Файл: Иванов - Трубадуры, труверы, миннезингеры.doc

- Этого нельзя, - отвечал аббат. - Устав Св. Бенедикта воспрещает инокам употребление оружия.

- А если разбойники нападут на меня? - спрашивает Гильом.

- Вы должны, - отвечает аббат, - именем Господа просить их, чтобы они пощадили вас.

- А если они потребуют мою шубу, мою сорочку, мои сапоги?

- Все это надо будет отдать им, сын мой, - отвечал смиренно аббат.

- Да будет проклят ваш устав! - воскликнул тогда Гильом. - Я предпочитаю ему устав рыцарей: они сражаются с сарацинами и часто получают крещение в их криви, тогда как вы только и умеете пить да есть, голодать да спать.

В этих изображениях есть, конечно, ирония трувера по адресу монастырей, но есть и отражение житейской правды, В противоположность трубадурам немецкие лирики охотно применяли свои сложные метры к возвышенным религиозным сюжетам. Самая идеальность их отношений к женщине питалась в известной степени культом Девы Марии.

Наконец, различие между миннезингерами и трубадурами сказалось еще в отношении их к природе. Человек, избалованный постоянными красотами природы, привыкает к ним. Он начинает сознавать их только в том случае, если судьба запросит его в новую обстановку, под новое печальное, серое небо, в холодное и сырое место, с жалкой сравнительна растительностью. Вот почему трубадуры и относились к природе более или менее равнодушно: они пользовались ее дарами, как дарами любящей матери, невольно заимствовали ее яркие краски для своей поэтической палитры, но все же они были неблагодарными детьми. Иначе относится к природе тот, кого она не балует слишком много и даже подвергает тяжелым испытаниям. Трубадуры касаются природы только мимоходом; она служит иногда только рамкой для их произведений, суть дела не в ней. Множество произведений миннезингеров, напротив того, посвящены именно природе. Вполне подходящим примером может служить следующее небольшое стихотворение Генриха фон Вельдеке.

Лето прекрасное к нам собирается.

Пташки все веселы в нашей стране;

Пенье задорное их разливается,

Песнями лето встречают оне,

Вольно орлу по весне возрожденной

Крыльями резать небес синеву!..

Знайте, на липе, давно оголенной,

Я подсмотрел молодую листву!

Национальная самобытность немецкой лирики всего лучше выражается в ее истории: подражательной и чисто искусственной она была недолго; вышедши из народного направления баварских и австрийских поэтов, Кюренберга, Дитмара фон Аиста и др., она через одно, много - два поколения возвращается к нему в лице Нейдгарта, Тангейзера и др. Да и в период подражательности лучшие из поэтов, как мы увидим из следующих очерков, представляли характерные черты истинно немецкого образа мыслей. Но так или иначе, каким бы путем ни пошла немецкая лирика любви, ей суждено было, как и всему живому в мире, отцвести и исчезнуть. Нейдгарт перенес служение дамам в крестьянскую среду, Тангейзер осмеял его. Наконец, Ульрих фон Лихтенштейн, оставшийся верным занесенному из Франции служению дамам, довел его своими пресловутыми подвигами и описанием их до абсурда.

Прежде чем обратить свое внимание еще на одну из сторон, которую развивали миннезингеры, мы скажем несколько слов об Ульрихе фон Лихтенштейне и его поэзии. Ульрих фон Лихтенштейн жил во второй половине XII и первой половине XIII века. Его известное произведение "Служение женщине" (Vrouwen Dienst) представляет его автобиографию. Он решил посвятить себя этому служению, еще будучи ребенком, когда ему приходилось слышать разговоры старших, посвященные этому модному тогда вопросу. Предметом своего служения он выбрал, как думают, герцогиню Меранскую, у которой он состоял пажом. О подвигах, совершенных им в честь своей высокопоставленной и замужней дамы, он и рассказал в своем поэтическом произведении. Поступивши к ней на двенадцатом году в качестве пажа, он прожил близ нее в этом звании пять лет. Несмотря на сомнение, которое он испытывает по вопросу о том, не слишком ли она знатна для него, он начинает служить ей. Он приносит ей цветы и приходит в восторг, если рука дамы прикоснется к букету в том месте, где касалась букета его рука. Прислуживая ей за столом и подавая ей воду для умыванья пук, он с наслаждением выпивает эту воду после того, как дама вымыла в ней свои руки. Наступила для Ульриха неизбежная пора расстаться со своей дамой, но ее образ остается запечатленным в его сердце навсегда. Получив посвящение в рыцари от герцога Леопольда Австрийского в 1222 или 1223 году, он решается провести свою жизнь в рыцарских подвигах в честь своей дамы. Он завязывает сношения с ней при посредстве одной из своих родственниц. Но ни убеждения последней, ни стихи Ульриха, посланные высокопоставленной даме, не производят на нее желаемого впечатления. Она отказывается дать свое согласие на служение со стороны Ульриха, так как считает это служение слишком высокой честью для него. Между прочим, она проговаривается в разговоре с родственницей поэта, что у него чересчур безобразная губа. Не долго думая, Ульрих фон Лихтенштейн отправляется в Грец к хирургу, который и совершает над его губой желаемую операцию. Операция была настолько серьезной, что Ульрих проболел довольно много времени и не был в состоянии ни есть, ни пить. Но его не смутило это обстоятельство. "Мне было, - говорит он, - и очень тяжко, и очень хорошо: тяжко потому, что тело мое было изранена, хорошо же потому, что душа была здорова: меня принудила к этому любовь, и, хоть мне было тяжко, я был весел". Все та же родственница поэта написала даме обо всем совершившемся и направила к ней новое стихотворение Ульриха, Дама согласилась повидать поэта и выслушать его. Обстоятельства были очень удобные. Ульрих был приглашен участвовать в поездке верхом, которую она предприняла, окруженная своим двором. Пять раз пытался наш несчастный поэт заговорить со своей дамой, но не мог: от робости его язык совершенно онемел. Но вот поездка окончилась, кавалькада подъехала к тому дому, в котором дама должна была переночевать. Наш рыцарь подошел к ее стремени. В присутствии толпы пажей и рыцарей она обратилась к Ульриху с насмешливыми словами: "Вы недостаточно сильны, чтобы помочь мне слезть с лошади". Над этой шуткой, по словам самого Ульриха, много смеялись. В довершение всего, слезая с лошади, она вцепилась в его волосы, как будто для того, чтобы удержать равновесие, и даже значительно сократила их количество. Это было сделано, - прибавляет Ульрих, - незаметно для других. Но он и сам не замечает, что над ним издеваются. На одном турнире он ломает в честь своей дамы сто копий, на другом получает рану в палец. Случилось это в Триесте в 1227 году. Лечили палец дурно, и он совершенно омертвел. Когда дама усомнилась в действительности этого происшествия, Ульрих отрубил погибший палец и послал его к своей даме, сопровождая эту странную посылку стихотворным посланием. Увидев это нелепое доказательство любви, дама заявила, что никогда не ожидала подобного поступка от человека, располагающего пятью здоровыми чувствами. Несмотря на явные насмешки, Ульрих не прекратил своих диких похождений, Так, например, он разъезжает, нарядившись Венерой, в сопровождении соответствующей свиты, и попирает при этом всякие правила чести и человеческое достоинство. Он очень подробно и с видимым удовольствием описывает свой женский наряд и наряды своих спутников, свои турниры, свои праздники, всю роскошь, которой он мог предаваться, обладая большим состоянием. Все это, конечно, глупо и высшей степени. Что должна была испытывать его жена, которую он навещал изредка во время своих дурачеств? К сожалению, мы ничего не знаем о ней. Все это совершалось не во имя рыцарской чести, не во имя чистой любви. Он надеялся, что своими мнимыми подвигами ему удастся сломить упорство дамы и добиться ответа на свою грубую любовь к ней. Нас удивляет только то обстоятельства, что высокопоставленной даме не надоело наконец подшучивать над ним и тем еще более подзадоривать его. Она потребовала последнего испытания. Ульрих должен был вмешаться в толпу прокаженных, которые каждое воскресное утро собираются перед ее замком за милостыней. Ульрих соглашается. Он проезжает со своим оруженосцем целых сорок миль, останавливается вблизи замка дамы, добывает себе рубище и чашку прокаженных, окрашивает себе волосы серой краской и берет в рот корень, от которого лицо его распухает и покрывается бледностью. В таком виде он вмешивается в толпу прокаженных, является с ними в назначенный день к замку и здесь горько плачется на свою болезнь и нищету. Когда выносят прокаженным пищу и питье, он присаживается к ним и ест вместе с ними, с трудом преодолевая свое отвращение. Так рассказывает сам поэт в своем "Служении женщине". Зная тот ужас, который возбуждали в то время прокаженные, болезнь которых и тогда считалась заразительной, мы не можем поверить этому рассказу Ульриха фон Лихтенштейна. Вероятнее всего, те тридцать прокаженных, с которыми он явился к замку, были такими же ряжеными, каким был и он сам. Он разыгрывал роль Венеры, а теперь отлично разыграл роль прокаженного. Во всяком случае, трудно предположить, чтобы герцогиня, дорожившая, конечно, своим здоровьем и своей красотой, могла допустить Ульриха после описанного случая в свою комнату. А между тем, их свидание состоялось. Свидание это и началось, и окончилось при исключительных, оригинальных обстоятельствах. Служанки обожаемой Ульрихом дамы втащили его ночью на простынях через окно в комнату своей госпожи. Конечно, к этому времени он совершенно преобразился и сбросил свой страшный наряд. С увлечением описывает Ульрих фон Лихтенштейн свою прекрасную даму, ее чудный наряд, всю ее очаровательную для него обстановку. Явившись перед ней, поэт стал на колени и начал умолять ее о милости, Дама, как и следовало ожидать, отвечала ему решительным отказом, но видя упорство Ульриха, предложила ему дать ей еще одно доказательство своей любви. Ему предлагают сесть на простыню, в таком положении его спустят из окна немного вниз по стене замка и потом втащут обратно. Недальновидный Ульрих соглашается. Дама ведет его за руку к окну; он садится в простыню, и его спускают. Когда он стал требовать, чтобы его снова втащили наверх, дама стала говорить ему любезности, гладить ему бороду и приглашать поцеловать ее. Услышав последнее приглашение, Лихтенштейн забыл все на свете, выпустил руку своей дамы и полетел в замковый ров. Он лишился чувств и, конечно, сломал бы себе шею, если бы, как он говорит, Бог не принял его под свою защиту.

Несмотря на все неудачи и насмешки, Ульрих фон Лихтенштейн продолжал совершать подобные же подвиги во славу своей дамы в продолжение целых трех лет. Наконец, необыкновенное постоянство дамы и ее верность своему долгу охлаждают поэта: он отказывается служить ей. Но, принимая во внимание, что "не следует жить без дамы и без любви", он выбирает себе новый предмет служения и совершает в честь новой дамы такие же глупости, какие совершал в честь прежней. Тогда он наряжался Венерой: носил тонкую рубашку, ослепительно белый кафтан и мантию из белого бархата, на которой были вышиты золотом изображения зверей; на своих фальшивых косах, перевитых жемчужными нитями, он носил прекрасный чепец, а сверх него надевал шляпу с павлиньим пером. Теперь он нарядился королем Артуром, окружил себя двенадцатью подобными себе чудаками, которые стали разыгрывать роли паладинов знаменитого короля и носили их имена. Тогда он разъезжал по разным землям под видом богини любви; теперь предпринял турнирное путешествие под видом короля Артура, вернувшегося на землю из райской обители, чтобы восстановить общество Круглого стола.

Много изумительных вещей рассказывает в своей автобиографии Ульрих фон Лихтенштейн. Читая его описание, положительно отказываешься порой верить в его достоверность и готов принять все это произведение за пародию на рыцарское служение. К сожалению, для такого его определения нет никаких положительных данных. Да и рассказываются его приключения таким самонадеянным тоном, рассказ так выдержан, что всякое сомнение отпадает само собой.

Вот до какого уродства дошло в Германии пресловутое служение женщине, занесенное сюда из Франции. Подражатели далеко оставили за собой свои оригиналы. "Провансальские трубадуры, - говорит профессор Петров, - как известно, виртуозы этого искусства. Они тоже удивляли мир разными курьезами галантерейной практики. Фанатики, подобные Пьеру Видалю, одевались в волчьи шкуры в честь своих дам и творили тому подобные глупости. Но до самоистязания там дело не доходило. Лихтенштейн превзошел всех своих современников и достиг той черты, дальше которой любовная служба не пошла в своем развитии. В уродливом вырождении* (* В очерке проф. Петрова об Ульрихе фон Лихтенштейне напечатано "возрождении", что произошло, вероятно, от неправильного чтения слова в рукописи покойного профессора) века он дошел до последнего предела уродливости и в этом смысле как тип целого порядка жизненных явлений имеет право на место в истории". Почти все исследователи сравнивают Ульриха фон Лихтенштейна с Дон Кихотом Ламанчским, но нам кажется, что немецкий Дон Кихот неизмеримо ниже испанского. Последний смешон, но все же он борется за возвышенные рыцарские понятия, обнажает свое копье за правду, за угнетенных и беззащитных. Немецкий же Дон Кихот совершает свои чудачества ради эгоистической и грубой любви. Рыцарство в половине XIII века уже пало, по крайней мере, в Германии. Миннезанг постигла та же участь. Кроме внутренних причин, естественно вызвавших это падение, здесь действовали и те войны, те усобицы, которые принесло с собой междуцарствие. Но в то время, как падало рыцарство, вырастало все более и более городское сословие. Если князья и рыцари разуверились в своих идеалах и втянулись в тину материальных интересов, горожане, напротив того, обнаружили влеченье к духовным интересам. Опечаленные музы покинули тогда холодные залы рыцарских замков и княжеских дворцов и переселились в города, которые стали опоясываться каменными зубчатыми стенами наподобие замков и монастырей. Но вопрос о городской поэзии уже выходит за пределы нашей задачи.

Кроме лирики и эпоса поэзия указанного периода выливалась и в формы дидактических, или поучительных, произведений. Эти произведения нередко достигали больших размеров, а по своему содержанию направлялись обыкновенно против придворной лжи и испорченности нравов. Из таких дидактических произведений отметим здесь два - "Скромность" Фрейданка и "Скакуна" Гуго фон Тримберга.

Фрейданк был странствующим певцом. Единственным фактом, известным нам из его жизни, является его участие в крестовом походе Фридриха II. Фрейданк не сопровождал своего государя в Иерусалим, но остался в Птолемаиде, где работал над каким-то произведением. Может быть, этим произведением и была дошедшая до нас "Скромность", хотя некоторые исследователи предполагают, что он работал над другим произведением, которое не дошло до нашего времени. Обыкновенно заглавие дошедшего до нас произведения Фрейданка переводится на русский язык словом "скромность", но оригинальное слово заглавия (Bescheidenheit) имело в ту пору несколько значений, и, может быть, ближе всего подходило бы к немецкому оригиналу русское название "житейская мудрость". Произведение Фрейданка рассматривает всевозможные отношения, вызываемые человеческой жизнью, с точки зрения несложной, но чистой морали. По удачному выражению Вильгельма Гримма, произведение Фрейданка представляет как бы мировое зеркало, в котором отражаются различные сословия, начиная с пап и императоров и кончая слугами, общественные и домашние отношения, религия, добродетели и пороки. Поэма Фрейданка состоит из бесконечного ряда мудрых изречений, не соединенных, впрочем, одной логической нитью. Зато в ней много простоты, искренности и убежденности, зато, может быть, она и не утомляет читателя в такой степени, в какой утомляют его другие дидактические произведения. Вся поэма Фрейданка насквозь проникнута самым чистым благочестием, непритворной и горячей любовью к людям, верой в торжество свободы и правды. Именно эта внутренняя сторона, так сказать, душа поэмы является той причиной, которая спасла ее от старости. Она сохранила до сих пор свою прежнюю свежесть, так как идеалы ее автора не устареют до тех пор, пока не кончит своего существования и сам наш мир. Вера автора несокрушима и светла, она повинуется велениям церкви, но всегда умеет отличить истинное учение Христа от последующих наслоений, сложившихся историческим путем. Порицая еретиков за искажение церковного учения, он обнаруживает в то же время необыкновенную для своего времени веротерпимость, свидетельствующую о высоком развитии его ума и сердца- "Кто может, - говорит он, - разрешить спор между христианами, евреями и язычниками, кроме Бога, который создал мир и все, что находится в нем, не спрашивая совета ни у кого? Прежде чем Он создал их, Он уже предвидел их споры, их взаимную вражду".

Служите Господу, не мудрствуя нимало;

Служенье то есть мудрости начало,

Тот сам себя введет в обман, конечно.

Кто, позабыв про то, что вековечно,

Отдастся весь житейской суете:

Он строит дом непрочный на песке-

Кто хочет жить, спасенья не губя,

Тот должен жить, отрекшись от себя.

Кто всей душой своей возлюбит Бога,

В том добродетелей всегда безмерно много.

Будь это благо или зло,

Все, что во мраке свершено,

Все то, что на сердце таится,

Все светом Божьим озарится.

Так начинается поэма Фрейданка, в такой форме и в таком духе написана она вся - от начала до конца. "С такой же свежестью, - говорит Каррьер, - облекает поэт в слово то, что коренится в сердце самого народа; поэзия явно пользуется здесь образностью пословицы. Так, про язык говорится, например, что он без костей, а между тем ломает и кости, и каменья; о доброй денежной мази - что она способна умягчить и самого негибкого; о тщеславии - что оно и коротышку подымает на цыпочки. Поэт хочет, чтобы раскаяние обнаруживалось в добрых делах; он восстает против грехоотпускных грамот, потому что один Бог властен отпускать грехи; он говорит, что значение и действие обедни состоит не в совершении внешнего обряда, а во внутреннем чувстве слушающих ее людей. Так, Фрейданк везде полагается на внутреннее чувство, и по мере того, как распространялось реформационное движение и поднималась немецкое гражданство, все более и более росло уважение к его книжечке, имевшей целью научить должной мере во всех людских делах".

"Скакун" Гуго фон Тримберга стоит значительно ниже "Скромности" Фрейданка. По словам того же автора, "фон Тримберг более проповедник и нравоописатель, нежели поэт; поэтично только множество заимствованных от природы сравнений, множество исторических примеров, которые у него всегда под рукой, когда он бичует в их разнообразных видах высокомерие, алчность, невоздержанность, которые заступали дорогу и Данте под видом диких зверей. Книга его должна обежать все края света, но ее можно бы назвать "Скакуном" и потому, что она, как дикий конь, постоянно заносит всадника, метаясь прыжками то туда, то сюда, перескакивая из пятого в десятое".

Дидактическая поэзия, подобно эпосу и лирике, также перекочевала из-под замковых сводов в тесные улицы средневековых городов, где трудовая жизнь возбуждала здоровые интересы, где пульс общественной жизни бил ускоренным темпом.