Файл: Иванов - Трубадуры, труверы, миннезингеры.doc

Вальтер фон дер Фогельвейде

Гуго фон Тримберг, известный дидактический стихотворец средних веков, в одном из своих произведений, написанном в 1300 году, т. е. несколько десятилетий спустя после кончины Вальтера фон дер Фогельвейде, почтил память последнего следующим выразительным двустишием:

О, Вальтер Фогельвейде! Будет

Тот жалок, кто тебя забудет!

Приведенное изречение Тримберга не утратило, как нам кажется, своего значения и до настоящего времени. Вальтер фон дер Фогельвейде, величайший лирик немецкого средневековья, решительно заслоняет собой всех остальных немецких лириков указанной эпохи. И многочисленность его произведений, и их необыкновенное для того времени разнообразие по содержанию, и их теснейшая связь с современными поэту событиями и явлениями, и их замечательная жизненность и яркость останавливают на себе, и останавливают надолго, внимание каждого, кто задумает только заглянуть в сокровищницу немецкой средневековой поэзии. Эпоха, в которую жил Фогельвейде, дано уже сделалась достоянием истории, давно уже отцвела, но он, словно волшебник, отразил ее, как в магическом зеркале, в своих произведениях, и мы все еще видим ее перед собой, давно запечатленную в них.

Он жил в такую нору, когда поэзия была могучей силой: его песни разлетались в разные стороны, как в наше время разлетается брошюра, задевшая тот или другой животрепещущий вопрос. Вальтер фон дер Фогельвейде жил во второй половине XII века и в первой половине XIII века, т. е. в ту пору, когда завершалось всестороннее развитие средневековой жизни. XIII век есть полное выражение средневекового идеала: он видел расцвет его форм, он же присутствовал и при начале их разрушения. Литературная производительность этого столетия поразительна. Мишле, не только изучивший, но и прочувствовавший средние века, называет XIII век веком литературным. Другой чертой в характере этого века является его необычайное богатство событиями не только в численном, но и в качественном отношениях. Обращая внимание только на важнейшие события, мы видим на фоне XIII столетия такие могущественные фигуры, как папа Иннокентий III и император Священной Римской империи Фридрих II; это век Людовика Св. и Филиппа Красивого, зарождения английской конституции, Ганзы и других городских союзов, век кулачного права и тайных судилищ в Германии. Правда, певец наш не был свидетелем всех отмеченных нами здесь лиц и событий, но он был современником развития тех элементов, из которых они сложились; он дышал той атмосферой, которая создала их. Люди того времени поражают целостностью характеров, строгой последовательностью и в добре, и в зле. Злодейство феодала проявляется рядом с самоотвержением монаха, аскетизм сменяется диким разгулом чувственности; тут - поклонение культу красоты, а там - семейная тирания. Женщины смягчают резкие краски, но и на них отражаются иногда типичные черты рыцарской гордости. XIII столетие выдвинуло не только Людовика Св., котором воплотился идеал средневекового рыцарства, но и святую ландграфиню Тюрингенскую Елизавету, которую проф. Герье справедливо сравнивает с неувядающей розой. Нравы и идеалы людей, говорит он, могут изменяться, но всегда сохранит для них свою прелесть этот чистый, светлый облик, полный смирения, милосердия и любви. Таков XIII век, век Вальтера фон дер Фогельвейде и Данте. Но в произведениях великого немецкого поэта рядом с чертами, отразившими современные ему события, есть и такие, которые являются чертами общечеловеческими. С этой точки зрения он не утратил своего значения до наших дней. Таким образом, нам становится вполне понятным приведенное нами выше в переводе двустишие Гуго фон Тримберга.

В точности нам неизвестны ни время, ни место рождения Фогельвейде. Новейшие исследователи относят время его рождения к десятилетнему периоду от 1160 до 1170 года и называют его родиной Тироль. Он был рыцарского происхождения, но его род не был значительным. Он часто жаловался на свою бедность, и, конечно, последняя заставила его смотреть на свой поэтический дар как на средство к жизни.

"Петь и сказывать, - говорит наш поэт, - научился я в Австрии". Эти слова поэта выводят нас, как нить Ариадны из лабиринта, из области мифа и догадок в сферу действительности. В то время в Австрии правил герцог Фридрих Католик, сын того австрийского герцога Леопольда, который захватил в плен английского короля Ричарда Львиное Сердце, возвращавшегося домой из Палестины после участия в третьем крестовом походе. Придворным поэтом Фридриха был Рейнмар Старший. У него-то и учился Фогельвейде слагать песни и подражал ему в своих ранних произведениях. В 1195 году Фридрих возложил на себя крест, спустя два года отправился в Палестину и умер в 1198 году во время крестового похода. Со смертью своего покровителя Фридриха поэт понес большую утрату. Он покинул Вену и стал скитаться по разным странам Австрии, Германии и Франции, как странствующий шпильман. Скитальчество его продолжалось около двадцати лет. Сам поэт в своей песне, сложенной им много времени спустя, говорит, что начало его скитальческой, многотрудной жизни совпадает со смертью его покровителя. "Когда Фридрих австрийский стал наслаждаться духовной жизнью, а тело его умерло, тогда я начал втискивать глубоко в землю свои сапоги; мои высокомерные журавлиные шаги сменились ползущей поступью павлина, а голова моя опустилась до самых колен". Гиперболическое сравнение ярко рисует нам ту роковую перемену, которая произошла в его жизни. Он появляется то при одном, то при другом дворе, то у духовных, то у светских владетелей, жаждет подарков и благодарит за них. До нашего времени сохранилась заметка, занесенная в расходную книгу Пассауского епископа Вольфгера 12 ноября 1203 года; из нее мы узнаем, что проезжий епископ подарил поэту в Цейсельмауере на Дунае (в Нижней Австрии) денег на покупку шубы. Так на мгновенье появляется перед нами печальный лик поэта, чтобы снова скрыться от нас, как меланхолический лик одинокой странницы луны, на мгновенье выплывшей из-за густых, из-за угрюмых туч, чтобы снова скрыться за ними. То была печальная жизнь бедного шпильмана. Он питался на счет своего мозга и нервов, на счет своего любвеобильного, горячего сердца. Невыносимо тяжелой была его скитальческая жизнь, но она сослужила ему великую службу. Здесь, среди превратностей судьбы, собирал он, как пчела с цветов, поэтические соки; здесь слагался богатейший запас пестрых сведений; здесь слагалась его мудрость; здесь запасался он теми красками, которыми так прославилась его поэтическая палитра. Певцы того времени не упускали случая поживиться за счет тароватых аристократов. Получая от них дары, они восхваляли их щедрость; они считали последнюю их первой добродетелью. Но там, где добыча срывалась с крючка закидываемой ими удочки, они не церемонились и обращали свою песнь в орудие порицания и насмешки. Один из таких странствующих певцов грозился кинуть камень в сад немилосердного господина, а в его почтенную бороду всадить репейник. И Вальтер фон дер Фогельвейде не стеснялся получать за плоды своего вдохновения подарки: в одном месте, о чем мы уже говорили, высокопоставленное духовное лицо дарит ему деньги на шубу, в другом - от светского высокопоставленного лица он получает алмаз. Но как эти, так и другие им подобные случаи, были счастливыми моментами, теми моментами, когда богиня счастья, как выражается он сам, удостаивала его своим взглядом. Чаще бывали, конечно, неудачи. Но наш поэт проявлял в таких случаях замечательное благодушие. Так например, он довольно осторожно и деликатно шутит по поводу немилостивого приема, встреченного им в баварском аббатстве Тегернзе. Много наслышался он об этом аббатстве, сделал большой крюк, чтобы заглянуть и под его кровлю, и разочаровался: вместо доброго монастырского вина его попотчевали водой.

Впрочем, Фогельвейде не вращался при княжеских дворах только ради прибыли. Его увлекала в странствования и его беспокойная, вечно ищущая, вечно стремящаяся, неугомонная природа. Обращаясь к князьям, он не проповедовал им одну только щедрость: "Вы, князья, - пел он, - облагораживайте свои чувства чистой добротой; будьте кротки с добрыми друзьями, будьте горды по отношению к врагам, крепко поддерживайте право и благодарите Господа за то, что многие люди служат вам своим телом и своим имуществом' Будьте щедры и миротворны, являйтесь в блеске своего достоинства! Тогда будут восхвалять вас чистые, милые женщины. Носите в себе стыд, верность и благонравие, этот залог уважения! Любите Бога и судите справедливо, внимая жалобам бедняков! Не верьте тому, что говорят вам лжецы, следуйте добрым советам, и тогда вы будете гражданами царства небесного!" Что же это за "добрые советы", о которых говорит поэт? Да все та же возвышенная рыцарская программа, которую можно вполне определенно резюмировать словами: Бог и честь. Ставя владетелям высокие задачи, Фогельвейде вооружается всем пылом своей страсти против тех "ласкателей", которых задела перед заключением своего Наказа императрица Екатерина II* (* "Все сие не может понравиться ласкателям, которые по вся дни всем земным обладателям говорят, что пароды их для них сотворены. Однако ж Мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что Мы сотворены для Нашего народа" и т. д.) Особенно низок, по мнению великого немецкого поэта, тот, кто побуждает своего господина ко лжи или к неисполнению обещанного. "Пусть такой человек охромеет, если он дает своему господину совет, склоняясь перед ним; если же он настолько знатен, что делает это сидя, то пусть у него отнимется язык". По поводу же самих князей, позволяющих обманывать себя, он припоминает фигляров, которые показывают в своих походных палатках то дикого сокола, то горного павлина, то какое-либо чудо, каковые в конце концов оказываются обыкновенной вороной. "Если бы я был достаточно силен для этого, - восклицает в заключение Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к такому фигляру, - я разбил бы твои фиглярские ящики о твою голову!" Отлично ознакомившись с различными владетельными князьями, поэт пришел чисто практическим путем к тому замечательному для своего времени выводу, что рождение не дает еще никаких человеческих преимуществ, что все люди равны между собой, что они - братья друг другу. Он не только нападает на все дурное, но и смеется над ним. Однако он боится, чтобы его сатира, бичуя виноватого, не задела и невинного. Он готов даже примириться со злым человеком, если только он желает исправиться.

Само собой разумеется, что скитальческая жизнь нашего поэта не только обогащала его житейским опытом, умудряла его, тревожила его мысль - он сам говорит: "если бы я освободился от дум, то я не знал бы беспокойства", - она сверх того обогащала и его музыкальный запас. Он слышал самые разнообразные мелодии от Эльбы до Рейна, до Венгрии, от Сены до Мура, от По до Дравы. Он ездил верхом со своим неизбежным инструментом - гигой - в руках. Он пел не только при дворах князей, но и на улицах, играл для танцев и хороводов. Выезжая на свой дневной заработок, он обращался к Богу с молитвой о даровании ему счастья, о ниспослании на него небесного заступничества. До нашего времени сохранилась его утренняя молитва, прелестная по своей детской простоте, по своей непосредственности. Поэт молит Бога о том, чтобы он позаботился о нем, как, в свою очередь, когда-то и сам Он, и Его Матерь были предметом заботы верно служившего Им архангела Гавриила. "Как о Ней, - поет Фогельвейде, - и о Тебе самом, когда Ты лежал еще в яслях, Младенец в человечестве, но Предвечный, как Бог, заботился святой ангел в присутствии осла и домашних животных и служил Вам верно, как подобало, проявляя свою небесную доброту, так и Ты позаботься теперь обо мне!.". Эта непосредственность, эта искренняя простота - отличительная черта его поэзии.

Главным предметом этой поэзии является человек с его любовью и страданием, с его надеждами и стремлениями, с его радостями и горестями как в пору юной расцветающей весны, так и печальной зимой, среди веселья юношеских лет и в холодные годы тяжелой старости, у домашнего очага и на общественной арене, в скромной хижине и под сводами царских чертогов, опирающихся на богатые колонны. Но всегда и всюду он прост, правдив и подкупает всякого своей естественностью. Ведя долгие годы жизнь странствующего шпильмана, он всегда оставался самобытным поэтом, маэстро, миннезингером, создающим свои собственные песни любви. Он пел и "низкую", и "возвышенную" любовь, как выражались в его время. В его песнях изображается и любовь к простой, но милой девушке, дешевенькое колечко которой казалось ему более дорогим, чем золотые украшения королевы, и к даме, которую он воспевал по заведенному правилу придворной поэзии. И у него встречаются те же сюжеты, что и у других миннезингеров. Но он не открывает предмета своей любви. Тем, кто настойчиво спрашивает его о нем, он шутливо отвечает: "их трое, которым я служу, а кроме того, я имею еще стремление и к четвертой". Но, конечно, только одна является предметом его истинной любви. "Они спрашивают меня, - жалуется он, - спрашивают много раз о моей даме, о том, кто она такая. Меня сильно пугает, что я должен им назвать ее по имени, но, по крайней мере, они оставят меня тогда в покое". Подобное начало подстрекает любопытство и вселяет в слушателя или читателя надежду на его полное удовлетворение, но тщетно. Поэт отделывается от любопытных грациозной шуткой. "Моя дама, - говорит он, - имеет зараз два имени: Милость и Немилость. Оба эти имени неравны: одно - бедно, а другое - богато. И вот, одни (из любопытных) будет ошибаться, считая меня богатым, а другой станет стыдиться за меня как бедняка". О себе поэт говорит, что он вовсе не красивейший из мужчин, что голова его вовсе не так уж хорошо устроена. Он даже дивится при мысли о том, что хорошего могла найти в нем его дама. А у нее ведь есть глаза; если кто-нибудь и наговорил ей о нем всего небывало прекрасного, то она отлично видит его. Там, где живет она, живет добрая тысяча мужчин, которые, по словам поэта, много красивее его. Причина, может быть, заключается в том, заявляет он с некоторым лукавством, что он смыслит кое-что в искусстве. Если же она принимает это за красоту, то ее можно назвать очень невзыскательной.