Файл: Михаил Болтунов - «Альфа» - Смерть террору (Командос) - 2003.pdf

- Мы с тобой как в учебниках писали: «Налет - это внезапное, согласованное нападение

на  неподвижный  объект  противника  с  целью… и  тэ-дэ  и  тэ-пэ…» Так?  А  те,  кто  поехал
готовить налет, они знают, с чем его есть надо?

Набоков развел руками: наверное, знают… Бояринов лишь горько усмехнулся:
- Дай бог, Толя! Дай бог…
Что имел в виду Григорий Иванович, теперь можно только гадать. Мало ли он доверял

тем,  кто  улетел  готовить  операцию,  не  был  уверен  в  их  опыте, профессиональных  знаниях
или просто опасался за своих воспитанников? Ему, конечно же, стали известны подробности
не состоявшегося из-за слабой подготовки штурма, и он посчитал своим долгом на этот раз
оказаться  там.  Ведь  за  спиной  Бояринова  был  не  только  опыт  сотрудника  КГБ,  но  опыт
партизанской  и  диверсионной  работы.  Прежде  чем  писать  свою  диссертацию  о  тактике
действий  партизанских  формирований,  Гриша  Бояринов  изучал  ее  на  практике.  Был  ранен.
Награжден орденом боевого Красного Знамени.

Теперь, почти полтора десятка лет спустя, нет-нет да и возникнет спор в кругу людей,

знавших Григория Ивановича, - а мог ли он не поехать? Все-таки ему к тому времени было
уже немало годков пятьдесят семь, мог бы и не ходить под пули. Все, кто поднимался с ним
в  атаку  на  штурм  дворца  Амина,  по  возрасту  приходились  в  сыновья,  а  кое-кто  и  во  внуки
годился.

Нет, он не мог не пойти. И не только потому, что так хотело начальство, только так и

мог поступить фронтовик, педагог, полковник КГБ Григорий Бояринов.

Помните, как плакал у него в кабинете отстраненный от поездки в Афганистан офицер?

Из  сегодняшних  будней  нам  странными  могут  показаться  слезы.  Но  так  было.  Считалось
позором, когда сотрудника КГБ отстраняли от выполнения спецзадания.

Мог ли Бояринов отстранить себя сам? Смешно даже подумать.
… В  10  утра  собралась  кафедра.  Бояринов  передал  общее  руководство  своему

заместителю  Владимиру  Михайловичу  Санькову.  Накрыли  стол,  налили  по  сто  граммов,
выпили - и в Чкаловское, к самолету.

Бояринов уехал, а преподаватели его кафедры - Набоков, Васюков, Болотов - остались,

стояли  курили.  Набоков  и  Болотов  иногда  перебрасывались  словом-другим,  а  Васюков
угрюмо молчал. Потом взглянул на них, щурясь от дыма.

- Что-то не понравился мне сегодня Гриша.
Набоков  поймал  себя  на  мысли,  что  согласен  с Васюковым.  Какая-то  тень  лежала  на

лице Бояринова. Мог ли он знать тогда, что это тень смерти…

НУЖНЫ ЛУЧШИЕ ИЗ ЛУЧШИХ

Утром 23 декабря генерал Бесчастнов ехал в расположение группы «А».
Шуршала  быстрыми  шинами «Волга».  У  светофоров  теснились  автомобили.  Переход

заполнен людьми - москвичи спешили на работу.

Генерал прикрыл веки. Ломило в висках, сказывалась бессонная ночь. Мысли, мысли,

мысли… Может,  он  не  все  знал.  Скорее  всего.  Но  даже  той  информации,  которой  владел,
было  достаточно,  чтобы  понять:  на  южных  границах  всерьез  запахло  порохом.  Впервые  за
долгие, долгие годы.

Руководство мог волновать Китай, Пакистан, Иран. Что угодно, только не Афганистан.

Эта азиатская страна десятилетиями не вызывала опасений.

Так  привыкли  думать  политики,  дипломаты,  Генеральный  штаб.  Да  и  его,  Алексея

Дмитриевича, ведомство - тоже. В общем, никакой головной боли. Так было при шахе, при
Дауде, и даже еще раньше, когда Эмманула-хан чуть не в друзьях с Лениным ходил.

А теперь вот Амин. Еще полгода назад он клялся в верности и любви Тараки. Как это

он  говорил? «Я  могу  потерять  Афганистан,  но  никогда  не  соглашусь  с  потерей  моего
любимого  учителя  и  вождя».  А  любимый  вождь  отвечал  ученику: «Я  и  Хафизулла  Амин

близки, как ногти и пальцы».

И  после  этого  люди  Амина  зверски  задушили Тараки.  Одно  слово  восток.  После

убийства  Тараки  КГБ  перехватил  американскую  шифровку.  Бесчастнов  прочел  слова
телеграммы: «Советы  не  в  восторге,  но  осознают,  что  сейчас  им  ничего  не  остается,  как
поддерживать амбициозного и жестокого Амина».

Интересные  ребята  в  ЦРУ.  Амин  живьем  сбрасывает  в  ямы  с  хлорной  известью

сторонников Тараки. Рассеивает, как пепел по ветру, тысячи людей. Просто так - загружает
самолет и над Гиндукушем раскрывает рампу. Это у него называется - «десант».

А  Советам,  значит,  ничего  не  остается,  как  целовать  Амина  в  заднее  место.  И  ждать.

Чего, собственно? Пока новоявленный азиатский фюрер передушит полстраны, как задушил
своего  дорогого  учителя,  или  отдастся  за  доллары  американцам,  и  те  появятся  у  наших
южных рубежей?

«Н-да, - подумал генерал, - замечательная перспектива».
Ну  и  крутой  завязался  узелок.  А  развязывать,  значит,  его  ребятам.  Только  вот

развязывать ли, скорее всего - разрубать мечом.

Лес рубят - щепки летят. Кабы только щепки…
Знал  ли  он,  начальник  управления,  на что  посылал  людей?  Тогда  казалось:  знал.

Теперь, по прошествии лет, ясно, что он только догадывался о тяжких трудах. Эту догадку и
тревогу,  связанную  с  ней,  пытался  передать  майору  Романову.  Ему  было  поручено
возглавить  группу,  вылетающую  в  Афганистан.  Это они,  его,  Бесчастнова,  ребята,  станут
первыми бойцами первыми инвалидами, первыми героями той девятилетней войны. Именно
они  откроют  скорбный  список  погибших  в  Афганистане,  и  несчастные  жены,  падая  на
крышки гробов, не в силах будут понять, во имя чего отдали жизни их мужья.

Во имя Родины, скажут им. Так почему ж тогда Родина спешно зароет тела погибших,

не  разрешив  даже  на  гранитной  плите  выбить  слова  о  месте  их  гибели,  почему  назначит
мизерную  пенсию  и  забудет  на  десятилетия?  Что  с  тобой,  Родина,  если  не дорожишь  ты
своими сыновьями?

Их не забудут друзья. Они и утешат, помогут, поддержат.
Но все это будет потом.
- Понимаешь, - выдавил  улыбку  генерал, - командир  сказал:  сможешь  выполнить

задачу.  Собирай  людей.  Поскольку  дело  государственной  важности,  едут добровольцы,
малосемейные, хорошо, если и вовсе неженатые.

Бесчастнов умолк, долго и как-то грустно, по-отцовски глядел на майора.
- Лучшие  из  лучших, - продолжал  он, - бойцы  нужны.  Там  не  только  вы,  но  и  в  вас

стрелять будут. Понял меня?

- Так точно, товарищ генерал, - ответил четко, как положено по уставу, майор.
Но  ответ  этот  как-то  не  понравился  Алексею  Дмитриевичу.  Сухостью,  что  ли  своей,

бесцветием.  Ну  да  бог  с  ним,  с  ответом,  время  готовить  людей - экипировку,  оружие,
боеприпасы.  Достаточно  одного  слова  генерала,  и  все  закрутилось  бы,  завертелось,  и  через
час-другой группа «А» была бы готова к бою… Но Бесчастнов сказал совсем другое:

- Часа через два-три отпустить ребят к семьям. Легенда такая: уезжают на учения. Кто в

Ярославль, кто в Балашиху. Вопросы есть?

- Оружие, товарищ генерал? - начал майор. Генерал остановил его взмахом руки.
- Оружие и боеприпасы по максимуму.
Ивон  и  Романов  собрали  группу.  Сказали,  что  велел  генерал.  Не  забыли  добавить

главное: стрелять будут и в нас.

Сообщение  восприняли  спокойно.  Будут  стрелять - ну  что  ж,  для  этого  они,  в  конце

концов, и готовились столько лет.

Готовились, но разве для этого?
Разъехались по домам. Впереди их ждал неведомый Афганистан.

ВДОВЬЯ ДОРОГА

Капитан  Геннадий  Зудин  любил  домашние  котлеты.  С  пылу, с  жару,  прямо  с  плиты.

Умела  его  Нина  стряпать,  котлеты  получались  ароматными,  поджаристыми,  сладостно
похрустывали на зубах.

Геннадий  ел  котлеты,  глядел  в  румяное,  раскрасневшееся  от  кухонного  жара  лицо

жены.  Повезло  ему  с  Ниной.  Встретил  нежданно-негаданно.  Женился  без  оглядки  и  не
прогадал.  Душевная,  кроткая,  добрая.  С  расспросами  не  лезет.  Сказал:  в  командировку - и
все  ясно.  Куда,  зачем  в  их  семье  спрашивать  не  принято.  Да  и  он  сам-то  много  ли  знает?
Вроде  бы  в  Афганистан,  на  охрану  посольства.  Не  он первый,  не  он  последний.  Сейчас
Шергин там, Картофельников, другие ребята.

Правда,  раньше  их  без  особых  напутствий  провожали,  а  сегодня  сам  Бесчастнов

приехал.  Хотя  Алексей  Дмитриевич  и  прежде  их  не  забывал,  но  вот  фраза  его  о  том,  что
«будут и в вас стрелять», как-то больно царапнула сознание. Зудин вспомнил лицо генерала.
Вроде  не  уловил  в  нем  ничего  тревожного.  Тогда  к  чему  эта  фраза?  Для  острастки?
Бесчастнов стращать не любит. Для порядка, чтоб служба медом не казалась? Так он ведь не
генерал Пирожков. Тот закрутит напряженку - ни кашлянуть, ни ахнуть.  А впрочем, так ли
уж редко говорят им подобные слова. Группа антитеррора - не балетная труппа. И все-таки
тревожно на душе.

Геннадий  отодвинул  тарелку,  поблагодарил  жену,  взвесил  на  руке  приготовленный

женой увесистый сверток.

- Нина, мне толстеть нельзя. Со службы погонят.
- Ничего, - усмехнулась жена, - хорошего человека должно быть много.
Он заглянул в сверток. Просил лимоны не класть, положила. Он вытащил лимоны.
- Это девчонкам. Чайку попьете.
Жена хотела возразить, но он приложил к губам палец.
- Молчи, жена, молчи. Там, где я буду, этого добра навалом. Понятно?
Нина лишь пожала плечами, но спорить не стала. Навалом так навалом.
Пришло  время  прощаться.  Прибежала  младшая  дочь,  папина  любимица,  расцеловала.

Старшая,  уже  совсем  невеста,  десятый  класс  заканчивает,  подставила  щеку: «Не  грусти,
па…» Жена проводила до угла дома.

Милые,  родные  люди,  никто  из  них  не  знал,  что  видятся  они  в  последний  раз,  в

последний раз.

Нина вернулась, проводив мужа, занялась с младшей дочерью. Первоклассница мало ли

забот. Написала буквы, почитала и только поздно вечером заглянула на кухню. Заглянула и
ахнула: сверток с продуктами Геннадий забрал, а рядом, тоже сверток, со сменным бельем -
забыл.  Бросилась  к  телефону,  позвонила  в  отдел,  оказалось,  они  еще  на  месте,  не  уехали.
Накинула пальто и выскочила на улицу.

… Промерзший  троллейбус  скрипел  заиндевелыми  дверьми,  полз  по  тоскливо

длинному  проспекту.  Она  боялась  не  успеть,  но,  когда  от  метро  позвонила,  трубку  поднял
Геннадий. Объяснила. «Хорошо, жди там, я подойду», сказал он.

Геннадий  не  разрешал  бывать  у  него  на  работе.  Да,  признаться,  она  и  не  знала,  где

квартирует их группа. Они встречались у посольства, недалеко от Октябрьской площади.

И теперь в свете фонаря она издалека узнала его фигуру, бросилась к нему, протянула

сверток.

- Нина, - с укоризной сказал он, - ну зачем? Глянь, уже транспорт не ходит, как я тебя

домой отправлю?

- Нашел о чем волноваться, доберусь.
Он  не  стал  ни  спорить,  ни  возражать.  Обнял  еще  раз  и  ушел.  Видимо,  времени  был  в

обрез.  Так  и  осталась  в  ее  памяти  эта,  уже  окончательно  последняя  встреча,  осталась
навсегда.  Еще  подумала:  расставание  какое-то  суетливое,  на  бегу,  и  он со  свертком  под
мышкой, исчезающий в ночи, и она, одна в ледяном городе.

Нина вышла на проспект. Он был пуст и тих. Желтые равнодушные глаза светофоров

отбрасывали леденящие блики на грязные сугробы по обочинам. Морозно скрипел снег под
ногами.

Прогромыхал один грузовик. Затормозил. Шофер выбросил дверку.
- Эй, красавица! Садись, а то заледенеешь!
Когда она влезла в кабину, водитель весело усмехнулся:
- Небось с гулянки…
Нина смутилась: надо же, можно ли про нее такое подумать…
- Мужа в командировку провожала… - сказала она.
- Хе, командировка, невидаль. Нашла из-за чего печалиться…
«Может, и так», - подумала Нина и вспомнила вдруг, что выскочила из дома и забыла

деньги. Пошарила по карманам, вытащила мелочь.

- Вы знаете, у меня и денег-то нет, чтобы заплатить. Вот, копеек пятьдесят. Извините.
- Ладно, - согласился водитель, - на пиво хватит.
Он  затормозил.  Нина  протянула  в  сжатой  ладошке  мелочь  и  положила  на  приборный

щиток.  Монетки  звенькнули  и  исчезли  в  какой-то  щели.  Шофер  приподнялся  из-за  руля,
надеясь увидеть свои законные пивные пятьдесят копеек. Но денег не было.

- Пропало мое пиво. Что ж ты такая несчастливая?
Да разве она несчастливая? У нее две дочки, любящий муж. Что еще надо для счастья?
Дверца  кабины  захлопнулась.  Судьба  словами  ночного  шофера  нарекла  ей  другую

дорогу. Горькую, вдовью…

«ГОВОРИТЬ ВСЕ, КРОМЕ ПРАВДЫ…»

Отлет задерживался. Дул сильный боковой ветер, и метеослужба не давала «добро».
Загрузили  боеприпасы,  получили  сухой  паек.

Личные  чемоданы,  гордость

конструкторской  мысли  группы,  в  которых  было  все - от  зубной  щетки  до  автомата, -
забросили в салон.

Сфотографировались  на  память  под  крылом  самолета.  А  когда  поступила  команда

занять  места  и  ребята  уже  поднимались  в  самолет,  их доморощенный  фотограф  Сережка
Кувылин  снова  окликнул  их.  Они  обернулись,  остановились.  Еще  раз  запечатлело  их
бесстрастное око фотокамеры теперь уже на аэрофлотском трапе. Именно этот снимок особо
любим ветеранами группы «А». Его можно  увидеть на самых почетных местах в квартирах
ребят.  Правда,  появился  он  у  них  недавно.  Грустная  судьба  у  этого  снимка.  Почти  полтора
десятка  лет  будет  лежать  он - скрытный! - в  семейных  альбомах.  Система  обрекла  своих
солдат на долгое молчание. Ни словом, ни взглядом не имели права эти люди признать свое
участие в тех событиях. Как подчеркнул один из высоких чинов КГБ: «Говорить можно все
что угодно. Кроме правды».

И это будет потом - через месяц, через два, через полгода. А сейчас они стояли на трапе

- улыбчивые, затянутые в меха летных курток, уверенные в себе и в том деле, ради которого
улетели в командировку.

Клацнет  последний  раз  затвор  фотоаппарата.  Захлопнется  дверь  самолета.  Отъедет

одинокий  трап,  как  бы  увозя  в  прошлое  их  предыдущую  жизнь.  Никто  не  заметит  мокрый
след колес на стылом поле аэродрома.

Надрывно  взвоют  турбины,  и  командир  корабля,  зная,  какой  трудный  путь  ему

предстоит, кивнет уходящей земле: с богом! Им бы вправду помолиться. Да не принято было
в те годы.

Промежуточная  посадка  в  Душанбе.  Здесь,  у  местных  комитетчиков,  командир

выпросил  одеяла,  матрацы.  Все  это  оказалось  очень  кстати.  Кто-то  из  местных,  помнится,
подшучивал, мол, зря, майор, суетишься: прилетите обеспечат. Другой бы, может, и клюнул,
но  майор - тертый  калач,  служил  в  системе  госбезопасности не  первый  год  и  привык

полагаться не на милость зажиревших тыловиков, а только на себя.

Словом, загрузили скарб, разжились еще доппайком: как известно, на войне харч - дело

серьезное, и в путь.

Границу пересекли поздно ночью. Кто-то уже подремывал, кто-то дожевывал сухпай, а

старший  лейтенант  Сергей  Кувылин  смотрел  в  иллюминатор.  Не  спалось.  Под  крылом
стелились  огоньки,  словно  их  на  бескрайнее  черное  поле  высевал  самолет  и  они  летели  к
земле, кувыркались и гасли в невидимых горных отрогах.

В  салоне  неожиданно  погас  свет,  и  через  минуту-другую  цепочка  огоньков  осталась

далеко  позади. «Граница?» - догадался  Сергей,  и  что-то  защемило  под  сердцем.  Он
вспомнил,  как  десять  лет  назад,  в  шестьдесят  девятом,  их  солдатский  эшелон  пересекал
границу.  Они  ехали  домой  из Германии.  Утром  кто-то  заорал  благим  матом: «Дембеля!
Деды!  Граница!» И  они  с  грохотом  посыпались  с  полок.  Поезд  въехал  на  мост  через  Буг,
медленно  и  торжественно  прошел  мимо  полосатого  столба  с  гербом  Советского  Союза.
Перехватило  горло - Родина!  Два  года  он  не  видел  мать,  отца,  не  видел  невесту.  Хотелось
бежать впереди поезда.

В  Смоленске  на  вокзале  дал  телеграмму: «Встречай,  приезжаю… поезд… вагон…» И

только потом сообразил, что наделал. Их эшелон прибывал на Белорусский вокзал в четыре
утра.  Считай,  ночью.  Метро  на  замке,  транспорт  не  ходит,  такси  не  по  карману,
попереживал,  поволновался,  а  потом  решил:  ладно,  скорей  всего,  она  не  приедет,  и
правильно  сделает.  Ему  опять  же  легче:  не  придется  извиняться  за  свою  дурацкую
телеграмму.

А  она  приехала.  До  сих пор  стоит  перед  глазами  ранний,  предрассветный,  гулкий

перрон,  лица  удивленных  дембелей,  и  его  девчонка,  такая  милая,  нежная,  прильнувшая
головой к его плечу.

Вышли  к  стоянке  такси,  пристроились  в  хвост  очереди.  Очередь  одни  солдаты.

Дембельский  эшелон.  Сергей  глядел  и  не  мог  наглядеться  в  искрящиеся  голубые  глаза.
Вдруг кто-то тронул его за рукав. Оглянулся. Перед ним стоял незнакомый сержант.

- Слышь, земляк, ты с невестой, давай, садись без очереди.
Сергею хотелось расцеловать незнакомого сержанта.
Дома их были почти рядом. За квартал остановили такси. Сергей проводил ее, а потом

поспешил домой.

В том же году они поженились.
… Ночь за иллюминатором - глуха и темна. Вспыхнул где-то одинокий огонек и вновь

погас.  Граница.  Как  порою  странно  и  неожиданно  в  человеческую  жизнь  вплетаются,
казалось бы, совсем посторонние, далекие от повседневных будничных забот, понятия. Всего
дважды  за  свои  тридцать  лет  пересекал  он  границу.  Но  тогда  хотелось  петь  и  плясать,
будущее было утренним и добрым, как руки матери. Теперь же граница встречала его глухой
непроницаемостью  ночи,  декабрьским  морозом,  неясностью  не  только  будущего,  но  и
сегодняшнего, сиюминутного бытия.

Гудели турбины. Самолет летел навстречу утру. Стали едва различимы голые вершины

Гиндукуша.

Горный  хребет, словно  гигантская  птица,  расправив  могучие  снежные  крылья  своих

отрогов, хищно парил над сияющей долиной.

Из пилотской кабины вышел командир.
- Подходим к Баграму. Приготовить оружие.
Садились  в «сложняке» - на  полосу  без  опознавательных  знаков,  едва  освещенную.

Когда  самолет  замер,  луч  прожектора  выхватил  его  из темноты.  Высаживались  быстро,  без
суеты,  с  оружием  наготове.  За  ярким  глазом  прожектора  чувствовался  чей-то  пристальный
взгляд. Своих? Врагов?…

Когда  спустились  с  борта,  резкая команда «ложись!» бросила  группу  наземь.  Но

команда эта, произнесенная чьим-то хриплым, простуженным голосом, показалась ласковым
приветствием  доброго  друга.  Ведь  прозвучала  она  не  по-восточному  гортанно,  а