ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 04.10.2020
Просмотров: 7165
Скачиваний: 209
нас,
1983, с. 198). Это, на наш взгляд, наименее разработанное и наиболее противоречивое место концепции
А.Н. Леонтьева. Самым неясным остается то, как конкретно реализуется смысл, в чем он «содержится». С одной
стороны, А.Н.Леонтьев сам подчеркивал, что «смысл — это всегда смысл чего-то. Не существует "чистого" смысла.
Поэтому субъективно смысл как бы принадлежит самому переживаемому содержанию, кажется входящим в
значение»
(Леонтьев А.Н.,
1975, с. 278). С другой стороны, он же отмечал, что «хотя смысл и значение кажутся слитыми в
сознании, они все же имеют разную основу, разное происхождение и изменяются по разным законам. Они внутренне
связаны друг с другом, но только отношением, обратным вышеуказанному: скорее, смысл конкретизируется в
значениях (как мотив — в целях), а не значения — в смысле. Смысл отнюдь не содержится потенциально в значении
и не может возникнуть в сознании из значения. Смысл порождается не значением, а жизнью»
(Там же,
с. 279). Это
все вполне справедливо, но остается совершенно загадочным «местопребывание» смысла. Леонтьев неоднократно
подчеркивал, что хотя смысл и может быть «выражен» в значениях, но может существовать в форме переживания,
эмоции или интереса.
Как замечает В.К. Вилюнас, «определение, утверждающее, что эмоции регулируют деятельность, "отражая тот
смысл, который имеют объекты и ситуации, воздействующие на субъекта"
(Леонтьев А.Н.,
1971, с. 28), можно
понять так, что эмоции сами выражают смысл, являются формой его существования, но оно позволяет также думать,
что смысл имеет независимое онтологическое выражение (в чем? —
А. Т.),
тогда как эмоции его отражают, о нем
сигнализируют»
(Вилюнас,
1983, с. 199). Сам А.Н.Леонтьев, насколько можно судить, склонялся к последней
трактовке, утверждая, что эмоции способны ставить субъекту «задачу на смысл», из чего следует, что эмоция —
еще не смысл, что смысл возникает вслед за эмоцией, в результате решения субъектом поставленной ею задачи.
Между тем, можно утверждать, что между смысловыми и эмоциональными явлениями нельзя провести четко
очерченной грани, что эмоциональные отношения есть основа смысловых образований, а понятие смысла служит
лишь для специфической концептуальной интерпретации этих отношений
(Там же).
Более того, признать существование смысла не в категориях значений столь же затруднительно, как представить
данную сознанию некатегоризованную чувственную ткань. Совершенно другое дело, что уровень категоризации
неоднозначен, что могут существовать различные способы его презентации. Признание же «первовидения» в виде
эмоциональной категоризации вообще снимает проблему,
139
давая смыслу область, необходимую для его реализации и не ограниченную сферой вербальных значений, а
проблему диссоциации значения и смысла трансформирует в проблему несовпадения эмоциональных и вербальных
значений (или разных уровней категоризации). На уровне же самого «первовидения» проблема диссоциации вообще
снимается, так как эмоциональное значение не может «значить» ничего иного, кроме себя самого, и иному смыслу
будет соответствовать и иное значение.
Действительно смысл выражается в значениях, и только в них может существовать, но следует понимать
значение шире, чем А.Н.Леонтьев, сводивший его преимущественно к идеальной форме кристаллизации
общественного опыта, фиксированного в «чувственном носителе его, обычно в слове или словосочетании»
(Леонтьев
А.Н.,
1975, с. 275). Расширение понимания значения снимает и терминологические споры о квалификации смысла: у
А.Р. Лурии смысл — это индивидуальное значение, у Ван дер Вельде — условно связанное с сигналом содержание, у
Титченера — сложное контекстное значение, у Бартлетта — значение, создаваемое целостностью ситуации (см.:
Леонтьев А.Н.,
1975). На мой взгляд, — это бессодержательный спор. Смысл может
быть
каждым из этих феноменов,
он не имеет постоянного местопребывания. Действительно рождаясь не из значения, а из жизни, он становится
доступным сознанию лишь через систему значений. Повторяясь, можно сказать, что смысл выражает себя через
значения, путем выбора или отвержения, ограничения или, напротив, расширения семантического поля, его
оформления. Смысл субстанцируется в значении как своеобразное «значение значения», урезая, расширяя или иным
образом трансформируя категориальную сеть. Надличные, культурно выработанные универсалии через функцию
смысла обретают свое индивидуальное существование, которое может значительно отличаться от общепринятого.
Значение всегда осмысленно; в том случае, если оно никак не связано с потребностями, оно имеет смысл
нейтрального, не входящего в сферу интересов, «знаемого». А.Н. Леонтьев сам близко подходит к этому пониманию,
правда, с другой стороны, со стороны значения: «...Функционируя в системе индивидуального сознания, значения
реализуют не самих себя, а движение воплощающего в них себя личностного смысла — этого для-себя-бытия
конкретного субъекта. Психологически, т.е. в системе сознания субъекта, а не в качестве его предмета или продукта,
значения вообще не существуют иначе, как реализуя те или иные смыслы»
(Там оке,
с. 153).
Субстанционально смысл — это фантом и, лишенный своей плоти — значения, он исчезает, как исчезает
форма, не заполненная
140
никаким содержанием. Через личностный смысл структурированные опредмечиванием (превращением в мотив)
аморфные потребности манифестируют себя пристрастностью человеческого сознания.
«Трудности (предыдущей психологии. —
А.Т.)
заключались в психологическом объяснении пристрастности
сознания. Явления сознания казались имеющими двойную детерминацию — внешнюю и внутреннюю.
Соответственно, они трактовались как якобы принадлежащие двум разным сферам психики: сфере познавательных
процессов и сфере потребностей, эффективности. Проблема соотношения этих сфер — решалась ли она в духе
рационалистических концепций или в духе психологии глубинных переживаний — неизменно интерпретировалась с
антропологической точки зрения, с точки зрения взаимодействия разных по своей природе факторов-сил.
Однако действительная природа как бы двойственности явлений индивидуального сознания лежит не в их
подчиненности этим независимым факторам. <...> Дело в том, что для самого субъекта осознание и достижение им
конкретных целей, овладение средствами и операциями действия есть способ утверждения его жизни, удовлетворения
и развития его материальных и духовных потребностей, опредмеченных и трансформированных в мотивах его
деятельности. Безразлично, осознаются ли субъектом мотивы, сигнализируют ли они о себе в форме переживаний
интереса, желания или страсти; их функция, взятая со стороны сознания, состоит в том, что они как бы "оценивают"
жизненное значение для субъекта объективных обстоятельств и его действий в этих обстоятельствах, придают им
личностный смысл, который прямо не совпадает с понимаемым объективным их значением. При определенных
условиях несовпадение смыслов и значений в индивидуальном сознании может приобрести характер настоящей
чуждости между ними, даже их противопоставленности»
{Леонтьев А.Н.,
1975, с. 149—150).
В этом пассаже содержатся два важных соображения.
Первое касается того, что пристрастность человеческого сознания существует, и она проявляется в виде
несовпадения смысла и значения или, если говорить точнее, несовпадения объективного (общего) и субъективного
(индивидуального) значений, или несовпадения «эмоциональной» и «когнитивной» сторон значения. Это
несовпадение может проявляться в равных формах: например, формировании особых способов категоризации,
искажении восприятия, несоответствия «знаемого» и «переживаемого» (в случаях рассогласования на разных
уровнях).
Второе соображение указывает источник пристрастности: проявление мотивации через размещение значения в
контексте жизненных потребностей.
141
Хотя чаще всего А.Н. Леонтьев говорит о смысле действия (как об отношении мотива к цели), смыслом
наделены, в той степени, в какой они имеют отношение к предмету деятельности — мотиву, обстоятельства
действия, цели, предметы, да и вообще любые явления.
Одно и то же явление в зависимости от его положения в мотивационной структуре может совершенно по-
разному оцениваться. «Можно рассматривать четыре возможных отношения, в качестве которых может выступать то
или иное явление: 1) явление выступает в качестве мотива; 2) явление представляет условие, препятствующее
достижению мотива; 3) явление представляет условие, способствующее достижению мотива; 4) явление представляет
условие, способствующее достижению одного мотива и препятствующее достижению другого. Этим четырем
отношениям соответствуют и четыре возможных смысла явления: смысл мотива, негативный смысл, позитивный
смысл, конфликтный смысл»
(Кальвиньо,
1981, с. 4).
Сложность ситуации заключается еще и в том, что сами по себе потребности не равноправны, а иерархически
организованы. Поэтому смыслообразование осуществляется не только в наличной ситуации актуализированной
потребности, но определяется более широким спектром устойчивых мотивационных структур: ценностными
ориентациями, смысловыми образованиями, динамическими смысловыми системами и другими аспектами
личностной регуляции
(Абульханова-Славская,
1977;
Асмолов
и др., 1979;
Асмолов,
1984;
Гульдан,
1982, 1984;
Василюк,
1984;
Братусь,
1988).
Понять человеческое поведение и порождающиеся в его деятельности смыслы можно только с учетом того,
«...ради чего совершается то или иное действие, деятельность человека, или в чем подлинный смысл, стоящий за
взятыми самими по себе или в совокупности целями, задачами, мотивами. <...> Именно общие смысловые
образования (в случае их осознания — личностные ценности), являющиеся, на наш взгляд, основными
конституирующими (образующими) единицами сознания личности, определяют главные и относительно
постоянные отношения человека к основным сферам жизни — к миру, к другим людям, к самому себе»
(Братусь,
1988, с. 87, 91).
6.6. СМЫСЛ ТЕЛЕСНОГО ОЩУЩЕНИЯ
Это довольно длинное отступление потребовалось нам, чтобы прояснить то, каким образом телесное,
интрацептивное ощущение приобретает смысл. Его функция сигнализации некоторого телесного состояния может
видоизменяться, включаясь через различные
142
способы мифологизации в не связанные с ним прямо мотивы и смысловые образования. Рассмотрим это
подробнее. В самом общем виде личностный смысл болезни — есть жизненное значение для субъекта обстоятельств
болезни в отношении к мотивам его деятельности. Поэтому многообразие типов отношения к болезни определяется
многообразием ее личностных смыслов.
Самый первый уровень смыслового опосредствования проявляется в том, что интрацептивные ощущения и
телесные функции могут стать средствами выражения не собственных природных потребностей, а других, прямо с
ними не связанных, например коммуникативных
3
. Уже первейшая человеческая потребность в еде, кроме своего
прямого смысла — сохранения жизни, может выполнять коммуникативную функцию общения с матерью: каприз,
отказ от еды как способ выражения отношения к матери имеет иной смысл, чем отказ от еды в результате
насыщения.
Тошнота как знак «отношения» не имеет ничего общего с отравлением. Ощущения голода во время
религиозного поста не равны ощущениям голода из-за отсутствия пищи или отказа от нее в стремлении похудеть. Свой
подлинный смысл интрацептивные ощущения могут получать после их вторичного означения или мифологизации.
Частично смысл задается самим выбранным мифом. Если интрацептивные ощущения имеют особый «неболезненный»
смысл, они совершенно иначе переживаются. Шаманские болезни — это не болезни в общепринятом смысле, а знак
особой отмеченности, дара; на протяжении многих веков юродивые были не больными, а божьими людьми, устами
которых говорили высшие силы, а прокаженные несли на своем теле печать греха и проклятия
(Foucault,
1961a, 1963;
Иванов,
1975;
Басидов,
1975;
Якубик,
1982). Мы отмечали уже и высокую вариабельность переносимости боли в
религиозных обрядах
(Мелзак,
1981). Эрекция — это не просто техническое условие осуществления полового акта, а
символ мужественности, могущества, совершенства, доминирования и пр.
Однако сузим наше рассуждение до интрацептивных, телесных ощущений, означающих болезнь. Зададимся
вопросом: каким обра-
3
Мы не имеем возможности останавливаться здесь на очень интересной проблеме онтогенеза коммуникативной
функции телесности, требующей специальной разработки. Возможность ее порождения связана с одним
фундаментальным моментом: первейшие человеческие потребности неотделимы от культурного способа их
удовлетворения, и мать способна наделить значением (и объективировать, сделать «непрозрачными») «натуральные
проявления»: крик, плач, еда как награда или наказание и пр., становясь средством передачи сообщения другому и
воздействия на другого, обретают новое значение и смысл
(Тищенко,
19876;
Колоскова,
1989).
143
зом в этом случае возможно изменение смысла ощущений, если они всегда интерпретируются через общий
концепт болезни? На наш взгляд, это проистекает из того, что само значение болезни неоднозначно включается в
мотивационную систему и может наполняться различным смыслом. Рассмотрим возможные варианты соотношения
болезни и мотивации.
Первое положение — болезнь в качестве мотива — представить себе довольно трудно. Если такие случаи и
существуют, они требуют какого-то специального анализа
4
.
Значительно более распространены следующие: болезнь как условие, препятствующее достижению мотива,
болезнь как условие, способствующее ему, и болезнь как условие, способствующее достижению одних мотивов и
препятствующее достижению других.
6.7. П
РЕГРАДНЫЙ
(
НЕГАТИВНЫЙ
)
СМЫСЛ БОЛЕЗНИ
В наиболее распространенном случае болезнь несет человеку страдания, сужает свободу человеческого
существования не только в настоящем, но и в перспективе будущего. Болезнь изменяет отношение к больному со
стороны общества. Особенную актуальность эти моменты приобретают в случаях тяжелого, смертельно опасного
заболевания.
В проведенном нами совместно с Н.Г. Кощуг исследовании отношения к онкологическим больным на
материале 1000 респондентов различных социальных групп было показано существование сдержанного или
негативного отношения общества к онкологическим больным. Среди населения широко распространены
представления о заразности онкологических больных, являющиеся причиной большой гигиенической и бытовой
дистанции. Если даже эти представления не столь выражены, например в среде профессиональных врачей,
дистанция сохраняется по чисто экзистенциальным причинам: нежеланию входить в близкие отношения, дружбу с
обреченными больными, требующие морального участия и сопереживания. Особенно эти опасения проявляются в