выделяет два типа концептов, составляющих его суть: логические и ономатопоэтические, т.е. определяющие прямые и переносные значения слов в составе фразеологической единицы.

Концепт, будучи динамическим образованием, обладает комплексом характеристик, и различные характеристики становятся актуальными в разные периоды бытования этого концепта. Например, концепт "болезнь" в русской наивной картине мира (Песоцкая, 2001, с.224) характеризуется константными и вариативными признаками. К первым относятся характер проявления, место проявления в организме, распространенность, ожидаемость, способ передачи болезни; ко вторым — исцеляемость и "напускаемость" (в древнем сознании) и исследованность, причина, степень сложности, время, половой и возрастной статус больного (в современном сознании). С исследователем можно согласиться, отметив, что применительно к данному концепту современное наивное языковое сознание испытывает сильное влияние со стороны научной медицинской картины мира. По мнению А.Н.Усачевой (2002, с.6), концепт 'состояние здоровья' характеризуется тремя типами оценки: внутренней (ее объектом является самочувствие), нормативной (ее объектами выступают внешний вид, сила, чистота) и внешней (ее объекты - отношение к еде, спорту, вредным привычкам, врачам и лечению). Внутренняя и нормативная оценки применительно к состоянию здоровья обнаруживают малую вариативность в различных культурах и в разные эпохи, а внешняя оценка весьма вариативна (показательно повышенное внимание в современном англоязычном мире к калорийности пищи как фактору ухудшения здоровья: Lose weight now - ask me how).

В этой связи интересной представляется проблема несоответствий между наивной и научной (точнее — специальной) картинами мира применительно к различным концептуализированным областям в различных лингвокультурах. К числу таких областей относятся, например, машины, играющие особую роль в современной жизни — автомобили и компьютеры. Автомобиль сравнивается с домашним животным — верным конем, он может болеть, у него может быть покладистый или скверный характер, он "знает" хозяина. В технически развитых странах концептуализация автомобиля, его обслуживания, его дизайна и других характеристик неизбежно включает статусно-оценочную значимость этого предмета. Даже окраска легкового автомобиля приобретает автономную сферу употребления: например, оттенки "баклажан" (темно-фиолетовый), "мираж" (серебристо-голубоватый), "опал" (серо-голубой с перламутровым отливом), "альпийская белизна" (ярко-белый цвет, этим цветом окрашены обычно служебные автомобили), "приз" (светло-зеленый), "аквамарин" (цвет морской волны с перламутровым отливом), "коррида" (оранжево-красный), "мокрый асфальт" (темно-серый с перламутровым отливом). Отметим, что ранее право на отдельную сферу хроматического обозначения имели в русской лингвокультуре лошади, масти которых (гнедой, каурый, буланый, вороной конь) современный средний носитель языка сможет охарактеризовать весьма приблизительно. Автомобиль приобретает множество стилистически значимых наименований: нейтральное общее, специальное техническое с указанием серии модели, фирменное, стилистически сниженное или игровое (сравним: "шестерка", "копейка", "мерс").

Компьютеры также наделяются дополнительными характеристиками, прежде всего им приписывается одушевленность. Интересно отметить, что в русском узусе несколько лет тому назад компьютерщики мужчины чаще говорили "моя машина", а женщины — "мой компьютер", т.е. можно с определенными оговорками говорить о гендерной специфике "общения" человека с этим сложным прибором.

Важнейшей характеристикой отрефлектированного концепта является его опора на некоторое лексико-семантическое множество. И.А.Стернин при изучении концепта предлагает противопоставлять базовый слой и вторичные слои концепта, различающиеся либо не различающиеся по уровню абстракции (одноуровневые, многоуровневые и сегментные концепты) (Стернин, 2001, с.59-60). Такой подход основан на признании определенной аналогии между структурой ментальных образований и семантической системой языка.

Нельзя не согласиться с А.Вежбицкой (1996), полагающей, что такие доминанты поведения в русской культуре, как относительная неконтролируемость чувств, неконтролируемость судьбы, категоричность моральных суждений, заложены в русской грамматике и определяют мировоззрение носителей языка. Вместе с тем было бы упрощением считать, что своеобразие культуры народа сводится к нескольким концептам, даже столь многомерным и существенным, как 'судьба', 'тоска', 'воля' для русской культуры, 'Ordnung' — порядок, 'Befehl' — приказ, 'Angst' — страх для немецкой, 'Freedom' — свобода, 'Privacy' — приватность, 'Enterprise'— предприимчивость" для английской. В самом деле, концепты, названные приведенными именами, играют особую роль в представлении обобщенных типов носителей соответствующих культур со стороны иностранцев. Но, во-первых, вырванные из системного множества концепты искажаются, во-вторых, не учитываются самопредставления (например, немцы глазами русских и немцы глазами немцев), в-третьих, выбор значимых концептов для представления своеобразия культуры народа претерпит существенные изменения, если мы будем говорить не только об этнокультурных, но об этносоциокультурных концептах (важнейшие концепты в сознании английских рабочих вряд ли совпадут с доминантными концептами английских бизнесменов или студентов).

Различие между культурами состоит в значимых нюансах, выделяемых при сравнении больших концептуальных объединений (концептосфер). Множественные характеристики дадут здесь более веские основания для того, чтобы сделать выводы о специфике менталитета того или иного народа. Концепт опирается на "лингвокультурологическое поле — иерархическую систему единиц, обладающих общим значением и отражающих в себе систему соответствующих понятий культуры" (Воробьев, 1997, с.60).

Концепты связаны с конкретными ситуациями в памяти людей, и эти ситуации подводятся под сценарий, именуемый соответствующим концептом, например, 'милосердие' — "предупреждение об опасности; предоставление возможности избежать неприятности; пожертвования; помощь инвалидам; распределение инвалидных колясок; утешение потерявшегося ребенка; уход, когда присутствие причиняет страдание и мн. др." (Жданова, Ревзина, 1991, с.60, 61). Задача лингвокультурологии, как считает В.А.Маслова, заключается в том, чтобы выразить культурную значимость языковой единицы (т.е. "культурные знания") на основе соотнесения прототипной ситуации фразеологизма или другой языковой единицы с "кодами" культуры, известными носителю языка либо устанавливаемыми с помощью специального анализа (Маслова, 1997, с.10, 11). Концепт обладает определенной памятью, избирательно воплощается не только в определенных языковых единицах, но и когнитивных моделях на протяжении длительного периода развития языка (Балашова, 1998, с. 197).

Таким образом, культурный концепт в языковом сознании представлен как многомерная сеть значений, которые выражаются лексическими, фразеологическими, паремиологическими единицами, прецедентными текстами, этикетными формулами, а также речеповеденческими тактиками, отражающими, по словам Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова (1999, с.12), повторяющиеся фрагменты социальной жизни. В этой связи заслуживает внимания понятие "лингвокультурема" — комплексная межуровневая единица, форму которой составляет единство знака и языкового значения, а содержание — единство языкового значения и культурного смысла (Воробьев, 1997, с.44, 49). Лингвисты стремятся уйти от многозначности термина "концепт", одно из значений которого и представляет собой содержательную сторону лингвокультуремы. Эльс Оксаар соотносит ""культурему" как социокультурную категорию с "бихевиоремой" как коммуникативной категорией (противопоставление культуры и поведения как содержания и формы), уточняя способы выражения бихевиоремы - вербальный (слова), паравербальный (тембр, артикуляционный контроль и т.д.), невербальный (мимика, жестикуляция) и экстравербальный (характеристики времени, места, социальные индексы и др.) (Oksaar, 1988, S.28). В качестве альтернативного обозначения содержания лингвокультуремы предложен термин ""логоэпистема" — "знание, несомое словом как таковым — его внутренней формой, его индивидуальной историей, его собственными связями с культурой" (Верещагин, Костомаров, 1999, с.7). Соглашаясь с тем, что концепт понимается в лингвистике, логике, психологии, культурологии не совсем одинаково, я бы не стал выводить это понятие из арсенала лингвокультурологии. Обратим внимание: ведь логоэпистема сориентирована на слово как основной носитель знания, сконцентрированного в лексическом значении и связанного со всем богатством данной культуры. Содержание концепта выражается не только словом, оценочные характеристики концепта, составляющие суть этого ментального образования при лингвокультурном сопоставлении, раскрываются в толковании, в тексте.

Представляют несомненный интерес те концепты, которые отражают специфическую логику, свойственную носителям определенной лингвокультуры. У таких концептов может не быть однословного обозначения, они представляют собой своеобразные коды — ключи к пониманию ценностей этой культуры, условий жизни людей, стереотипов их поведения. В частности, концепт-код прослеживается в этнокультурном юморе. Например:

Надпись на автозаправочной станции: "Бензина на самом деле нет".

Необходимо знать, что в период дефицита объявления о том, что чего-либо нет, часто подвергаются в нашей стране справедливому сомнению: для всех официально — нет, но для некоторых, возможно, есть. Этот концепт-код раскрывает реалии нашей жизни и вытекающую отсюда логику поведения людей. Такая надпись вызывает улыбку у носителей современной русской культуры, переживших соответствующий период дефицита товаров.

Немецкий юмор, как известно, часто строится на столкновении прямой и изощренно ошибочной логики:

Врач: Вы курите?

Пациент: Нет.

Врач: Жаль, если бы Вы курили, я бы посоветовал Вам бросить, и Вы бы почувствовали себя лучше.

Изощренная логика в данном случае сама по себе безошибочна, но абсолютно бессмысленна и поэтому является предметом шутки.

Русскому лингвокультурному сознанию присуща постоянная готовность свести ситуацию к абсурду для расшатывания, казалось бы, незыблемых норм: "Все пропьем, но флот не опозорим!". Ясно, что подразумевается пирушка моряков, состязающихся в количестве выпитого спиртного. Позор и выпивка традиционно соотносятся в иной плоскости: позор пьяницам. В приведенной шутке эта норма поведения ставится под сомнение и поэтому вызывает улыбку, — впрочем, только у носителей русской лингвокультуры. Приведем еще один пример, требующий, впрочем, определенных знаний о культуре и истории России: «И поехала она с ним в Сибирь на каторгу, и испортила ему всю каторгу». Каторга - особый вид наказания с привлечением к тяжелому физическому труду в суровых условиях -сравнивается с развлекательным мероприятием, которое можно испортить; страноведческая информация о женах декабристов, разделивших со своими мужьями тяготы и лишения заключения и ставшими образцами самоотверженной любви и верности, подвергается карнавальному переосмыслению; общий вывод этой нелепой фразы сводится к иронической жалобе женатого мужчины на его драгоценную половину, способную сделать жизнь хуже каторги. Эта тема многократно выражается в русском коллективном сознании: «Если б я был султан, был бы холостой!» — фраза из песни популярной комедии «Кавказская пленница», или известная фраза из песни В.Высоцкого: «Домой придешь - там ты сидишь».

К числу концептов-кодов относятся и символические действия, например, закрепленные в языке благопожелания, проклятия, заклинания и т.д. Известна армянская формула «цавт танэм» - «я возьму твою боль», которую произносят, желая утешить близкого человека и производя тем самым магическое действие. Его смысл ранее понимался буквально — как жертвенная молитва о том, чтобы страдание близкого человека перешло на говорящего. Наблюдения показывают, что магические формулы в трансформированном виде пронизывают ежедневный быт современного человека, своеобразно преломляясь в различных этнических и социальных группах - эта проблема, как и многие другие проблемы лингвокультурологии, еще ждет своего решения.

Детальная характеристика концепта-кода (ключевого концепта) советской культуры 'очередь' дана в работе Е.М.Верещагина (1996). Автор перечисляет коллективные и индивидуальные рече-поведенческие тактики, характеризующие очередь как культурный концепт, в виде клише: "Никого не пропускайте!", "Отпускайте по норме!", "Подходите скорее!", "Не толкайтесь!", "Мне об этом в очереди сказали" и др. Этот концепт имел четкие ценностные основания — умения выжить в условиях дефицита товаров. Отсюда множественные наименования успешного приобретения дефицитного товара (отхватить, вырвать, поймать на лету и — добавлю — достать), сверхценный статус продавца как распределителя блага, ритуализация момента покупки, четкое разделение на своих и чужих по признаку легитимности получения товара в данном месте.

Этнокультурные модели поведения выявляются в различных речевых образованиях, например, в речевых рефлексах — определенных структурах, используемых в речи не с номинативными целями, а для выполнения речеорганизующих (дискурсивных), модальных, аргументативных функций ("Кому говорят!") (Гак, 1998, с.685), дискурсных словах как отражениях этнокультурных стереотипов поведения (авось, видно, заодно) (Шмелев, 1995, с.146). Этнокультурные характеристики дискурса отчетливо прослеживаются в речеповеденческих ситуациях. "Типичной речеповеденческой ситуацией можно назвать регулярно повторяющийся "фрагмент социальной жизни": приветствие, просьбу, благодарность, призыв к откровенности, ритуал обсуждения цены при частной покупке, соболезнование, недовольство, плохое самочувствие, говорение комплиментов, демонстрацию дружелюбия (или враждебности), ухаживание, энтузиазм (или сдержанность) по поводу определенного предложения, приглашение, советование, запрещение (или разрешение) и т.д. Если придерживаться единого критерия при отграничении типичных ситуаций, то их список окажется исчислимым" (Верещагин, Костомаров, 1999, с.12). И.А.Стернин предлагает следующую модель описания коммуникативного поведения той или иной лингвокультурной общности: 1) очерк национального характера; 2) доминантные особенности общения народа; 3) вербальное коммуникативное поведение (нормы речевого этикета и такие сюжеты, как общение с незнакомыми, общение в семье, в официальном учреждении, в гостях и т.д.); 4) невербальное коммуникативное поведение; 5) нацио-нальный социальный символизм (символика одежды, цветовых оттенков, подарков, примет и др.) (Стернин, 1996, с.103). Еще раз хотелось бы подчеркнуть, что, говоря о национально-специфическом (этнокультурном) коммуникативном поведении, мы всегда имеем в виду, что этнокультурная специфика поведения неразрывно связана с социокультурной спецификой поведения. Интересным для изучения представляется вопрос о том, каким типам личности свойственно идентифицировать себя и других прежде всего по этническим признакам, каким -по социально-статусным, каким - по социально-ролевым, каким - по личностно-индивидуальным, и каково соотношение таких личностных типов в различных лингвокультурах.

2.3. Культурные доминанты в языке

Коммуникативная личность как предмет лингвистического изучения представляет собой обобщенный образ носителя культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций. В структуре языковой личности особое место принадлежит ценностям — наиболее фундаментальным характеристикам культуры, высшим ориентирам поведения. Эти ориентиры возникают, по мнению П.С.Гуревича (1995, с.120), не только на основе знания и информации, но и собственного жизненного опыта человека, они представляют собой личностно окрашенное отношение к миру. Ценности лежат в основе оценки, тех предпочтений, которые человек делает, характеризуя предметы, качества, события. В этом смысле представляется оправданным разделить ценности на внешние и внутренние, имея в виду, разумеется, то обстоятельство, что между внешними, социально-обусловленными, и внутренними, персонально-обусловленными, ценностями нет четко очерченной границы. Вероятно, рубежами на условной шкале персонально-социальных ценностей могут считаться границы языкового коллектива, соответствующие, в определенной степени, типам коммуникативных дистанций, по Э.Холлу (Hall, 1969, p.116-125). Таким образом, противопоставляются ценности индивидуальные (персональные, авторские), микрогрупповые (например, в семье, между близкими друзьями), макрогрупповые (социальные, ролевые, статусные и др.), этнические и общечеловеческие. Можно выделить также ценности типа цивилизации (например, ценности современного индустриального общества, ценности средневекового христианства) между этническими и общечеловеческими, но с лингвистической точки зрения наибольший интерес представляют те явления, которые зафиксированы в языке — прежде всего, в его лексике и фразеологии.

Лингвистическая классификация ценностей может быть построена на различных основаниях. Казалось бы, в первую очередь есть смысл говорить о типах оценочных слов (слова, значения которых допускают однозначную общеязыковую интерпретацию в форме модальной рамки «и это хорошо» либо «и это плохо», слова, коннотации и импликации которых открыты для подобной интерпретации, и, наконец, слова, значения которых могут получить подобную интерпретацию лишь в нестандартных ситуациях). Но в таком случае размывается различие между ценностью и оценкой, нарушается иерархия ценностей (как определить меру ценности в значениях слов опрятность, щедрость, геройство?). С другой стороны, ценным для человека является то, что играет существенную роль в его жизни и поэтому получает многостороннее обозначение в языке. Номинативная плотность той или иной тематической группы слов, детализация наименования, выделение смысловых оттенков являются сигналом лингвистической ценности внеязыкового объекта, будь то предмет, процесс или понятие. В этом случае наступает отождествление ценности и актуальности явления (наименований профессий и болезней явно больше, чем наименований видов помощи и предательства). Вероятно, для получения более адекватной картины представления ценностей в языке (и соответственно, в структуре языковой и коммуникативной личности) целесообразно учитывать наряду с оценочной и номинативной сторонами и собственно аксиологическую сторону проблемы. Обратившись к специальной литературе по аксиологии, обнаруживаем, что ценности в значительной мере определяются идеологией, общественными институтами, верованиями, потребностями. Есть расхождение между естественно-языковым и специальным (научным, религиозным и т.д.) представлением ценностей. Принимая во внимание потребности человека, конфликт между благом для себя и благом для другого (различие между утилитарными и моральными ценностями), а также рациональный и иррациональный характер переживания и понимания ценностей, предлагаем шкалу утилитарных и моральных ценностей, имеющую продолжение в область витальных потребностей человека (субутилитарные ценности), с одной стороны, и в область иррациональных установок, выступающих в качестве аксиом поведения и оценки (суперморальные ценности), с другой стороны.

В качестве попытки комплексного осмысления ценностей в языке можно предложить модель ценностной картины мира. Мы исходим из того, что наряду с языковой картиной мира (в качестве ее аспекта) объективно выделяется ценностная картина мира в языке. Здесь уместно разграничить, по меньшей мере, этнокультурный и социокультурный планы, применительно к различным видам оценочных отношений, например, отношение к старшим и младшим, детям, женщинам и мужчинам, к животным, к собственности, к здоровью и болезням, к смерти, к состязаниям и играм, к труду и подвигу, к чуду и обыденности, к приватности, к жилищу, к земле и небу, к явлениям природы, ко времени и пространству. Такой материал прослеживается в этнографических, социологических, литературоведческих, лингвистических исследованиях (Hsu, 1969; Теребихин, 1993; Топорова, 1994; Гачев, 1995). При изучении ценностной картины мира в языке мы исходим из следующих положений:

1) ценностная картина мира в языке включает общечеловеческую и
специфическую части, при этом специфическая часть этой картины сводится к
различной номинативной плотности объектов, различной оценочной
квалификации объектов, различной комбинаторике ценностей;

2) ценностная картина мира в языке реконструируется в виде взаимосвязанных
оценочных суждений, соотносимых с юридическими, религиозными, моральными
кодексами, общепринятыми суждениями здравого смысла, типичными
фольклорными и известными литературными сюжетами;

3) между оценочными суждениями наблюдаются отношения включения и
ассоциативного пересечения, в результате чего можно установить ценностные
парадигмы соответствующей культуры (например, из определенного типа
отношения к старшим и младшим можно вывести тип отношения к собственности,
к состязанию, к приватности и т.д.);

4) в ценностной картине мира существуют наиболее значимые для данной культуры смыслы, культурные доминанты, совокупность которых и образует определенный тип культуры, поддерживаемый и сохраняемый в языке. Ю.С.Степанов говорит в этом случае о константах культуры (1997). Культурные доминанты - это наиболее важные для данной лингвокультуры концепты.

А.Д.Шмелев пишет, что "анализ русской лексики позволяет выявить целый ряд мотивов, устойчиво повторяющихся в значении многих русских лексических единиц и фразеологизмов, которые представляются специфичными именно для русского видения мира и русской культуры" (Шмелев, 2002, с.17). Разработка культурных доминант в языке весьма важна в теоретическом плане, поскольку позволяет интегрировать достижения в области культурологического языкознания (от В. фон Гумбольдта до новейших лингвострановедческих работ), прагматической и социальной лингвистики. Прикладная польза от изучения рассматриваемой проблемы для преподавания языка, для практики перевода, для оптимизации межкультурного общения очевидна. Вместе с тем следует заметить, что исследователь культурных доминант сталкивается с опасностью упрощенного, схематического и тенденциозного освещения установленных корреляций, поэтому обоснование методики исследования и принципов интерпретации полученных данных приобретает первостепенную значимость.

Методика изучения культурных доминант в языке представляет собой систему исследовательских процедур, направленных на освещение различных сторон концептов, а именно смыслового потенциала соответствующих концептов в данной культуре. Собственно лингвистическое исследование культурных доминант осуществляется в виде наблюдения и эксперимента (сплошная выборка лексических и фразеологических единиц, а также прецедентных текстов из словарей, сборников пословиц и афоризмов, текстов художественной литературы, газет и т.д., с одной стороны, и интервьюирование носителей языка, разработка анкет, включающих различные оценочные суждения, связанные с определенными предметными областями, с другой стороны). Лингвистическое изучение культурных концептов неизбежно должно быть дополнено данными других дисциплин — культурологии, истории, психологии, этнографии.

«Лексикон русского менталитета» под редакцией Анджея Лазари (RML, 1995) представляет собой попытку дать объяснение философским, социальным, религиозным и политическим идеям, составляющим специфику русского менталитета. Редактор этого издания отмечает в предисловии, что эта работа мыслится как часть энциклопедического словаря «Идеи в России», в котором должно быть более 600 единиц. По мнению А.Лазари, многие феномены и концепты в России не имеют верных соответствий в других странах и языках, или, что еще хуже, имеют кажущиеся соответствия. Понимая сложность и объем такого труда, А.Лазари характеризует полученный лексикон как предварительный результат, не свободный от противоречий и ошибок.

Для предметного обсуждения достоинств и недостатков рассматриваемой работы приведем текст одной из словарных статей.

Судьба. Fate.

Even though the Russian term sud'ba is customarily rendered into English as 'fate', these are two basically different concepts. Sud'ba does not contain within itself chance, coincidence, risk, just as 'fate' is not connected with the meaning to 'judge', to 'judge beforehand'. 'Fate', even that which is personified and situated beyond the subject, leaves to the subject its own peculiar 'free will'; it can, for example 'be either provoked or not, or it can be opposed, whereas sud'ba does not take this kind of 'will' into consideration: one must subordinate himself to it, accept it with humility - pokorit'sya. It is here, in the relation to 'free will' towards sud'ba / fate - that lies among others, the basic difference in attitudes of Orthodoxy and Catholicism, the Russian attitude and the Western attitude.

Even more, sud'ba is as if pre-established, it embraces the whole of human life, and therefore it can be interpreted as (in a general outline) a fixed way of life. Being understood as a 'divine providence' it contains in itself a 'higher meaning', it becomes the 'experience of man', and consequently leads to the justification and acceptance both of all kinds of misfortunes (including historical calamities) as well as acts (compare a proverbial sympathy of the Russian people for criminals and convicts). On the other hand, the attempt to change one's fate is looked upon not too favourably. Certainly not without good reason, with such understanding of sud'ba all attempts of opposing it must be associated with an iconoclastic attitude; and generally this is the case. It certainly is not by accident that all historical revolts in Russia together with the October Revolution, on the one hand, activated just such attitude and anti-religious acts, and were carried out under the slogans of holy missions, on the other hand.

So, when it is said in various discourses sudby Rossii or puti Rossii, the talk is not only of history, but rather, above all, of the 'destiny - the mission' of Russia and it is there that the contents of this mystical 'destiny' is sought (Faryno, 1995, p.108-109).

Итак, в отличие от английского fate русский концепт 'судьба' не включает признаки «случай», «совпадение», «риск», так же как и fate не содержит признаков «судить» и «судить заранее». Судьба-fate всегда оставляет субъекту право «свободной воли», человек может бросить вызов и противостоять судьбе-fate, в то время как русский концепт 'судьба' не дает человеку права на выбор, ей следует покориться. Именно свободная воля, по мнению Ежи Фарыно, и определяет разницу между православием и католицизмом, между русским и западным отношением к жизни. Судьба включает всю жизнь и может рассматриваться как заданный путь жизни. Судьба понимается как божественное провидение, имеет высшее значение, становится испытанием для человека. Такое отношение к судьбе ведет к оправданию и принятию любых несчастий (в том числе и исторических катастроф) и действий (общеизвестно сочувствие русских людей к преступникам и заключенным). Попытки изменить судьбу не приветствуются. Противостояние судьбе осознается как иконоборчество и осуществляется, если взглянуть на революции в России с этих позиций, как антирелигиозное действие под лозунгами святого предназначения, т.е. как борьба против старой веры за новую веру. Поэтому, когда говорят о судьбах или путях России, то имеют в виду не только историю, а предназначение, особую мистическую миссию России.

Сравним эти размышления с данными лингвистического исследования. Детальный многоаспектный анализ основной языковой репрезентации рассматриваемого концепта русской лингвокультуры был выполнен В.П.Москвиным на весьма репрезентативном материале более 2500 контекстуальных реализаций слова судьба, а также слов, парадигматически (таких, к примеру, как рок, фортуна, парка и проч.) и эпидигматически (судить и др.) связанных с этим полисемантом. На основании проведенного исследования, автор пришел к выводу о том, что слово судьба используется в русском языке в девяти основных значениях: 1) 'сверхъестественная сила, предопределяющая все события в жизни людей'; 2) 'сила, определяющая все события в жизни отдельного человека' ("индивидуальная" судьба); 3) 'воле-изъявление высшей силы'; 4) 'волеизъявление'; 5) 'суждено, предопределено свыше' (как предикатив); 6) 'то, что назначено испытать в соответствии с приговором высшей силы', 'то, что суждено'; 7) 'жизнь'; 8) 'будущее'; 9) 'история' (Москвин, 1997).

Этому концепту посвящена солидная коллективная монография под редакцией Н.Д.Арутюновой «Понятие судьбы в контексте разных культур». М.: Наука, 1994. В.Н.Топоров (1994, с.38, 50, 51) отмечает, что русские слова «судьба» и «случай» образуют полярность абсолютного детерминизма (и, следовательно, предсказуемости) и абсолютного индетерминизма (полной произвольности), хотя в далекой ретроспективе эти слова, как и немецкое Los или английское lot, обнаруживают общий элемент отпускания-освобождения. Высказывается тезис о том, что судьба совпадает с роком, Богом, Божьей или мировой волей. Узнать свою судьбу, свое будущее - значит преодолеть свое Я, т.е. слиться с судьбой. А.Я.Гуревич (1994, с.155) рассматривает диалектику судьбы у германцев и древних скандинавов и доказывает, что в эддических текстах герой формирует собственную судьбу, он ощущает в себе свою индивидуальную судьбу. Анализируя пословицы и афоризмы, касающиеся судьбы, В.Г.Гак (1994, с.199) выделяет основные характеристики судьбы, которые могут быть представлены в виде оппозиций: 1) судьба и воля, 2) постоянство / изменчивость судьбы, 3) счастливая / несчастливая судьба, 4) справедливая / несправедливая судьба, 5) отношение человека к судьбе: исправимость / неисправимость ее, 6) способы изменения судьбы: активный / пассивный. Отношение к судьбе определяется мудростью человека, а мудрость приходит с жизненным опытом, судьба становится человеку ясной лишь под конец жизни.

Достоинством приведенной выше словарной статьи Е.Фарыно о специфике русского понимания судьбы является выявление отношения к судьбе как к Божественному волеизъявлению. Можно согласиться и с тем, что такое понимание является доминантой в традиционной русской лингвокультуре, т.е. оно определяет многие моменты мировидения и поведения. Вместе с тем представляется тенденциозным тезис автора о сочувствии русских людей преступникам (отрицательное отношение к власти, угнетателям, представителям закона, действительно, весьма распространено и объясняется исторически длительностью крепостного права, но отсюда не вытекает самоотождествление с криминалитетом). Исторические катастрофы вовсе не оправдываются, фраза «Кто виноват?» является прецедентной для отечественной истории, другое дело, что мысль о доле личной ответственности за случившееся со всей страной не является доминирующей в массах. Впрочем, как известно, такая мысль не типична для массового сознания ни в каком сообществе. Тенденциозность видна и в том, что в российском самосознании якобы непременно есть мистическое понимание пути России, такое представление вряд ли можно считать массовым или типичным, оно отражает позицию определенной группы людей. Прав В.П.Москвин, отметивший на полях рукописи данной книги, что 1) вряд ли можно делать выводы о "русской судьбе" на основании только одного слова судьба, ведь соответствующее понятие в русском языке распределено между значениями целого ряда слов (рок, фатум, доля...), и 2) остается неясным, какое из значений слова судьба лежит в основе соответствующего культурного концепта.

По-видимому, рассматриваемая словарная статья - это пример индивидуально-авторской полемической публицистики. Поставленные вопросы, однако, могут быть взяты в качестве ориентиров для социолингвистического исследования. В лингвокультурологии, впрочем, доля субъективных наблюдений и выводов достаточно велика. Рассматриваемый лексикон, заметим, не претендует на роль универсального толкового словаря, произвольность отбора концептов и свобода их толкований означают лишь то, что другие исследователи могут сделать словарь концептов на иных методологических основаниях. И такой словарь - фундаментальный труд Ю.С.Степанова (1997) - вышел в свет.

Этот словарь представляет собой систематизацию ценностей культуры, проявляющихся в словах и вещах, отражающих историю народа и размышления его наиболее талантливых представителей, с учетом данных различных областей знания. Понимая концепт как сгусток культуры в сознании человека,

Ю.С.Степанов выделяет три компонента концепта: 1) основной признак, актуальный для всех носителей данной культуры, 2) дополнительный, «пассивный» признак (их может быть несколько), важный для отдельных социальных групп, 3) внутреннюю форму, обычно вовсе не осознаваемую, запечатленную во внешней, словесной форме (Степанов, 1997, с.42-45). В качестве примера приводятся дни 23 февраля и 8 марта, которые для всех жителей России означают «праздник мужчин» и «праздник женщин» (это основной признак), однако по своему происхождению эти даты отмечаются как «День Советской армии» и «Международный женский день» (дополнительный признак), наконец, исторически эти даты соотносятся с победой Красной Армии над войсками Германии под Псковом в 1918 г. и решением женского секретариата Коминтерна (этимологический признак). В книге последовательно раскрывается этимология всех рассматриваемых концептов, приводятся исторические сведения, дается развернутый и подчеркнуто субъективно-авторский комментарий к этим сведениям.

Выявление концептов, составляющих константы той или иной культуры, это, по сути дела, исследование бесконечности. Можно спорить по поводу того, относится ли тот или иной концепт к константам культуры - культура развивается, концепты подвижны и принимают различные оболочки, отдельность концепта может быть иллюзорной. Думается, что Ю.С.Степанов прав в том, что концепты, во-первых, реальны, и, во-вторых, по-разному реальны для различных людей в различные эпохи и в своих различных модусах или ипостасях. Отсюда вытекает тезис о правомерности различных подходов к исследованию концептов. Имеют ценность и наблюдения, и интроспективные определения, и гипотетические модели, и социологические и социолингвистические эксперименты, и анализ значений слов, фразеологизмов, паремий, художественных и деловых текстов. Поэтому в качестве главного метода изучения концептов, на мой взгляд, выступает интерпретативный анализ - основной метод герменевтики. Сфера концептов - это сфера понимания. Приведем в качестве иллюстрации характеристики некоторых концептов в различных лингвокультурах.

С точки зрения специфики немецкой картины мира, заслуживают внимания те культурные концепты, которые традиционно связываются с образом немца в глазах других народов. Необходимо оговориться, что этот образ может не совпадать с собственным мнением немцев о себе как о народе, этот образ является абстракцией, более точную картину мы можем получить, обратившись к модельным личностям, например, "немецкий офицер", "немецкий бюргер", "немецкая домохозяйка", "немецкий учитель", "немецкий философ" и т.д.

К типичным характеристикам немецкого менталитета относятся любовь к порядку и чистоте. С точки зрения других народов, эта любовь носит несколько преувеличенный характер. Известно утверждение "Ordnung muss sein". Порядок мыслится как точность, пунктуальность, аккуратность, умение считать (в немецком языке противопоставляются глаголы rechnen — zahlen), уважение к приказу, иерархичность, основательность и доскональность, целеустремленность (точнее — осознание цели: zielbewusst), рационализм. В стремлении аккуратно разложить все по полочкам немцы готовы исправлять дефекты окружающего мира. В известной мере стереотипы немецкого менталитета объясняются особенностями протестантской этики, когда каждый человек индивидуально отвечает за свои поступки перед Богом. Этим, по-видимому, объясняется высокое трудолюбие немцев, умение мобилизовать все ресурсы для достижения поставленной цели. Англичане говорят о немцах: "They work like hell." — "Они работают, как черти".

Заслуживает внимания сентенция, приписываемая И.Г.Эренбургу: "В Германии вы должны вести себя, как все, но думать имеете право все, что угодно; во Франции можно вести себя, как угодно, но думать нужно, как все". Единообразие поведения связано с необходимостью поддержания порядка. Вместе с тем интеллектуальная свобода в Германии, традиционное уважение немцев к теориям явились одним из оснований немецкой философии. Отметим в этой связи, что типичным негативным персонажем в современном американском массовом сознании является безумный профессор, который хочет уничтожить весь мир и живущих в нем нормальных людей, а антонимом слова democratic выступает слово intellectual. Германия — одна из немногих стран, где интеллектуальная деятельность традиционно является престижной.

Чистота направлена на борьбу с грязью. В немецком языке существует глагол putzen — "чистить, убирать (комнату)", в этом слове есть смысл, который по-русски в ряде случаев передается глаголом начищать, т.е. очищая, доводить до высокой степени чистоты. Для подобного действия в определенных ситуациях используется глагол драить - чистить, натирать до блеска (БТС) (например, драить палубу). В этом смысле русский глагол убирать (грязь) означает меньшую степень чистоты в результате уборки, а английское выражение to tidy up the room имеет смысл "убрать, аккуратно разложив все на свои места". Немецкая уборщица — Putzfrau — буквально полирует комнату. Трудно представить себе в немецком языке речение "От грязи еще никто не умер", в русском языке эта фраза воспринимается как стремление свести к шутке замечание относительно физической нечистоплотности; немцы же вряд ли оценят такой юмор. Для русского сознания несопоставимо важнее чистота души.

Всем известно очень серьезное отношение немцев к точности в оценке явлений, эта точность является частью глобального концепта "порядок" и выражается в пунктуальности, строгом соблюдении норм закона, неприязни к опозданиям, а также в любви к счету. Немцы любят считать все вокруг, вести бухгалтерский учет своих доходов и расходов, рационально считать плюсы и минусы в тех ситуациях, где представители других народов действуют только интуитивно. Немецкая точность является ценностной доминантой в рекламных текстах. Например, в рекламе аудио- и видеоаппаратуры говорится: German precision in sound and vision. В современных российских городах появляются «Немецкие химчистки», где стоимость услуг достаточно высока и - это имплицируется названием - качество выполнения заказа является безукоризненным.

Очень интересные наблюдения о немецкой языковой картине мира в плане правил и норм поведения содержатся в работах А.Вежбицкой (1999). Она отмечает, что хотя "в послевоенную эпоху заметно реже стали употребляться слова типа Gehorsam — "повиновение" и выражения вроде Befehl ist Befehl — "приказ есть приказ", ... такие традиционные для немцев ценности, как социальная дисциплина и Ordnung — "порядок", основанный на законной власти, отнюдь не устарели" (Вежбицкая, 1999, с.688). Это выражается, в частности, в особой роли, которую играют в немецкой культуре запреты, например, Zutritt verboten!, Betteln und hausieren verboten! — "Проход запрещен!", "Попрошайничать и торговать вразнос запрещено!". В англоязычной культуре формуле "X verboten!" соответствует формула "No X-ing", например, No smoking — "Не курить". Английское prohibited — "запрещено" — используется только в тех случаях, когда запрещаемое действие представляет опасность для жизни людей (например, запрет курения вблизи нефтяных резервуаров). То, что в английском языке относится к понятию "правила", в немецком интерпретируется как "запреты". В немецкой картине мира принято жестко регламентировать поведение людей.

Англичане же выбирают более мягкое и косвенное воздействие. Например, в кафе можно увидеть надпись "Thank you for not smoking" — "Благодарим вас за то, что вы не курите", а не No smoking. Сравним надпись на стене университетской библиотеки: Bitte leise sprechen! — "Пожалуйста, говорите тихо" (обратим внимание на восклицательные знаки в немецких объявлениях — если это и просьба, то очень настоятельная, а по сути дела — это приказ). В английских библиотеках пишут в таких местах "Quiet work area" — "Место спокойной работы", т.е. "Здесь не шумят". Сравним распространенные надписи на русском языке: "Не курить", "Не сорить", "По газонам не ходить" и, конечно, в вагонах "Не высовываться". Степень категоричности, как видим, является величиной градуальной. Здесь, впрочем, мы разделяем точку зрения не А.Вежбицкой, а Р.Водак, которая пишет об институциональном дискурсе как о голосе государства, говорящего с людьми (Водак, 1997, с.23). Где здесь мера этнокультурной и социокультурной специфики? На наш взгляд, этнокультурная специфика в отношении запретов состоит в том, что одни народы не терпят чрезмерного и прямого вмешательства государства или общества в их личную жизнь, а другие считают это допустимым и правильным.

А.Вежбицкая делает следующие выводы относительно запретов в немецкой культуре: 1) немцы одобряют такую ситуацию, когда кто-либо прямо говорит людям, что они должны и не должны делать; 2) это свидетельствует о "широком распространении идеи личной власти как источника ограничения и принуждения"; 3) знаки запретов фокусируют внимание прежде всего на негативной стороне вещей (Вежбицкая, 1999, с.695-696).

Очень важным является комментарий А.Вежбицкой относительно роли концепта Angst — 'страх' в немецкой культуре. Этот концепт очень приблизительно соответствует словам со значением "страх" в других языках, поскольку в концепте 'Angst' содержится нечто от состояния депрессии, тревоги, неприкрытости, незащищенности, неуверенности. Как это ни парадоксально, но понятие "Angst" антонимически связано с понятием "Ordnung", поскольку "Ordnung" — "порядок" подразумевает "Sicherheit" — "безопасность, приобретаемая в уверенности" и "Geborgenheit" — "укрытость, т.е. нахождение в месте, где можно себя чувствовать в безопасности и защищенным" (Вежбицкая, 1999, с.601-602).

Немецкая основательность в карикатурной форме показана в английском анекдоте:

A professor giving a talk to a multinational audience tells a joke against the Germans. Someone at the back of the hall jumps up and protests angrily: "I'm German!"

"OK", says the speaker "I'll say it again — slowly".

В данном случае основательность заменяется медлительностью: подразумевается, что немцы — тугодумы.

К полицейскому в Германии подбегает человек: "Господин полицейский, у меня украли велосипед!" - "Он был в порядке?" - "Да, ездил нормально". -"Звонок был на нем?" - "Нет". - "Ручной тормоз работал?" - "Его вообще не было". - "Фонарь?"- "Не было". - "Так, платите штраф 30 марок!"

В этом тексте гипертрофированно выражена немецкая страсть к порядку: ситуация абсурдно переворачивается, полицейский подменяет тему похищения велосипеда темой общего порядка езды на этом виде транспорта.

Хотелось бы заметить, что нормы проявления тех или иных качеств условны не только применительно к этнокультурным сообществам, но и к социокультурным группам внутри одного и того же этноса. В этом отношении интересен концепт 'скорость'. Известно, что южные народы обладают более горячим темпераментом, чем жители северных стран, и характеризуют медлительных, по их мнению, представителей соответствующих этносов с насмешкой. Показателен следующий анекдот:

Едут в машине несколько финнов. Дорогу перебежал какой-то маленький зверек. Через полчаса один из пассажиров сказал: «Заяц». Еще через полчаса другой пассажир возразил: «Белка». Прошло еще полчаса, и старший в компании заметил: «Хватит спорить, горячие финские парни!».

В этом тексте преувеличенно показана медлительность реакции жителей Суоми. Предполагается, что реакция тех, с кем себя ассоциирует рассказчик анекдота, должна быть быстрой. Медлительность ассоциируется с умственной несостоятельностью и поэтому вызывает улыбку. Увеличение скорости жизни в современном мире привело к тому, что для молодых людей в России скорость стала знаковым моментом существования. Понятие «тормозить», замедлять движение, приобрело резко отрицательную оценку. Реклама всячески поддерживает этот стереотип: «Не тормози! Сникерсни!» Шоколадный батончик «Сникерс» в английском имеет очевидную ассоциацию с не совсем приличным поведением подростка - to snicker (вариант — snigger — a quiet and disrespectful laugh kept to oneself), хихикать, тихо ржать, выражая неуважение. Для англоязычной культуры ослабление эмоционального самоконтроля, вероятно, актуально. На большой скорости осуществлять такой самоконтроль бессмысленно. Тот, кто проигрывает в скорости, заслуживает насмешки:

Устроился один тормоз сторожем в зоопарк. В первый же день у него убежали из клетки черепахи. Он говорит: «Я их хотел покормить, а они как побегут, как побегут...»

Черепаха - символ медлительности, поведение этого человека (медленнее эталона медленности) характеризует концепт 'скорость' в языковом сознании современной молодежи. В ассоциативном словаре в списке реакций на слова тормоз, тормозить указаны единицы тупой, ты, плохо доходит, тугодум, закомплексованный (РАС-5). Возможно, культ скорости, ощущение полноты жизни на высокой скорости связано с сегодняшним осознанием свободы, но вместе с тем вспомним классическую фразу Н.В.Гоголя: «Какой русский не любит быстрой езды!»

Одной из наиболее сложных областей описания лингвокультурной специфики того или иного народа является сфера эмоций. Многие характеристики онтологии и языковой репрезентации эмоций раскрыты в исследованиях В.И.Шаховского (Шаховский, 1987, 1998). Специфике эмоциональных концептов в немецкой лингвокультуре посвящена монография Н.А.Красавского (2001). Автор рассматривает базисные эмоции «Angst» — «страх», «Freude» — «радость», «Trauer» — «печаль», «Zorn» — «гнев», определяет словарные номинанты этих эмоций и анализирует их историческое развитие, выявляет парадигматические и синтагматические отношения между языковыми единицами, выражающими соответствующие концепты, характеризует концептуализацию эмоций в мифологической, мифолого-религиозной и современной наивной и научной картинах мира. Эмоциональный концепт понимается в рассматриваемом исследовании как «этнически, культурно обусловленное, сложное структурно-смысловое, как правило, лексически и/или фразеологически вербализованное образование, базирующееся на понятийной основе, включающее в себя помимо понятия образ, оценку и культурную ценность и функционально замещающее человеку в процессе рефлексии и коммуникации однопорядковые предметы (в широком смысле слова), вызывающие пристрастное отношение к ним человека» (Красавский, 2001, с.60). Автор доказывает, что в толковые словари следует внести ряд важнейших содержательных признаков, фиксируемых в психологических дефинициях. К числу таких признаков (параметров) можно
отнести «род», «видовые характеристики» («интенсивность, причина,
последствия, условия появления эмоции», «объект эмоции», «длительность,
осознанность, контролируемость или неконтролируемость,

положительная/отрицательная знаковая направленность эмоций»). Автор отмечает, что максимально распредмеченным в филологических определениях является базисный эмоциональный концепт Angst — «страх». Менее полны знания наивного человека природы таких концептов, как Zorn — «гнев», Trauer — «печаль». Их когнитивные структуры представлены более усеченным набором семантических признаков. Более детальное лексикографическое описание концепта Angst — «страх», по мнению Н.А.Красавского, объясняется его глубокой рефлексией языковым сознанием. В книге отмечено, что «русская печаль и её концептуальные «дериваты» (тоска, грусть и др.) имеют не только несколько более высокую частотность употребления в художественном дискурсе по сравнению с составляющими микропарадигмы Trauer, но и обладает более богатыми ассоциациями, отличающимися образностью и ярко выраженной оценочностью. Используемые в своих метафорических значениях элементы микропарадигмы «печаль» активны, зримы, чем соответствующие элементы немецкой парадигмы Trauer. Примечательно, что для носителей русского языка и русской культуры часто не ясны каузаторы печали. Русское языковое сознание мыслит этот концепт преимущественно антропоморфно, антропоцентрично. Русские концепты группы "печаль" (грусть, тоска) по сравнению с их немецкими эквивалентами мыслятся русским языковым сознанием многочисленными образами; они располагают в нем значительно более широкой ассоциативной направленностью. Концепт русской печали обладает ярко выраженной этноспецификой. Он квалифицируется как национально маркированный, о чем, помимо прочего, свидетельствуют номинанты-дублеты эмоций (грусть-тоска, тоска-печаль, тоска-кручина). Последние относятся к безэквивалентной лексике. Они могут быть транслируемы в другой язык, в другую культуру описательными средствами» (Красавский, 2001, с.211-212). Весьма интересен вывод автора о том, что на раннем этапе развития цивилизации вызывающие эмоциональные реакции у древнего человека реальные события, предметы лингвистически никак не дифференцировались. Сама эмоция и событие, ее спровоцировавшее (т.е. причина), часто именовались одним и тем же словом. Можно предположить, пишет автор, что архаичный человек относился к переживаемым им эмоциональным реакциям, примитивным эмоциям как к реальным объектам мира.

'Тоска', один из наиболее характерных концептов русской культуры, по мнению А.Вежбицкой, анализируется в исследовании Е.В.Димитровой (2001), которая выделяет в этом концепте следующие смыслы: томление, грусть, печаль, скуку, уныние, хандру, тревогу, тоску по Родине, сожаление об утраченном, стремление к чему-либо, пока не происходящему, тоску по близким, любимым людям. Французский эквивалент этого концепта — angoisse - принципиально отличается от русской тоски: можно делать вид, что испытываешь это чувство, другими являются и поведенческие реакции: испытывая angoisse, француз может дрожать, чувствовать озноб, потеть (во французском это чувство сопряжено с неприятными физическими ощущениями и страхом) (Димитрова, 2001, с.12-13). Интересно отметить общий компонент в словах anguish (англ.) - «мучение, мука, страдание», angoisse (фр.) - «тоска, ужас, тревога», Angst (нем.) - «страх»: идея удушья, сдавливания, латинское angere — 1) сжимать, сдавливать, душить, теснить, щемить, 2) стеснять, беспокоить, тревожить, мучить, удручать (ЛРС).

Действительно, в своем развитии концепты проходят путь от проявления к содержанию (холод - стыд, оцепенение - страх, огонь — гнев и ярость и т.д.).

Концепт 'любовь' не мог остаться вне поля зрения исследователей. Рассматривая семантизацию любви в русской и испанской лексикографии, С.Г.Воркачев (1995) устанавливает признаки данного концепта (ценность, желание, эмоциональная оценка, немотивированность выбора объекта, индивидуализированность объекта, гармония, каритативность (чувство самоотверженной привязанности), половое влечение, гармония) и отмечает, что в испанских словарях не фигурирует признак немотивированности выбора объекта, а в русских - признак благожелания (Воркачев, 1995, с.130-131). Л.Е.Вильмс (1997) выделяет признаки данного концепта, зафиксированные в словарях русского и немецкого языков (глубина, сила, интимность, избирательность, теплота, уважение, страсть, самоотверженность, страдание, преданность, устремленность, непредсказуемость). Интересны выводы о том, что, по данным анализа лексики и фразеологии, в немецком культурном социуме негативно оцениваются безрассудочность, открытая демонстрация чувства и отрицается мистический характер любви, в русском же - осуждаются легкомыслие, безответственность и нескромность (особенно жесткие требования предъявляются женщине) (Вильмс, 1997, с.20-21). При исследовании этого же концепта Е.Е.Каштанова (1997) выделяет пять основных семантических параллелей, характеризующих основные мировоззренческие направления в осмыслении любви в русской философии - Бог, семья, свобода, страсть, смерть. В работе выделяются константные признаки любовного переживания (на основе анализа словарных дефиниций): ценность объекта чувств, интерес к объекту чувства, характеризация чувства, обоюдность чувства, односторонность чувства, предпочтение объекта чувства, половое влечение, формы проявления чувства, моральные чувства, интимность чувства, удовлетворение, общность, основание выбора объекта чувства (Каштанова, 1997, с.12). Отмечается, что речевое воплощение концепта 'любовь' в текстах массовой культуры (песнях) реализуется весьма часто как нарушение табу (эстетизация физиологической стороны взаимоотношений полов), и это ведет к вульгаризации любовного чувства. Обратим внимание на то, что в различных лингвокультурах выдвигаются на первый план такие характеристики любви, как восхищение и жалость (Кирнозе, 2001), т.е. страсть и сочувствие. Этот концепт, как и ряд других концептов (например, выражаемых словами знать и ведать), является внутренне парным, подразумевающим противопоставление сильной страсти (любовь как жгучее, "лютое" чувство, эрос) и доброго, сердечного отношения, глубокой привязанности (в русском языке это выражено как "быть милым").

Концепт 'честь' составляет одно из важнейших ментальных образований в оценочной картине мира. Этимологический словарь М.Фасмера устанавливает корреляцию русского слова честь и древнеиндийского cetati - «соблюдает, мыслит, понимает, думает». Рассматривая этот концепт в древнегреческом, Э.Бенвенист (1995) определяет geras как «честь, почетный дар, почести», это блага в натуральном виде, собранные воинами при разграблении города, сложенная воедино общая добыча, и далее - ее часть, принадлежащая вождю. Ситуативная конкретизация этого слова приводит к уточненному пониманию данного концепта: экстраординарные преимущества, закрепленные по праву за царем, - материальные блага, предоставляемые народом, почетное место, лучший кусок мяса и чаша вина (Там же, с.271). Честь - это царские привилегии: право вести войну, где захочется, право брать столько скота, сколько захочется, главное место на общественных пирах, первое блюдо от каждой перемены блюд, двойная по отношению к другим пирующим порция, право выбора животных для жертвоприношений, право сидеть на почетном месте во время игр. Речь идет, как можно видеть, о выделяющих царя благах — натуральных и символических. По сути дела, такое выделение сохранилось и до наших дней: например, оплачиваемый проезд в вагоне категории «СВ» в командировках разрешен только современным отечественным чиновникам высокого ранга, остальным положено ездить в купейных вагонах. Председатель государственной аттестационной комиссии имеет дополнительное право голоса на государственных выпускных экзаменах в случае возникновения конфликтной ситуации при выставлении студенту оценки за ответ. В современном сознании такое выделение зафиксировано более дифференцированно как противопоставление прерогативы и привилегии. Прерогатива - это дополнительное право, а привилегия -освобождение от обязанностей, выполняемых всеми остальными. Например, женщины по этикету имеют привилегию не снимать головной убор в помещении. Лица, отмеченные высшими наградами страны, освобождаются при проезде от оплаты в общественном транспорте. Нетрудно заметить, что привилегии основаны на дефиците определенных благ: если бы еды было вдоволь на всех, двойная порция не рассматривалась бы как награда.

Сравнивая языковые способы выражения концепта 'честь' в американской и русской лингвокультурах, Г.Г.Слышкин (1996, с.57) отмечает, что в американских толковых словарях честь трактуется большей частью как высокая репутация, т.е. высокое уважение со стороны окружающих, в русских толковых словарях этот концепт раскрывается в единстве внутреннего качества и отношения окружающих. Американское honor ассоциируется с титулами, наградами, привилегиями и т.д. В историческом плане американское понимание чести, по мнению автора, есть развитие западноевропейского концепта рыцарской чести, изначально связанного с соревновательностью и утверждением в обществе, в то время как «древнерусская семья воспитывала своих членов по веками выработанному шаблону, в основе которого лежали религиозные предписания. Понятие чести не фигурирует среди христианских добродетелей, а соревновательность чужда идеалу ортодоксального христианства, культивировавшего терпение и послушание». Поэтому понятие чести соотносится в русской культуре с внутренними качествами человека (Там же, с.59). Что же касается понимания женской чести как добрачной девственности, то такое понимание данного концепта, по справедливому замечанию Г.Г.Слышкина, объясняется экономической зависимостью женщин в прошлом. В семиотическом плане соотношение "честь / бесчестье" предлагается рассматривать как один из вариантов оппозиции "свой / чужой": бесчестье переводит члена "своей" группы в разряд "чужих" существ (Гойман, 2001, с.19). С.В.Вишаренко анализирует принципы структурирования концепта honour на материале ранненовоанглийского периода и выделяет в когнитивном пространстве этого концепта, воплощенного в значениях 80 существительных (из них ядерные — honour, dignity, chastity, valour, reverence, glory, praise, worship, boast, fame, renown, reputation), следующие признаки: 1) благородство характера, 2) чистота духа, 3) целомудрие, 4) неустрашимость, 5) физическая сила и мужество, 6) блеск, великолепие, 7) амбициозность, тщеславие, 8) сакральное величие и благость, 9) почитание, поклонение, 10) уважение, одобрение, 11) общественная известность, 12) высокое положение в социальной иерархии (Вишаренко, 1999, с.22). Интересно отметить, что концепт 'честь' специфически проявляется как апелляция к моральному стандарту поведения в английской лингвокультуре применительно к жанру договора. Известно, что английские бизнесмены весьма часто заключают устную договоренность, и на этом основании совершаются сделки на большую стоимость. В том случае, если партнер повел себя не должным образом, произносится фраза: «You have dishonoured your agreement». В русском деловом общении апелляция к чести в такой ситуации представляется маловероятной, особенно применительно к современному состоянию отечественного предпринимательства.

Заслуживает внимания диссертационное исследование, посвященное концепту 'риск' в английской лингвокультуре (Ефимова, 2000). Интерпретируя риск как вид деятельности в ситуации неопределенности и необходимости выбора, результат которого не полностью предсказуем, автор выделяет наиболее общие метафоры риска - война, азартная игра, охота, борьба со стихией, часто морской, выход из убежища навстречу опасности (Ефимова, 2000, с.11). Фрейм ситуации риска включает ситуацию, участник которой стремится к успеху, но допускает вероятность поражения, испытывая при этом эмоции отчаяния и надежды, делает выбор, понимая, что мог отказаться от риска, и приходит к поражению или победе. Каждая из этих характеристик рассматривается как субфрейм, который иллюстрируется определенными идиомами, например: принятие ситуации риска — to step in the breach, to stick one's neck out, to swim against the stream, to beard the lion in its den, to walk a tightrope и др.

Концепт 'успех' весьма значим для любой культуры, поскольку целесообразное действие предполагает оценку его выполнения. Содержанием этого концепта является положительно оцениваемая реализация усилий по достижении цели. Можно построить следующую модель фрейма, представляющего ситуацию успеха: "(я знаю, что) 1) Х хотел, чтобы было положение дел А, 2) он действовал, чтобы было А, 3) были препятствия Р, которые Х должен был преодолеть, 4) могло быть так, чтобы не было А, 5) Х преодолел препятствия Р, и А существует, 6) (и поэтому я думаю, что) Х заслуживает положительной оценки за действия по достижении А". Ассоциативный круг концепта 'успех' включает следующие смыслы: 1) положение дел А достижимо; 2) Х рад тому, что существует А, 3) при оценке действий Х учитываются средства, используемые Х для достижения цели (положения дел А), 4) степень успеха зависит от величины препятствий Р, 5) успех связан не только с усилиями Х, но и с везением, 6) успех уточняется в концептуальном пространстве "цель, средство, препятствие, амбиция, победа, поражение, неудача, достижение, признание, карьера, награда, состязание, борьба", 7) существуют символические знаки успеха. Словарные дефиниции соответствуют приведенной модели: success is the achieving of desired results (CIDE). Success is 1.1. the achievement of something that you have been trying to do; 1.2. the achievement of a high position in a particular field, for example in business or politics; 2. A success is someone or something that achieves a high position, makes a lot of money, or is popular (COBUILD). Success - 1) the accomplishment of an aim; a favourable outcome (their efforts met with success); 2) the attainment of wealth, fame, or position (spoilt by success); 3) a thing or person that turns out well; 4) archaic a usu. specified outcome of an undertaking (ill success) (COD). Успех - 1) положительный результат, удачное завершение чего-либо || благоприятный исход, победа в каком-либо сражении, поединке и т.п.; 2) мн. хорошие результаты в учебных занятиях, достижения в освоении, изучении чего-либо; 3) общественное признание, одобрение чего-либо, чьих-либо достижений || признание окружающими чьих-либо достоинств; интерес, влечения со стороны лиц другого пола (БТС). В английском тезаурусе выделяются следующие смысловые уточнители успеха: success - 1. [the fact of succeeding] - syn. achieving, gaining, prospering, attaining, accomplishing, progressing, advancing, triumphing, making a fortune, finishing, completion, consummation, doing, culmination, conclusion, termination, resolution, end, attainment, realization, maturation, breakthrough, victory, triumph, accomplishment, benefiting, having good luck; being out in front, making a noise in the world, making a ten strike; ant. failure, disappointment, failing. 2. [the fact of being succeeded to a high degree] - syn. fortune, good luck, achievement, gain, benefit, prosperity, victory, advance, attainment, progress, profit, prosperous issue, bed of roses, favorable outcome; - ant. defeat, loss, disaster. 3. [a successful person or thing] - syn. celebrity, famous person, leader, authority, master, expert, man of fortune; somebody, star, gallery hit, bell-ringer, VIP. - ant. failure, loser, nonentity (WNWThes). В русском синонимическом словаре качество "успешный" сопоставляется с близкими по значению единицами "удачный', "счастливый", "благополучный"; общим значением является положительный результат, слова "успешный" и "счастливый" являются интенсификаторами данного смысла, "благополучный" указывает на благоприятное, без каких-либо осложнений завершение какого-либо дела, предприятия (БССРЯ), выделяются ассоциативные направления конкретизации этого концепта: 1) достижение, завоевание, победа, триумф, торжество; свершение; 2) лавры, (о шумном успехе) фурор; 3) удача (СсинРЯ).

Этимология имени концепта (успех, success) означает "движение, быстрое следование. В китайском языке концепт 'успех' (cheng gong) передается с помощью иероглифов, состоящих из идеограмм со значениями "закончить" + "работа" + "усилия".

Пословицы выделяют следующие направления концептуализации ценностного основания успеха: 1) усилия по достижении успеха заслуживают похвалы (Nothing seek, nothing find; There is always room at the top); 2) нельзя сдаваться, сталкиваясь с трудностями (Глаза боятся, а руки делают; If at first you don't succeed, try, try, try again; Forsaken by the wind, you must use your oars); 3) есть положительный смысл и в поражении - это урок для будущей победы (Adversity is a touchstone of virtue); 4) успешный результат перевешивает сомнительные средства, которые используются для достижения цели (Победителей не судят; Цель оправдывает средства; The end justifies the means); 5) стремление к успеху должно основываться на адекватной самооценке (Hasty climbers have sudden falls; Step by step the ladder is ascended; Дорогу осилит идущий); 6) стремление к достижению собственного успеха не должно приводить к игнорированию интересов других людей (Всякая козявка лезет в букашки). В афористике мы сталкиваемся с парадоксальным переосмыслением общепринятых оценок: "Победы - истины подлецов".

Принципиально различается оценка человека, которого преследуют неудачи, в русской и английской лингвокультурах. Неудача по-русски связана с обреченностью, невезеньем, наиболее часто приводятся примеры "неудачник в жизни, по жизни, в любви, бедный, вечный, во всем" (РАС). Таких людей можно пожалеть. В английском loser осмысливается как проигравший в состязании, для англичан очень важно уметь достойно проигрывать: A good loser is a person who behaves well and does not show their disappointment when they are defeated; a bad loser is a person who complains when they are defeated (CIDE). Характерны примеры: a born loser, a romantic loser. Человек, потерпевший неудачу, не должен показывать свое разочарование и, тем более, не должен жаловаться. Критически оценивается неумение субъекта перебороть неудачу (неудачник от рожденья), романтичность как причина неудач.

Можно установить следующую специфику понимания концепта 'успех' в английской и русской лингвокультурах: 1) для русской лингвокультуры характерен акцент на везении и учете средств, используемых для достижения цели (моральный аспект), для английской - акцент на успехе как таковом, символизация успеха, акцент на усилиях индивида; 2) в английской лингвокультуре успех ассоциируется с карьерой, богатством и славой, в русской -с победой в бою, достижениями в познаниях и завоеванием симпатий; 3) к людям, которые не добились успеха, по-русски относятся с жалостью, по-английски - с элементом презрения. Отсюда следует, что в английской культуре успех напрямую связывается с усилиями личности, в русской - с везением и способностями человека.

Концептуализация критической оценки усилий человека может развиваться, по меньшей мере, в двух направлениях: 1) некто не прикладывает усилий для достижения цели ('лень'), 2) некто неправильно прикладывает усилия для достижения цели либо выбрал неверную цель ('суета' и 'тщета'). В русской и английской лингвокультурах своеобразно осмыслены концепты 'суета' и 'тщета'. Содержанием этих концептов является отрицательно оцениваемая бессмысленная активность, это действия, которые заведомо лишены достижимого результата. Образная составляющая концепта 'суета' - человек, который частыми движениями пытается переставлять предметы, переместиться, оставаясь в том же положении (белка в колесе), нервничает, выглядит иногда смешно и нелепо. Внешняя характеристика суеты применительно к мотивации действия может, впрочем, принимать и положительную оценку: хозяйка суетится на кухне, готовясь к приходу гостей, т.е. делает все торопливо, хочет успеть сделать как можно больше. Образ тщеты более абстрактен, здесь возникают картины бессмысленных усилий (ситом черпать воду), тщетной борьбы с обстоятельствами, с природными катаклизмами (тщетные попытки спастись во время землетрясения).

Понятийная составляющая этих концептов - это их обозначения и выражения. Тщета - (книжн.) отсутствие смысла, ценности в чем-л., бесполезность, суетность, тщетность (БТС); тщетный - бесполезный, бесплодный, напрасный (БТС). Суета - 1) (книжн) все тщетное, пустое, не имеющее истинной ценности (Перед лицом смерти все прах и суета); 2) торопливое, беспорядочное движение, беготня, хлопоты (Праздничная суета; дорожная, предотъездная суета; повседневная суета) (БТС).

Суета - торопливое, беспорядочное движение - в синонимических словарях уточняется в ряду слов: хлопоты, беганье, суматоха, сутолока; сумятица, суетня, беготня, хлопотня; из-за пустяков: мышиная возня; суетиться, суматошиться; суетливый, суетный, суматошный, суматошливый. Различия между синонимами наблюдаются по трем признакам: 1) степень интенсивности (суматоха и особенно сумятица имеют усилительный характер, указывая на большее движение, большую беспорядочность и суетливость хлопот,

45. бестолковость действий (суматошиться, суматошный, суматошливый),

46. ясность внутренней формы (беготня, мышиная возня) (БССРЯ). Идея тщеты -усилия, не приводящие к достижению поставленной цели или не приносящие результатов, - уточняется в синонимах: напрасный, тщетный, безрезультатный, безуспешный, бесплодный, бесполезный; напрасно, тщетно, безуспешно, безрезультатно, бесплодно, бесполезно, бессмысленно, понапрасну (разг.), зря, даром (разг.), задаром (прост.), попусту (разг.), по-пустому (прост.), впустую (разгю), вхолостую (прост.). О.Ю.Богуславская выделяет следующие отличительные признаки, релевантные для данных слов: 1) наличие цели (для прилагательных бесплодный и бесполезный цель необязательна; 2) характер описываемого явления (действие, состояние или предмет), 3) момент возникновения неудачи (бесполезный - ближе к концу, тщетный - к началу действия), 4) характер цели (безрезультатный -конкретная цель), 5) наличие либо отсутствие причинно-следственной связи между целью и действием (напрасный - отсутствие такой связи), 6) ретроспективность / проспективность (напрасный, тщетный, бесплодный и бесполезный - отношение к будущему), 7) возможность оценочной интерпретации усилия субъекта (она есть для синонимов напрасный, бесплодный и бесполезный) (НОСС1). Тщетность относится к обозначению настойчивых усилий.

В словаре В.И.Даля отмечается, что суета противоположна вечному благу, жизни духовной: суетный, напрасный, тщетный, пустой, безумный, глумный, глупый, вздорный || мирской, светский, земной, плотской, вещественный, временный, относящийся до жизни земной и до страстей человека; суета, тщета, пустота или ничтожность, бесполезность помыслов, стремлений и дел людских; тот, кто суетится, мечется, торопится - егоза, юла, непоседа; пустой хлопотун или беспокойный, опрометчивый торопыга (Даль). Тщетный определяется в этом словаре как тунный, напрасный, дармовой, бесполезный; пустой, безуспешный; суетный. Тщетное старание - неудачное; - труд, бесполезный; - надежда, обману(тая)вшая; - просьба, безуспешная; -умствование, суетное и самонадеянное (Даль). Эти концепты вербализованы в русских морфемах суе- и тще-, например: суесловие - пустословие, вздорные, пустые речи, слова на ветер, без пользы и толку; беседа безнравственная; тщеславный - кто жадно ищет славы мирской или суетной, стремится к почету, похвалам, требует признания мнимых достоинств своих, делает добро не ради добра, а ради похвалы, почету, и внешних знаков почестей

(Даль).

Обратимся к дефинициям английских толковых и синонимических словарей: vanity - 1) conceit and desire for admiration of one's personal attainments or attractions; 2) a) futility or unsubstantiality (the vanity of human achievement); b) an unreal thing; 3) ostentatious display (COD); vain - 1) excessively proud or conceited, esp. about one's own attributes; 2) empty, trivial, unsubstantial (vain boasts; vain triumphs); 3) useless; followed by no good result (in the vain hope of dissuading them); in vain - without result or success (it was in vain that we protested); take a person's name in vain - use it lightly or profanely [Middle English via Old French from Latin vanus 'empty, without substance'] (COD). Vain - 1) full of self-admiration; thinking too highly of one's appearance, abilities, etc; conceited; 2) without result, unsuccessful; 3) (old use or lit.) without meaning or value (LDELC). Vainglory (lit or old use) great and unreasonable pride in one's abilities; great vanity (LDELC). Futile - 1) useless, ineffectual, vain; 2) frivolous, trifling [Latin futilis 'leaky, futile', related to fundere 'pour'] (COD). Идея тщеты - бессмысленных усилий - в английском языковом сознании сопряжена, как можно видеть, с тщеславием, самолюбованием, выставлением напоказ своих усилий и качеств. В синонимическом словаре эта идея уточняется в ряду единиц, объединенных значением "бесплодность результата" (barren of result): futile, vain, fruitless, bootless, abortive (WNDS). В качестве дифференциальных признаков выделяются семы "полная неудача" и "неразумность предприятия" (futile), "длительные усилия" и "большое разочарование" (fruitless), "стремление достичь облегчения" (bootless), "неудача на начальном этапе" (abortive).

Bustle - n. excited activity; a fuss; v. 1) intr. (often foll. by about) a) work etc. showily, energetically, and officiously; b) scurry (bustled about the kitchen banging saucepans); 2) tr. make (a person) hurry or work hard (bustled him into his overcoat); 3) intr. (as bustling adj.) colloq. full of activity; [perhaps from buskle frequentative of busk 'prepare', from Old Nors] (COD). Fuss - n. 1) excited commotion, bustle, ostentatious or nervous activity; 2) a) excessive concern about a trivial thing; b) abundance of petty detail; 3) a sustained protest or dispute; 4) a person who fusses; v. 1) intr. a) make a fuss; b) busy oneself restlessly with trivial things; c) (often foll. by about, up and down) move fussily; 2) tr. Brit. agitate, worry; make a fuss - complain vigorously; make a fuss over (or Brit. of) - treat (a person or animal) with great or excessive attention [18th c.: perhaps Anglo-Irish] (COD). Идея суеты уточняется в словарных дефинициях при помощи признаков "напоказ", "энергично", "нервно, возбужденно", "беспокойно", "мелочные дела", "дела, не заслуживающие внимания". В синонимическом словаре идея возбужденной торопливости в действиях развивается в следующих направлениях: "шумно и назойливо" (bustle), "нервозно и чрезмерно торопливо (суматошно)" (flurry), "бессмысленно и безрезультатно" (fuss), "напрасно и расточительно" (ado)

(WNDS).

На основании анализа словарных дефиниций можно построить следующий фрейм концепта 'тщета': "Я уверен в том, что не будет положения дел А, которого хочет Х, действуя для того, чтобы было А, и поэтому я думаю, что желания и действия Х должны оцениваться отрицательно". Ассоциативный круг этого фрейма можно очертить следующим образом: 1) положение дел А по своей природе не имеет ценности, есть положение дел В, которое является ценным априори, 2) даже если усилия Х будут большими, это не принесет успеха, 3) отрицательная оценка конкретизируется как квалификация поведения Х (вредное, абсурдное, жалкое, самонадеянное). Фрейм концепта 'суета' можно представить так: "Я думаю, что Х при выполнении действия А ведет себя чересчур эмоционально (нервно, возбужденно, взволнованно), напрасно стремится ускорить завершение действия А, игнорирует более важные вещи, и поэтому я считаю, что действия Х должны оцениваться отрицательно". Ассоциативный круг данного фрейма включает следующие характеристики: 1) существует целесообразный минимум затраты усилий для выполнения действия А, 2) существует принятый в обществе стандарт проявления эмоций применительно к типовому действию А, 3) отрицательная оценка конкретизируется как квалификация поведения Х (неконтролируемое, бестолковое, нецелесообразное).

Этимология слов, обозначающих концепты 'тщета' и 'суета' в русском и английском языках, сводится к идеям пустоты, праздности, протекания жидкости, частых движений. Интересно, что и в китайской идеографике понятие "зря, напрасно" (bai bai de) передается через удвоенную идеограмму со значением "белый" (понятна логика: белый - бесцветный - пустой).

В русской и английской фразеологии и паремиологии бессмысленные действия уточняются в следующих направлениях: 1) абсурдность действия (ситом черпать воду ~ carry water in a sieve; толочь воду в ступе; to carry coal to Newcastle - возить уголь в Ньюкасл, т.е. туда, где его добывают; ехать в Тулу со своим самоваром; charge the windmills - сражаться с ветряными мельницами (как Дон Кихот); force an open door - ломиться в открытую дверь; sow the sand -пахать песок; square the circle - "делать квадрат из круга"; beat the air ~ ловить ветер (библ.); cry for the Moon - "(о детях) плакать, чтобы дали луну", т.е. желать невозможного); 2) безрезультатность действия (come to nothing; end in smoke; fall to the ground; fall flat; псу / коту под хвост); 3) самонадеянное поведение субъекта (put on airs; раздувать щеки; хлопать крыльями). Нормы поведения, заданные в этих и подобных им высказываниях, сводятся к требованиям оценивать адекватно себя и ситуацию. В афористике можно встретить речения, ставящие под сомнение обиходные правила трезвой оценки обстоятельств: "Выпьем за успех нашего абсолютно безнадежного предприятия!" То, что порой кажется тщетным и бессмысленным, может иметь высокий смысл и в дальнейшем может оказаться значимым.

Обозначение, выражение и описание тщеты и суеты, разумеется, не исчерпывается фрагментарными наблюдениями и обобщениями и требует детального изучения, но приведенные примеры дают основание считать, что специфика понимания концептов 'тщета' и 'суета' в русской и английской лингвокультурах состоит в следующем: в русском языковом сознании акцент делается на противопоставлении истинных и мнимых ценностей, при этом суета выступает как проявление тщеты, в английском подчеркивается самонадеянность субъекта и осуждается выставление им напоказ своих качеств и усилий.

В ряду слов, характеризующих поведение людей, выделяются лексические единицы, значение которых содержит оценочный знак и мотивировку оценки. Представляет интерес сопоставительное изучение слов, интерпретирующих поведение детей, которые нарушают определенные нормы приличия в английской и русской лингвокультурах. Речь идет о шалости, т.е. о детских поступках и проделках, которые взрослыми рассматриваются как нарушения поведения, обычно простительные, и которые доставляют удовольствие детям. В коллективном сознании такое поведение представлено множеством сцен в памяти, оно типизируется, имеет четкие параметры для определения, находит множественное языковое воплощение в обозначении, выражении и описании, соотносится с модальностью долженствования и предположения, содержит оценочный знак и, таким образом, является культурным концептом. Этот концепт соотносится со следующими концептуализируемыми областями: 1) человеческое поведение, 2) поведение детей, 3) нормы поведения, 4) нарушения поведения, 5) мотивация поведения, 6) поступки как намеренные действия, 7) типичные проявления нарушений поведения, 8) реакция взрослых на нарушения поведения детей, 9) реакция детей на контроль со стороны взрослых. Предполагается, что в английской и русской лингвокультурах данный концепт имеет множество совпадающих поведенческих ходов как со стороны детей, так и со стороны взрослых, но вместе с тем характеризуется специфическими признаками, которые в разной степени оказываются актуальными для носителей сравниваемых лингвокультур и которые существуют в особых признаковых объединениях, не совпадающих в сознании англичан и русских. Исходя из более общих характеристик английской и русской лингвокультур, мы конкретизируем гипотезу в следующем направлении: английская лингвокультура характеризуется высокой степенью самоконтроля, детям свойственно свободное проявление эмоций, следовательно, детские шалости в английской системе поведения оцениваются и наказываются более строго, чем в русском типичном поведении.

Обратившись к толковым и синонимическим словарям английского и русского языков, мы обнаруживаем, что основное обозначение рассматриваемого концепта 'шалость' - 'mischief - совпадает в сравниваемых лингвокультурах, поскольку оба слова характеризуют 1) поведение детей, 2) нацеленное на получение удовольствия, 3) доставляющее другим людям небольшие неприятности или неудобства, 4) оцениваемое взрослыми как подлежащее исправлению.

Общий список обозначений рассматриваемого концепта в русском и английском языках включает следующие единицы: шалить, проказничать, озорничать, баловаться, бедокурить, озоровать, баловать, шкодить; шаловливый, проказливый, озорной, баловной, баловливый, шкодливый, дурашливый; шалость, проказа, озорство, баловство, шкода, дурачество; шалун, проказник, озорник, баловник, баловень, бедокур, сорванец, пострел; to be naughty (of children), to play up, to play tricks; (of children) naughty, mischievous; (childish) prank, mischief, naughtiness, a terror; (of a girl) tomboy.

Какое же поведение детей доставляет им удовольствие, но вызывает неудовольствие у взрослых? Это чрезмерно резвая, вольная и шумная игра (БССРЯ, БТС), грубая шалость (озорное поведение) и, как исключение, -намеренное причинение вреда (шкода, шкодливость). В словаре В.И.Даля слабо дифференцируется поведение взрослых и детей применительно к рассматриваемому концепту: шаль - дурь, взбалмочность или блажь; одурение, ошалелость; дурачество, шалость, повесничество, баловство; шутка, потеха, проказы; шалить - дурить, баловать, чудить, проказить, дурачиться, повесничать; в меньш. степ. играть, забавляться, резвиться; в высшей: своевольничать во вред другим, таскать тайком, воровать, даже грабить по дорогам и разбойничать (Даль). Акцентируется оценка такого поведения -глупое, плохое поведение, показана градация шалости - от простительных шуток до эвфемистически обозначаемых преступлений. Вместе с тем современные толковые словари русского языка выделяют весьма существенный признак в значении слова "озорной" - (разг.) склонный к шалостям, баловству; выражающий задор, лукавство, готовность к озорству; исполненный озорства (БТС), это признак "задор" - 1) горячность, пыл, страстность (юношеский з.; смеяться с з.); 2) дерзкий, вызывающий тон; задиристость, запальчивость. Озорство как показатель страстности положительно оценивается в русской лингвокультуре, хотя дефиниция показывает, что это качество легко переходит в агрессивность. Обратим внимание на то, что в русских лексикографических источниках не уточняются формы проявления шалости: проделка -предосудительный поступок, шутливая выходка (БТС). Проказа, впрочем, объясняется в словаре В.И.Даля, с подчеркиванием злого намерения со стороны шутника: пакости, проделки на зло кому, прокуда; шалости, дурачества, вредные шутки; или затеи, забавы и потехи. Проказить и проказничать -строить проказы, выкидывать штуки, чудить, чудачить; каверзить, пакостить, прокудить, юж. шкодить, тешиться, делая что на зло, во вред другим; дурить, шалить, шутить, забавляться, смешить людей (Даль). Еще более определенно это качество поведения выделено в семантике глагола шкодить - вредить, убыточить, изъянить, портить, причинять убыток; \\ шалить, дурить, баловать, причиняя этим вред, порчу; проказить, прокудить, пакостить (Даль). Негативная характеристика видна в значении слова озоровать (озорничать) - буянить, буйствовать, самоуправничать, нагло самовольничать; придираться и драться; \\ пакостить, прокудить, портить или вредить из шалости (Даль). Мы видим, что современное понимание шалости, проказливости и озорства в русской лингвокультуре возникло на основе смягчения более старого резко негативного отношения к такому поведению. В основе этого смыслового сдвига лежит переход от идеи причинения вреда, странного и опасного поведения к идее потешности, забавы. Такой смысловой переход отражает определенный сдвиг в ментальности: архаичное сознание сконцентрировано на результате действия, современное сознание - на мотивации этого действия. Такое положение дел прослеживается в древних нормах наказания: если человек совершил проступок, он должен был быть наказан за это, даже в случае непреднамеренного действия, поскольку так было угодно высшим силам, а сам человек выступал не более чем орудием в руках этих сил. Внимание к мотивации поступка и проступка акцентирует роль личности и личной ответственности за поведение. Применительно к шалости это значит, что ребенок может быть наказан, если его шалость им осознается и, следовательно, допускает несение ответственности.

В словарях английского языка встречаем следующие определения: mischief -1) behaviour that is intended to cause trouble for people, 2) eagerness to have fun, esp. by embarrassing people or by playing harmless tricks, 3) naughty behaviour by children; a mischievous person 1) says or does things which are intended to cause trouble for people (\\ unkind \\ malicious), 2) is eager to have fun esp. by embarrassing people or by playing harmless tricks (\\ playful \\ roguish \\ not serious \\ impish); a mischievous child is often naughty but does not do any real harm (COBUILD); mischief - behaviour, esp. of a child, which is slightly bad but is not intended to cause serious harm or damage. Sometimes mischief is used to avoid referring to something worse, such as damage. (Dated) If you make mischief you say something which causes other people to be upset or annoyed with each other (COBUILD).

В этих определениях подчеркивается намерение причинить неудобство, неприятности людям, акцентируются понятия "вред" и "ущерб", хотя специально оговаривается то обстоятельство, что детские проделки не нацелены на причинение серьезного вреда. Заслуживает внимания слово naughty -"непослушный, шаловливый, капризный", это слово используется при разговоре с детьми и о детях: naughty - (esp. of children) behaving badly and not being obedient, or (of behaviour) bad. Naughty is usually used when talking to children. Naughty can be used humorously to describe adults or their actions (CIDE).

В определенных контекстах, впрочем, это слово значит "порочный". В английских словарях приводятся интересные примеры, уточняющие семантику слов со значением "проделка": prank - a trick that is intended to be amusing but not cause harm or damage (When I was at school we were always playing pranks on our teachers) (CIDE); trick - an action which is intended to deceive, either as a way of cheating someone, or as a joke or form of entertainment (She played a really nasty trick on me - she put syrup in my shampoo bottle!) (CIDE); prank - a practical joke - a trick played on someone to amuse others: She glued a teacher's book to the desk as a practical joke (LDELC); a practical joke is a joke which makes someone seem foolish and involves a physical action rather than words: She stuck her boss's cup and saucer together as a practical joke (CIDE).

Мы видим, что проделки и розыгрыши, соотносимые с шалостями, в английской лингвокультуре исполнены желания высмеять человека, от которого шутник так или иначе зависит: ученики устраивают розыгрыш учителю, приклеивая его книгу к столу, секретарша склеивает своему шефу чашку и блюдце, некто (кстати, во всех примерах этот некто женского рода!) наливает кому-то сироп в бутылку из-под шампуня. Не случайно в английском языке существует выражение a practical joke, приблизительно переводимое как "грубый розыгрыш", намеренное зловредное действие, осуществляемое для потехи. Все, кому довелось поработать в школе, хорошо помнят о трюках, которые любят устраивать ученики своим учителям, особенно начинающим или слабохарактерным: учительский стул может стоять на подпиленных ножках, в сумочке учительницы может оказаться мышь, к люстре над головой учителя может быть прикреплен надувной шарик, наполненный водой, и т.д. Но в русском языке нет однословного обозначения для таких действий (если не считать слово "хулиганство", используемое в таких контекстах расширительно), и это значит, что подобные действия не стали концептом. В английской лингвокультуре этот опыт осмыслен как концепт. Вероятно, стиль поведения молодых насмешливых задир оказался настолько существенным для всех англичан, что такое поведение получило специальное обозначение. Первоапрельские розыгрыши часто сводятся к таким трюкам. Если в России мы вывешиваем смешные объявления, разыгрываем друг друга разными забавными историями, то в Англии предпринимаются действия (например, в одном из колледжей студенты разобрали на части стоявший на улице автомобиль своего профессора и собрали его в целом виде на крыше этого колледжа). Отметим, что в русском молодежном жаргоне есть слово "прикол" - шутка, розыгрыш. Приколист (прикольщик) - это шутник, юморист, человек, создающий вокруг себя смешные, забавные ситуации (Никитина, 1996, с.164). Прикольный человек -веселый, остроумный, ироничный, выделяющийся из общей массы. В стремлении удивить других приколист может обидеть того, над кем он потешается, но такое поведение не является в коллективном сознании злонамеренным. В русском ассоциативном словаре приведены наиболее частотные реакции на стимул

"прикол": "шутка" и "смех" (РАС-5).

Игривое поведение в английской лингвокультуре сопряжено с желанием подшутить над ближним. В словаре синонимов Вебстера встречаем слова: playful, frolicsome, sportive, roguish, waggish, impish, mischievous - все они объясняются следующим образом: given to play, jests, or tricks or indicative of such a disposition of mood (WNDS). В нескольких словах мы сталкиваемся с интересной комбинацией признаков: mingled playfulness and malice - игривость, смешанная со зловредностью (roguish - rogue - 1) a dishonest or unprincipled person, 2) joc. a mischievous person, esp. a child (COD); интересен смысловой сдвиг "жулик, мошенник - плутишка, шалун", ясно, что так к ребенку обращались в шутку; impish - imp - 1) a mischievous child, 2) a small mischievous devil or sprite (COD); "чертенок, бесенок - шалун, проказник". Толкуя в синонимическом словаре слово mischievous - often it suggests little more than thoughtless indifference to the possible effects of one's sports, tricks or practical jokes (WNDS), лексикографы выделяют признак бездумного равнодушия шутников к последствиям своих розыгрышей и проделок. К приведенным словам примыкает и слово hoax - a humorous or malicious deception, a practical joke (COD), характерно то, что в понятии "мистификация, розыгрыш, трюк" органически соединяются признаки "смешной или злой обман". Столь детальная характеристика насмешливого поведения в английской лексике свидетельствует о том, что в английском характере типичны черты весьма задиристого человека, образ которого очень точно показан Шекспиром в Меркуцио из "Ромео и Джульетты". Этот шутник балансирует на грани колкости и балагурства и в любой момент готов к поединку. Но такое поведение вряд ли свойственно ребенку. Англичане, судя по специфике признаковой комбинаторики рассматриваемых лексических значений, требуют от детей послушания, но поощряют в них любовь к розыгрышам, в том числе и рискованным.

В известных нам паремиологических справочниках нет специальных рубрик на тему "шалость", но, обратившись к пословицам и поговоркам, в которых содержатся советы по воспитанию детей, мы можем реконструировать те нормы поведения, которые были приняты в английской и русской народной (крестьянской) лингвокультурах применительно к рассматриваемому концепту. Эти нормы в значительной мере совпадают: 1) детям (и молодым людям) свойственно вести себя неосмотрительно и чрезмерно активно: Boys will be boys. God's lambs will play. Young colts will canter. Молодо - зелено, 2) детей следует наказывать за проступки, в том числе и физически: Spare the rod and spoil the child. A whip for a fool and a rod for a school, is always in good season. The rod breaks no bones. Наказуй детей в юности, успокоят тя на старости. Не наказанный сын - бесчестие отцу. Кулаком да в спину - то и приголубье сыну (Даль). Обратим внимание на то, что в качестве объекта оценки и наказания фигурируют мальчики, которым, как известно, шалости свойственны в большей мере, чем девочкам. Различия в нормах, ассоциативно связанных с концептом "шалость", касаются конкретных особенностей поведения детей в английском языковом сознании: Children should be seen and not heard (Originally applied specifically to young women. - J.Simpson) - дети должны быть на виду, но их не должно быть слышно, эта норма первоначально относилась к девушкам; When children stand quiet, they have done some ill - когда дети ведут себя тихо, значит, они что-то натворили (это речение не является пословицей, а представляет собой общеизвестную истину). В английских пословицах более подробно, чем в русских раскрывается мотивация наказания детей: Better children weep than old men (It is better to punish children, however cruel it may seem, than to let them develop faults which will cause more sorrow in later life) - пусть лучше дети плачут, чем старики, т.е. пусть лучше поплачут в детстве, чем в старости. Осуждаются родители, балующие своих детей: He that cockers his child, provides for his enemy. A pitiful mother makes a scabby daughter. Dawted daughters make daidling wives. -Тот, кто балует своего ребенка, обеспечивает его врага. У жалостливой матери вырастает болезненная дочь. Избалованные дочери становятся ленивыми женами. Субъект оценки считает, как можно видеть, что жена должна быть здоровой и трудолюбивой, по отношению к мужьям в английской паремиологии аналогичных требований не содержится. Весьма специфична русская пословица: Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. В наши дни эта фраза используется как ироничный комментарий к странному занятию кого-либо, но внутренняя форма этого речения содержит отчетливо выраженный совет: Дети не должны огорчаться. В послании апостола Павла к колоссянам эта норма сформулирована предельно отчетливо: "Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали" (3:21).

Итак, обозначение концепта 'шалость' ('mischief') в английском и русском языках различается в следующих отношениях: 1) сущность шалости: в русском языке -чрезмерная подвижность, в английском языке - непослушание, 2) объект оценки: в русском языке - маленький ребенок, шалость которого естественна и вызывает улыбку, в английском языке - ребенок постарше, шалость которого порой продиктована желанием досадить другим людям, 3) проявление шалости: в русском языке - игривость, легкомысленное веселье, в английском языке -высмеивание кого-либо, 4) оценка шалости: в русском языке - порицание, сопряженное с симпатией к нарушителю норм поведения, в английском языке -вызов, на который нужно дать ответ. Психологически шалость по-русски сводится к шутовскому поведению, к ситуации полной неуправляемости собой и получения от этого удовольствия, т.е. к чувству своеобразного опьянения собственной активностью, в то время как шалость по-английски - это протест против чрезмерного контроля со стороны старших, это выплескивание накопившегося раздражения и чувство эмоциональной разрядки, возникающей при осмеянии источника раздражения либо того, кто этот источник заменяет.

Содержательный минимум концепта 'труд' выражается как «целенаправленная деятельность, требующая физического или умственного напряжения, осуществляемая не для удовольствия, предполагающая получение денег». Конкретизация содержательного минимума данного концепта представляется следующей: 1) характеристика работы, 2) отношение к труду, 3) результативность. В качестве единиц изучения рассматривались глаголы и прилагательные со значением «работать», «бездельничать», «трудолюбивый», «ленивый» (to work, to labour, to toil, to drudge, to grind, to travail, to moil, to slave; sich bemuhen, sich abrackern, schuften, sich abplagen, sich abmuhen, sich anstrengen, sich regen; трудиться, работать, вкалывать, надрываться, корпеть, потеть, горбатиться, ишачить и др.). Понятие «трудиться» противопоставляется понятию «играть» (деятельность, осуществляемая только для удовольствия, обычно о детях), отсюда — пресуппозиция необходимости труда, и как следствие этого — вариативное представление волеизъявления и долженствования в связи с выполняемой работой.

Модель концепта 'труд' строится на основе фрейма, в центре которого находится образ человека, выполняющего напряженную (обычно физическую) работу. Эта работа может быть тяжелой, длительной, изнурительной, монотонной, постоянной (объективные характеристики процесса). Человек трудится по принуждению (внешнему либо внутреннему), напряженно, умело, проявляя старательность, упорство, терпение, выносливость (субъективные характеристики). При этом работа выполняется успешно, качественно, красиво, быстро (объективные характеристики результата). Все эти характеристики могут быть выражены в виде условных шкал с положительным и отрицательным полюсом. Идея «лени» предполагает не только нежелание трудиться, но и удовольствие от праздного времяпрепровождения, пассивность как черту характера, а также сопутствующие процессы (слоняться без дела, заниматься пустяками, откладывать дела на потом, отвлекаться, медлить).

Этнокультурные различия в представлении отношения к труду на материале английского, немецкого и русского языков сводятся не к наличию и отсутствию тех или иных признаков, а к своеобразной признаковой комбинации и частотности признаков. Так, идея прилежности в русском языке связана с умственным трудом, прежде всего, с учением (английское diligent не ассоциируется только с учебой и предполагает постоянные, а не разовые усилия). В русском языке осуждается халтурная, небрежная работа в ином ключе по сравнению с английским и немецким: в русском языке «он халтурит» означает «он не хочет делать качественно (работа выполняется попутно и поэтому небрежно), а мог бы», т.е. он не желает работать старательно, добросовестно. Осуждается плохая мотивация. В английском языке на первый план выходит идея неумелого труда (осуждается дилетант и шарлатан, т.е. тот, кто не умеет делать, а берется; прежде всего, это относится к представителям творческих профессий). Следовательно, подчеркивается низкая результативность работы. Эффективная работа предполагает сосредоточенность на деле. Английское businesslike несет положительную оценку, в то время как русское деловой имеет амбивалентную оценочную коннотацию, особенно в современной разговорной речи: «Деловой какой!» Отрицательная ассоциация данного слова (и соответствующего признака) вытекает из поведения человека, ставящего дело на первый план, а поддержание хороших отношений с людьми в общении — на второй план. Признавая важность результата, носители русской культуры, как видим, уделяют большое внимание процессу и особенно мотивации труда. В русских пословицах мы находим известные речения «Дурака работа любит», «Работа — не волк, в лес не убежит», «От работы кони дохнут», в английском и немецком таких пословиц не встретилось, и это можно объяснить исторически: степень внешнего принуждения для трудящегося в России была очень высокой по сравнению с другими странами. Именно поэтому для жителей Западной Европы существенны утилитарные признаки результативности труда (работаем для себя и на себя), а для России — этические признаки уважительного отношения к труду и трудящемуся человеку (не случайны этимологические ассоциации «труд — страдание», «работа — рабство»). Концепт 'труд' анализируется в работах целого ряда исследователей (Гоннова, 1997; Кормакова, 1999; Токарев, 2000; Феоктистова, Ермолаева, 2000; Иванова, Самохина, 2002), поскольку отношение к труду позволяет раскрыть систему общественных отношений и тем самым базовые ценности общества.

В современном русском языке широко распространено жаргонное слово "халява", обозначающее нечто дармовое, бесплатное. Вместе с тем получить что-либо можно бесплатно, даром, с одной стороны, и без должных усилий, с другой стороны (сравним: "пить пиво на халяву" и "сдать экзамен на халяву"). Понятно, что между этими ситуациями есть связь, причем в основу положена отрицательная оценка незаслуженного получения чего-либо (отсюда и "дармоед"). Распространяемые на презентациях бесплатные сувениры, обозначаемые по-английски freebie, не содержат отрицательной оценки соответствующих ситуаций. Анализ русских разговорных оценочных обозначений работы, которая выполняется плохо (халтура, халява, лажа), показывает, что говорящий может использовать эти слова и их дериваты, говоря о том, что не заслуживает серьезного отношения: вообще халтурить, делать что-либо на халяву, гнать лажу нельзя, но в определенных ситуациях можно. Перевод этих выражений на английский затруднителен, поскольку отсутствует концепт, и поэтому требуются гораздо более резкие обозначения, коррелятами которых на русском языке являются грубые вульгаризмы с общей отрицательной оценкой.

Содержательный минимум концепта 'подвиг' выражается как «неординарный, исключительный, благородный поступок, связанный с моральным выбором и с большими усилиями и риском». Отношение к подвигу моделируется как характеристика человека, совершающего такой поступок либо неспособного к подвигу. В качестве конкретизирующих направлений для данного концепта выделяются следующие признаки: наличие опасности, отсутствие страха, способ осуществления поступка (Кохташвили, 2001). Рассматриваются прилагательные со значением «смелый, храбрый» (brave, courageous, fearless, heroic, bold, daring, gallant, chivalrous, valiant, dashing, doughty, dauntless, intrepid, knightly, valorous; heroisch, heldisch, unerschrocken, tapfer, mutig, kuhn, brav, verwegen, dreisst, ritterlich, edelmutig, wagemutig; героический, мужественный, смелый, храбрый, отважный, удалой, бесстрашный, лихой и др.).

Фрейм подвига строится как модель ситуации, связанной с необходимостью спасения кого/чего-либо и большим риском для жизни человека, совершающего такой поступок. Человек совершает подвиг невзирая на опасность, без страха, проявляя благородство, хладнокровие, силу, мудрость, энтузиазм, презрение к опасности, стремительно, импульсивно, напоказ.

Этнокультурная специфика отношения к подвигу применительно к английскому, немецкому и русскому языкам обнаруживается в признаке способа осуществления этого поступка. Подвиг в глазах англичан и немцев сопряжен с благородством, изяществом, мудростью, умением, действием напоказ и прославленностью. По-русски подвиг — не искусство, а защита родной земли ценой жизни. Не случайно в сознании англичан идея мужества сопрягается с рыцарским кодексом поведения: chivalrous — (esp. of men) marked by bravery, honour, generosity, and good manners (LDCE). Рыцарские турниры были неотъемлемой частью жизни Англии и Германии. Поэтому понятие «подвиг» ассоциируется у жителей этих стран с ситуацией поединка как состязания, где есть противник, с которым необходимо помериться силой и которого нужно победить, и где есть публика, перед которой можно изящно продемонстрировать свои умения и возможности, не убивать противника, упавшего с лошади, но подать ему руку и дать возможность вновь взять выбитый меч. Для русских, хоть и существовали кулачные бои, подвиг связан с охраной родного края. Необязательно было всю жизнь упражняться в военном искусстве, но если враг нападал на родную землю, то требовалось встать и защитить ее. Исторически такое различие объясняется тем обстоятельством, что Россия противостояла набегам кочевников. Эти набеги отличались особой жестокостью: кочевникам не нужна была дополнительная рабочая сила. В этой связи противостояние героя и врага приобретало не эстетическую, а, прежде всего, этическую значимость.

Содержательный минимум концепта 'чудо' выражается как «нечто необычное, небывалое, сверхъестественное, вызывающее удивление и восхищение». Конкретизация этого концепта в языке осуществляется в двух направлениях: 1) неконтролируемость и необъяснимость чуда, 2) эмоцио-нальное отношение к чудесному явлению — от ужаса до восторга. Фрейм чудесного явления строится как образ ситуации, в центре которой находится очевидец, переживающий реальность необъяснимого явления. Концепт "чудо" обозначается следующими существительными: wonder, wonderment, marvel, miracle, miraculousness, astonishment, amazement, bewilderment, admiration, awe, stupor, stupefaction, fascination, sensation, surprise, curiosity, rarity, freak, phenomenon, spectacle; das

Wunder, die Verwunderung, die Wunderding, das Erstaunen, die Verbluffung, die Verwirrung, das bberraschen, die Neugier, die Ku^os^t, die Seltenheit, die Rar^t, der Einfall, die Grille, die Laune, das Phдnomen, die Erscheinung, das Aufsehen, die Sensation, die Bewunderung, die Ehrfurcht, die Erstarrung, der Zauber, der Reiz, der Charme; чудо, феномен, диво, диковина, невидаль, невидальщина, удивление, изумление, редкость, волшебство, колдовство и др. Чудесное явление представляется неожиданным, необычным, небывалым, уникальным, странным, любопытным, озадачивающим, вводящим в замешательство, абсурдным, вводящим в оцепенение, шокирующим, ошеломляющим, повергающим в страх, волшебным, чарующим, притягательным, заставляющим любоваться, таинственным, сказочным, прекрасным, божественным.

Этнокультурная специфика отношения к чуду на материале сравниваемых языков заключается в том, что для англичан чудо — это прежде всего нечто озадачивающее, необъяснимое и вместе с тем неожиданно приятное, для немцев — нечто волшебное и притягательное, для русских — таинственное, божественное и прекрасное. Разница в представлении этой идеи состоит в едва заметных нюансах соотношения между рациональным и эмоциональным восприятием чуда. В английской культуре отношение к чуду носит более рациональный характер, в русской культуре — более эмоциональный, в немецкой культуре мы видим промежуточную позицию в языковом представлении чуда. Английский стереотип поведения требует активности от человека. Встреча с чудом, осмысление чуда показывают человеку, что его активность ограничена, интеллектуальное затруднение и беспомощность (bewilderment, puzzlement) вызывают отрицательные эмоции, которые уравновешиваются радостным удивлением (something unusually beautiful — COBUILD). Характерным является словосочетание to work /to perform / to do wonders — творить чудеса. В немецкой картине мира применительно к концепту «чудо» переход к положительным эмоциям совершается легче, выделяется идея причастности чуду особых людей: Nur das Genie beherrscht das Chaos. В русском языке прослеживается идея непостижимости и высшей силы, связанной с чудесным явлением: чудом очутиться, чудом спастись.

Содержательный минимум концепта «умный/глупый» выражается как «обладающий (высокой/ограниченной) способностью думать и понимать». Эта способность конкретизируется в следующих направлениях: 1) умный от природы, 2) умный вследствие приобретенного образования и опыта, 3) благоразумный, 4) остроумный, 5) хитрый, 6) патологически глупый, 7) тупой, 8) ведущий себя глупо. Фрейм интеллектуального качества человека строится как образ сосредоточенного, понимающего либо непонимающего человеческого лица. В качестве единиц изучения взяты прилагательные со значением «умный / глупый»: clever, alert, apt, bright, intelligent, quick-witted, wise, prudent, judicious, sagacious, sensible, reasonable, shrewd, smart, sharp, keen, witty, acute, sly, cunning, tricky, wily, foxy, crafty, artful, crazy, mad, cranky, silly, insane, lunatic, stupid, dull, dense, crass, petty, dumb, unintelligent, foolish, infatuated, wild, ill-advised, unreasonable, naive, irrational, ludicrous, ridiculous; klug, aufgeweckt, geweckt, hell, intelligent, weise, vernunftig, einsichtsvoll, besonnen, nьchtern,verstдndig, scharfsinnig, geistreich, witzig, schlau, verschmitzt, pfiffig и др. Умный человек способен быстро соображать, легко обучаться, делать верные выводы, видеть суть, руководствоваться здравым смыслом, вести себя осторожно и расчетливо, быть практичным, проявлять чуткость и понимание, остроумие и находчивость; он может обманывать и лицемерить, вести себя беспринципно и коварно, прикрываясь дипломатичностью и показной доброжелательностью. Среди людей, неспособных соображать, по данным словарных дефиниций, выделяются умалишенные (прежде всего — опасные для окружающих), люди, к которым относятся с презрением, и люди, ведущие себя глупо (наивно, нелепо, дурашливо).

Этнокультурная специфика интеллектуальной оценки на материале английского и немецкого языков наблюдается в результативности умственной деятельности (актуальным для англичан является признак быстроты соображения, для немцев же это — не самый важный признак ума). Английское благоразумие ассоциируется с трезвым расчетом и практичностью (без эмоций), в то время как немцы связывают способность здраво мыслить с чуткостью и пониманием. Остроумие и проницательность в английских прилагательных связаны с хитростью и ловкостью, в немецкой лексике — с весельем и желанием пошутить. В английском языке хитрость включает дипломатичность, в немецком языке такая ассоциация не подтвердилась. В немецком языке больше слов со значением патологически глупого поведения, чем в английском; следовательно, для немцев неумное поведение в большей мере ассоциируется с патологией. Английский стереотип поведения предписывает строго контролировать свои эмоции. Характерным является слово infatuated — filled with a strong unreasonable feeling of love for someone (LDCE) — поглупевший от любви. Ни в немецком, ни в русском языках такого слова нет. Анализ прилагательных с классификационным признаком «нелепый» позволяет сделать вывод, что для англичан глупый -значит смешной, вызывающий смех. Смех в таком случае оскорбителен. Для немцев смешно то, что остроумно подмечено, что характеризуется проницательностью, глубиной ума, живостью мысли. Для англичан смешно то, что нелепо, глуповато. Иначе говоря, в английской культуре смеются над кем-либо, в немецкой — по причине чего-либо.

Проведенный нами ранее анализ английских и русских пейоративов (Карасик, 1992) в значительной мере согласуется с приведенными данными. Была проведена выборка существительных с отрицательно-оценочным значением типа болван, нахал, подлиза и т.д. Полученный корпус пейоративов был разделен на классы по следующим признакам: 1) человек, получающий отрицательную оценку вследствие своей несостоятельности либо вследствие неуважительного отношения к окружающим, 2) несостоятельность, вытекающая из объективных характеристик человека (оценка по внешним данным и по внутренней сущности — урод и рохля), 3) несостоятельность, субъективно приписываемая человеку (общая оценка личности и оценка личности как представителя группы — подлец и чучмек, 4) степень социальной опасности неуважительного отношения к людям (преступное неуважение и нарушение норм этики, невыполнение обязанностей и неуважение общественного мнения). Этнокультурная специфика пейоративов наблюдается в следующих сферах: в русском языке число общих пейоративов в 1,5 раза превышает число аналогичных английских единиц; в русском языке в 1,5 раза больше слов, обозначающих физические недостатки человека; в английском языке почти в два раза больше слов, обозначающих интеллектуальную несостоятельность; в английском языке в 2,5 раза больше этнических инвектив; в английском языке в два раза больше слов, обозначающих преступников, а в русском — в два раза больше слов со значением «задира, буян»; в английском языке в два раза больше слов, обозначающих развратных и сварливых женщин.

В английском языке основным направлением пейоративизации является подчеркивание того, что объект отрицательной оценки — это чужой и глупый человек. Отсюда вытекают приоритетные ценности — быть своим и быть умным. В русском языке основным направлением отрицательной оценки является подчеркивание того, что объект оценки — это противный и уродливый человек. Отсюда вытекают приоритетные ценности — быть приятным и быть красивым. Отметим, что в уголовном русском жаргоне процентное соотношение этнических инвектив и слов, обозначающих внешнюю и внутреннюю несостоятельность человека, совпадает с соответствующим соотношением в английском языке (большое количество слов со значением «болван», «дурак» в уголовном жаргоне объясняется тем, что в этот класс попадают объекты преступлений). В английском языке выделяются многообразные оценочные характеристики преступников, и отсюда можно сделать вывод о ценности закона в англоязычной культуре. В русском языке — не в жаргоне! — нет столь дробной дифференциации преступников, но существенна собственно этическая сторона дела, осуждается дерзко-бесстыдное отношение к людям, поведение не по совести, и отсюда вытекает требование уважения к обществу. Большое количество слов, посвященных поведению женщин в англоязычном обществе, свидетельствует как о высокой требовательности к женской чести и сдержанности, так и о неравенстве мужчин и женщин. В литературном русском языке аналогий в этом отношении мы не нашли.

Приведенные наблюдения нуждаются в дальнейшем уточнении и возможной корректировке. Вместе с тем можно сделать некоторые выводы.

47. Культурные доминанты в языке объективно выделяются и могут быть измерены. Этнокультурная специфика представления того или иного концепта может быть выявлена посредством картирования соответствующих лексических и фразеологических групп, сопоставления ценностных суждений, вытекающих из стереотипов поведения, зафиксированных в значениях слов, устойчивых выражений, прецедентных текстов. В качестве вспомогательного средства изучения культурных доминант в языке, по-видимому, может использоваться и внутренняя форма слов.

48. Этнокультурная специфика представления того или иного концепта должна быть дополнена социокультурной спецификой.

49. Ценностная картина мира в языке представляет собой проявление семантического закона, согласно которому наиболее важные предметы и явления жизни народа получают разнообразную и подробную номинацию. При межъязыковом сопоставлении ценностных картин мира обнаруживается, что различие между представлением тех или иных концептов выражается большей частью не в наличии или отсутствии определенных признаков, а в частотности этих признаков и их специфической комбинаторике.

50. Выявляются следующие ценностные соотношения между английской и русской культурами применительно к определенным культурным концептам: