ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 25.07.2020
Просмотров: 2404
Скачиваний: 5
Здесь также мы не выходим за рамки категорий «передатчик» и «приемник», вопреки всем усилиям по вовлечению их в дело путем «сменности». Обратимость не имеет ничего общего с обоюдностью. Несомненно, именно в силу этой глубинной причины кибернетические системы сегодня прекрасно справляются с введением в действие этой сложной регуляции, этого feed-back, не изменяя при этом абстрактного характера совокупного процесса и совершенно не упуская реальной «ответственности» процесса обмена. Для системы это является лучшим средством ее приукрасить, поскольку таким образом она уже заранее содержит в себе возможность такого ответа.
И действительно, как показывает Энзенбергер в своей критике оруэлловского мифа, невозможно более представить себе мегасистему централизованного контроля (система контроля за современной телефонной системой по своей сложности должна превосходить последнюю в n раз, таким образом, она практически не осуществима). Но было бы несколько наивным полагать, что факт расширения масс-медиа приводит к ликвидации цензуры. Даже на длительную перспективу невозможность создания полицейских мегасистем просто означает, что современные системы интегрируют — посредством feed-back и саморегуляции — мегасистемы контроля, ставшие отныне ненужными. Они научились включать в себя то, что отрицает их как дополнительная переменная. Они подразумевают цензуру в самой своей деятельности: поэтому необходимость в мегасистеме отпадает. Следовательно, они не перестают быть тоталитарными: в некотором роде они реализуют идеал того, что можно было бы назвать «децентрализованным тоталитаризмом».
На более практическом уровне масс-медиа также очень хорошо научились введению в действие формальной «обратимости» своих сетей (переписка с читателями, телефонные разговоры со слушателями, опросы и т. д.), не оставляя при этом места для какого бы то ни было ответа, ничего не меняя в разделении ролей. Это социальная форма и политика feed-back. Таким образом, Энзенбергер в своей «диалектизации» коммуникации, поразительно близкой кибернетическому регулированию, по-прежнему, хотя и в более утонченной форме, остается жертвой идеологической модели, о которой мы говорили.
И точно также: для того, чтобы разрушить однонаправленность коммуникации, выраженную одновременно монополией специалистов и профессионалов и монополией классового врага по отношению к масс-медиа в целом, Энзенбергер предлагает в качестве революционного решения задачу превратить каждого в манипулятора, в смысле активного оператора, деятеля, и т. д., короче, чтобы каждый перешел бы из категории принимающего информацию в категорию ее производителя/распространителя. В этом можно отчасти усмотреть критическое обращение идеологического понятия манипулирования. Но и в этом случае в силу того, что данная «революция» в глубине сохраняет категорию «передатчик», довольствуясь лишь ее распространением в качестве обособленной и превращающей каждого в своего собственного передатчика информации, она не приводит к краху системы масс-медиа. Мы прекрасно знаем, что следует из того, что каждый имеет свой talkie-walkie (переговорное устройство) или свой «Кодак» или сам снимает кино: персонализированное дилетантство, эквивалент воскресного рукоделия на периферии системы.
Совершенно очевидно, что Энзенбергер хочет совсем иного. То, к чему он стремится, — это пресса, откорректированная, распространяемая, создаваемая своими собственными читателями (каковой отчасти является пресса Underground), видеоканалы, используемые отдельными политическими группировками и т. д.
Это был бы единственный способ разморозить заблокированную ситуацию:
«В социалистическом движении диалектика дисциплины и самопроизвольности, централизма и децентрализации, авторитарного лидерства и антиавторитарной дезинтеграции давно уже достигла мертвой точки. Единственно, что могло бы позволить выйти из данной ситуации, — это модели коммуникационных сетей, основанные на принципе обратимости связи».
Таким образом, речь идет о восстановлении диалектической практики. Но можно ли продолжать решать эту проблему в диалектических терминах? Разве сама диалектика не подошла к мертвой точке?
Приводимые Энзенбергером примеры представляют интерес в том плане, что они выходят за рамки «диалектики» передающей и принимающей инстанций. Мы действительно сталкиваемся здесь с процессом непосредственной коммуникации, не проходящей через бюрократические фильтры; мы находим у него оригинальную форму обмена, поскольку в данном случае нет более ни передающих, ни принимающих информацию, а есть только люди, отвечающие друг другу. Здесь нет диалектического преодоления проблемы самопроизвольности и организации, а есть только трансгрессия этой проблемы в ее частях.
В этом — основное отличие: все прочие гипотезы оставляют категории обособленными. В первом случае (внутренняя редукция масс-медиа) распространяющая и принимающая инстанции оказываются просто объединенными в одном человеке: манипуляция здесь оказывается в некотором роде «интериоризированной». В другом случае («диалектика коммуникационных связей») передатчик и приемник одновременно располагаются с двух сторон: манипуляция обретает обоюдный характер (сочетание по типу гермафродита). Система может делать ставку одновременно на обе инстанции, равно как и на классическую бюрократическую модель. Она может разыгрывать все возможные комбинации обеих категорий. Главное состоит в том, что эти идеологические категории остаются в неприкосновенности, а вместе с ними и фундаментальная структура политической экономии коммуникации.
Повторим еще раз: в символическом отношении обмена существует синхронный ответ, но нет ни передатчика, ни приемника с той и другой стороны сообщения, равно как не существует и «сообщения», т. е. блока информации, которую требуется расшифровать однозначным образом при помощи кода. Роль символического как раз и состоит в разрушении этой однозначности «сообщения», в восстановлении смысла и одновременном уничтожении инстанции кода.
Это может помочь нам выявить смысл гипотезы Умберто Эко. В заключение отметим: ничто не может изменить содержания сообщения, для этого следует изменить коды прочтения, внедрить новые коды чтения. Принимающая сторона (которая, на самом деле, таковой не является) играет здесь главную роль, противопоставляя свой собственный код коду передающей стороны, изобретая подлинный ответ и не впадая при этом в ловушку управляемой коммуникации. Но что представляет собой это «разрушающее» прочтение? Является ли оно по-прежнему прочтением, т. е. расшифровкой, выявлением однозначного смысла? И что представляет собой предлагаемый этой стороной код? Является ли он единичным миникодом (идиолектическим, и тогда не представляющим никакого интереса) или новой направляющей схемой прочтения? В последнем случае мы имеем дело лишь с текстологическими вариациями. Предложенную Эко перспективу можно проиллюстрировать примером изменений в области коммуникации, вызванных настенным письмом после событий мая 68-го. Это изменение носило трансгрессивный характер не потому, что оно несло в себе новое содержание, новый дискурс, но потому что оно тут же, на месте давало ответ и разрушало фундаментальное правило не-ответа всех масс-медиа. Противопоставляло ли оно один код другому? Не думаю. Оно просто разрушало всякий код. Оно не требовало дешифровки в качестве дискурса, соперничающего с официальным дискурсом, оно требовало воспринимать себя именно как трансгрессию. Таким образом, трансгрессивное изменение дискурса делает ставку не на другой код как таковой, а на мгновенную деконструкцию господствующего дискурсивного кода. Оно заставляет улетучиться и категорию кода, и категорию сообщения.
Здесь — ключ к решению проблемы: пытаясь сохранить (даже «преодолевая их диалектически») любую из обособленных инстанций структурной сетки коммуникации, мы запрещаем себе любые фундаментальные изменения и оказываемся обреченными оставаться в рамках хрупкой манипуляторной практики, которую весьма опасно принимать за «революционную стратегию». В этом смысле единственным стратегическим решением было бы радикальное разрушение господствующих форм.
Перевод с французского М.М. Федоровой
Маршалл Маклуэн.
ТЕЛЕВИДЕНИЕ. РОБКИЙ ГИГАНТ
(Источник: Телевидение вчера, сегодня, завтра. 1987. М., Издательство "Искусство". Перевод: Терин В.П. )
Пожалуй, наиболее широко известным и трогательным результатом воздействия телевидения является осанка школьников младших классов при чтении. Независимо от того, насколько хорошо они видят, с приходом телевидения они стали держать печатный текст на расстоянии 6,5 дюймов от глаз. Наши дети пытаются относиться к печатной странице так же, как если бы перед ними было вовлекающее в процесс восприятия все органы чувств телевизионное изображение. Превосходно демонстрируя скрытые в нашей психике возможности подражания, они четко следуют предписаниям, полученным от общения с телевизором. Они сосредоточенно вглядываются в текст, относятся к нему как исследователи, они погружаются в него, полностью вовлекаясь в восприятие. Они делают то, чему научились, когда еще имели дело только с комиксами: ведь иконографические изображения, присущие комиксу, действуют как прохладные средства общения. Телевидение намного усилило этот тип восприятия. И вот вдруг эти дети сталкиваются с печатным текстом, который, со своей однообразной организацией, заставляющей глаза быстро скользить по строчкам, действует как горячее средство общения. Не понимая толком, что случилось, они пытаются и к печатному тексту относиться, как если бы он требовал многосенсорного восприятия. Но ведь здесь совсем не то. Чтобы читать печатный текст, нужно всего лишь одно только зрение, а не согласованная работа всех органов чувств.
Когда детей исследуют с помощью камеры Макуорта (прибора, позволяющего наблюдать движение глаза по телевизионному изображению), то становится ясно, что их привлекают на экране не те или иные действия сами по себе, а ответные реакции на них (не акции, а реакции). Даже при показе сцен насилия глаза детей редко отрываются от лиц актеров. Такое необычное поведение свидетельствует об очень прохладном, то есть вовлекающем в восприятие различные органы чувств, характере телевидения. (...)
Телевидение подходит скорее для передачи того, что непосредственно происходит, чем для заранее оформленных, однозначных по смыслу сообщений. Отсюда понятны большие неудобства, связанные с его использованием в политике. В статье Эдит Эфрон ("Ти-Ви гайд", 1963, 18-24 мая) телевидение названо "робким гигантом" как раз из-за его неприспособленности к освещению горячих, слишком определенных, резко выраженных проблем: "Несмотря на отсутствие официальной цензуры, введенные телекомпаниями самоограничения заставляют их обходить многие из центральных вопросов дня". Будучи прохладным средством общения, телевидение, как полагают некоторые, привело государство к своего рода rigor mortis. Именно необычайно высокая степень вовлечения аудитории в восприятие телевизионного изображения объясняет эту неспособность телевидения справляться с горячими вопросами. Как заметил Говард К. Смит, "телекомпании в восторге, если вы показываете распри в стране, до которой 14 тысяч миль. Им не нужны подлинные конфликты, подлинные разногласия у нас дома". В действительности же людям, привязанным к газете, то есть горячему средству общения, занимающемуся скорее показом столкновения точек зрения, чем целостным (глубинным) вовлечением аудитории в происходящее, понимание особенностей телевидения недоступно. (...)
Несколько лет назад, когда в Торонто было проведено исследование сравнительного влияния различных средств общения, телевидение проявило себя с неожиданной стороны. Четыре группы, составленные из выбранных наугад студентов университета, одновременно получали одну и ту же информацию о структуре языков до появления письменности. В течение получаса одна группа для этого слушала радио, другая смотрела телевизор, третья слушала лекцию и четвертая читала соответствующий текст. Первые три группы получали информацию от одного и того же выступающего, который просто говорил, не прибегая к другим средствам сообщения. Затем всем группам предложили ответить на контрольные вопросы. Каково же было удивление экспериментаторов, когда бесспорно первое место заняла группа, получившая информацию по телевидению; последующие места заняли группы (соответственно): слушавшие радио, затем - лекцию и читавшие печатный текст. Следующий раз, когда эксперимент был повторен с другими группами, составленными также без какого-либо специального отбора, каждое средство общения использовалось в соответствии со своими особенностями. Радио использовало возможности звука, телевидение - звука и изображения, лектор вовсю пользовался доской и организовал дискуссию, в печатном тексте каждое важное положение выделялось с помощью схем и пр. Особенности каждого средства передачи сообщения применялись, таким образом, весьма интенсивно. И снова телевидение и радио были гораздо эффективнее устной лекции и печатного текста. Но на этот раз, опять же неожиданно для ученых, радио оказалось заметно успешнее телевидения. Далеко не сразу обнаружилось, что все дело в природе телевидения как прохладного, вовлекающего в соучастие средства общения. Поэтому "горячие"", бьющие на эффект приемы уменьшают его действенность. Напротив, радио - это горячее средство общения. Оно работает эффективнее с помощью приемов, усиливающих настоятельность своих сообщений. Радио не вызывает такой высокой степени соучастия аудитории в своих передачах, как телевидение. Его роль состоит в том, чтобы создавать звуковой фон или устранять шумы, как в случае с подростком, открывшим в радиоприемнике средство отгородиться от своего окружения. Телевидение не подходит для создания фона. Оно завлекает вас, и без этого, что называется, не обойтись.
Множество вещей устарело с распространением телевидения. Со всей силой своего влияния оно принялось не только за кинематограф, но и за общенациональные журналы. Даже комиксы утратили свое традиционное место. (...)
Поскольку со времен Гутенберга почти все из употребляемых нами способов общения (technologies), включая сферу развлечения, были не прохладными, а горячими, предполагавшими не целостное, а фрагментарное восприятие, и ориентировались они не на отношение соучастия в творчестве, а на потребительское отношение, то вряд ли найдется хоть одна область устоявшихся форм общения (начиная с дома и церкви и кончая школой и рынком), спокойствие которых не было бы нарушено. (...)
Общим между телевизионным изображением, с одной стороны, и фотографией и кино - с другой, является лишь использование ими неречевых форм изображения (гештальтов). Телевизионное изображение - это импровизация зрителя. Визуальные характеристики телевизионного изображения невысоки, и оно не застывает перед вами в полной неподвижности. В любом смысле телевизионное изображение - это не фотография, а непрестанно формирующийся контур вещей, как бы пальцем обрисовываемый на экране электронно-лучевой трубки. И этот пластично формирующийся контур больше сродни скульптуре и иконе, чем картине, поскольку свет проходит сквозь экран (а не проецируется на него). При построении телевизионного изображения каждую секунду на экране появляется около трех миллионов точек, а зрителю, чтобы различить это изображение, требуется всего лишь несколько десятков.
Количество единиц информации, появляющихся за одну секунду на киноэкране, на много миллионов больше. Но кинозрителю не нужно резко сокращать их количество. Вместо этого он будет воспринимать изображение на экране таким, каково оно есть. В противоположность ему телезритель, имея дело с техникой, выстраивающей изображение мозаично, бессознательно уподобляется художнику, такому, как Сера или Руо, собирающему образы из абстрактного набора точек. А что будет, если в результате технического прогресса телевизионное изображение по своей информационной насыщенности перестанет отличаться от кинематографического? На это можно ответить вопросом: "Можем ли мы изменить комикс, введя в него светотень и линейную перспективу?"" Очевидно, да, но только комикс при этом исчезнет. То же и в случае с "улучшением" телевизионного изображения. Сейчас оно представляет собой мозаичную сеть из света и темных пятен (а это совсем не кинокадр, даже и очень плохой).
Природе телевизионного изображения, как и любой мозаики, не соответствует третье измерение, но его можно ввести. На телестудии иллюзия третьего измерения создается (правда, в слабой степени) употреблением театральных декораций, но само по себе телевизионное изображение - это плоская двухмерная мозаика. Иллюзия же третьего измерения привносится, как правило, под влиянием привычки к кино и фотографии. Ведь телекамера, в отличие от кинокамеры, не имеет встроенного угла видения (angle of vision). Компания "Истмен Кодак" выпускает сейчас фотоаппарат, который делает не имеющие объема снимки, подобные телевизионному изображению. Что же касается людей, воспитанных на книжной культуре, то есть привыкших к устойчивым точкам зрения и трехмерному пространству, то им очень сложно усваивать свойства двухмерного изображения. Если бы не это, они бы не затруднялись в понимании абстрактного искусства, компания "Дженерал моторе" не путалась бы в проблемах дизайна для своих автомобилей, а массовые журналы знали бы, в каком соотношении размещать статьи и рекламу. Восприятие телевизионного изображения непрестанно требует от нас создания "закрытого" пространства неконтролируемой работой органов чувств, то есть действия, в своей основе динамичного и тактильного (ибо тактильные ощущения требуют не просто контакта кожи с какой-либо вещью, но соучастия всех органов чувств). (...)