ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.12.2020
Просмотров: 1499
Скачиваний: 1
— Розвита, — повторила Эффи и села рядом с женщиной на скамейку, — и что вы думаете делать?
— Ах, госпожа, что мне делать? Ничего-то у меня нет. Собираюсь остаться здесь и ждать смерти. Это было бы самое лучшее для меня. И тогда людям останется .думать, что я любила старуху, как верный пес, не хотела уходить с ее могилы, там и умерла. Но это неверно, ради такой старухи не умирают. Я хочу умереть только потому, что не могу больше жить.
— Позвольте спросить вас, Розвита, любите вы детей? Ухаживали вы когда-нибудь за маленькими детьми?
— Конечно, ухаживала. Самое милое дело, как раз по мне. За такой старой берлинкой— бог да простит мне мой грех, ведь она уже умерла, стоит перед престолом господа и может на меня пожаловаться — да, за такой старухой, как она, просто омерзительно ухаживать, от этого тошнит... а маленькое дорогое существо, этакая куколка, так и смотрит на тебя своими глазенками, какая прелесть, сердце радуется. В Галле я была мамкой у госпожи директорши, а в Гибихенштейне, куда потом переехала, я выкормила из бутылочки близнецов. Да, уж это дело я знаю как свои пять пальцев.
— Тогда вот что, Розвита. Сразу видно, что вы добрая, честная женщина, немножко прямолинейны, ну да ничего, среди таких и попадаются настоящие люди. Я сразу почувствовала к вам доверие. Хотите пойти ко мне? У меня такое ощущение, словно вас послал сам гос--подь бог. Я ожидаю ребенка, благослови меня господи. И когда ребенок появится, за ним нужно будет ухаживать, присматривать, а там и подкармливать. Никогда не знаешь, что будет, хотя рассчитываешь на лучшее. Так вы согласны? Думаю, что не ошибусь в вас.
Розвита вскочила, схватила руку молодой женщины и порывисто поцеловала.
— Ах, видно, есть бог на небесах! И когда нужда горше всего, ближе всего и помощь. Вот увидите, госпожа, все уладится, я порядочная женщина, у меня хорошие рекомендации. Вы сами увидите, когда я их принесу. В первый же день, когда я увидела госпожу, я подумала: «Хорошо бы получить такое место!» И вот оно мое! О боже! О пресвятая дева Мария! Кто бы мог такое подумать, когда схоронили старуху и ее родственники удалились, оставив меня здесь одну.
— Да, в жизни много неожиданностей, Розвита, и они порой ведут к лучшему. Ну, пойдемте. Ролло уже-полон нетерпения и стремится за ворота.
Розвита тут же привела себя в порядок, но прежде чем уйти, еще раз подошла к могиле, пошевелила губами и перекрестилась. Потом обе женщины пошли по тенистой дорожке вниз, к воротам кладбища.
По ту сторону ворот виднелось огороженное место, где сверкал на солнце белый камень. Но теперь Эффи чувствовала себя спокойнее. Еще некоторое время дорога шла между дюнами до мельницы Утпателя, к опушке леса. Потом Эффи свернула налево и по аллее, которую прозвали «Рипербан»*, направилась вместе с Розвитой к дому ландрата.
Глава четырнадцатая
Не минуло и четверти часа, как они уже были у дома. Когда обе вошли в прохладную переднюю, Розвита поразилась при виде висевших там удивительных вещей, но Эффи не дала ей рассмотреть их как следует.
— Пройдите, Розвита,— сказала она. — Вот комната, в которой мы будем спать. А я сейчас сбегаю к мужу, в управление — это большое здание рядом с тем домиком, в котором вы жили,— и сообщу ему о своем желании взять вас для ухода за ребенком. Конечно, он не будет возражать, но спросить его о согласии я все же должна, А когда я его получу, мы выселим мужа, и вы будете спать со мной в алькове. Я думаю, что мы с вами уживемся.
Узнав, в чем дело, Инштеттен скороговоркой и мягко
сказал:
— Ты поступила правильно, Эффи. Если в ее свидетельстве не записано чего-нибудь слишком порочащего, положимся на ее доброе лицо. Внешность, слава богу, редко обманывает.
Эффи была счастлива, что встретила так мало препятствий с его стороны, и промолвила:
— Ну, вот и хорошо. Теперь я больше не боюсь.
— Чего, Эффи?
— Ах, ты же знаешь... Собственной фантазии, она порой хуже всего.
Розвита тут же перебралась в дом ландрата и устроилась в маленьком алькове. Вечером она рано улеглась в постель и, утомленная, сразу же заснула.
На другое утро Эффи, с некоторых пор опять жившая в страхе (было как раз полнолуние), осведомилась, как спала Розвита и не слышала ли она чего-нибудь.
— А чего? — спросила та.
— О, ничего. Это я так. Ну, скажем, нечто вроде звука метущего веника или шарканья по полу.
Розвита рассмеялась, и это произвело на ее молодую госпожу особенно хорошее впечатление. Эффи была воспитана в твердом протестантском духе, и очень бы возмутилась, если бы в ней обнаружили нечто от католицизма. Несмотря на это, она верила, что католицизм лучше охраняет от такого рода вещей, как «там, наверху». Более того, эти соображения сильно повлияли на ее замысел взять в дом Розвиту.
Скоро они сжились друг с другом: у Эффи была милая черта, свойственная многим бранденбургским сельским барышням, охотно выслушивать всякие маленькие истории, а покойная госпожа регистраторша со своей скупостью, ее племянники и их жены служили неисчерпаемым источником. Иоганна слушала эти истории тоже охотно.
Правда, Иоганна, когда Эффи в особенно заинтересовавших ее местах часто громко смеялась, тоже улыбалась, но в душе дивилась тому, что ее госпожа получает столько удовольствия от всех этих глупостей. Однако это удивление, тесно сочетавшееся с чувством превосходства, также никому не приносило вреда, препятствуя возникновению между прислугой споров о старшинстве. Розвита была просто очень комичной, и зависть к ней для Иоганны была бы равносильна зависти к Ролло за его дружбу с хозяйкой.
Так, в болтовне, очень мило прошла неделя. Эффи ждала предстоящего ей испытания с меньшим страхом, чем прежде. Она даже не верила, что оно так близко. Но на девятый день беззаботный покой был нарушен и все беседы прерваны; началась беготня и суета, даже Ин-штеттен изменил своей привычке держаться от всего в стороне, а уже 3 июля рядом с кроватью Эффи стояла колыбелька. Доктор Ганнеманн похлопал молодую женщину по руке и сказал: «Сегодня у нас годовщина Кёниггреца*, жаль, что девочка. Но это можно наверстать, у пруссаков много юбилеев побед». Розвита мыслила почти так же, но пока безгранично радовалась тому, что было налицо, и недолго думая назвала ребенка «Лютт-Анни», что показалось молодой матери добрым знаком. «Должно быть, это внушение свыше, коли Розвита выбрала именно такое имя». Сам Инштеттен ничего не имел против, и имя маленькой Анни повторялось всеми уже задолго до крещения. Эффи, намеревавшаяся в середине августа навестить родителей в Гоген-Креммене, охотно бы отложила крестины до этого времени. Но, увы, Инштеттен не мог взять отпуск, а поэтому обряд крещения, естественно, в церкви, был назначен на 15 августа, несмотря на совпадение этой даты с днем рождения Наполеона, что вызвало осуждение со стороны некоторых семей. Поскольку в доме ландрата не. было залы, последовавшее за крещением празднество, на которое было приглашено и приехало все окрестное дворянство, состоялось в большом отеле «Ресурс», около крепости. Пастор Линдеквист сердечным и встретившим всеобщее одобрение тостом пожелал матери и ребенку здоровья. Сидония фон Гразенабб заметила при этом своему соседу, асессору, дворянину строгих правил:
— Да, его речи по поводу таких событий — это еще куда ни шло. Но его проповеди не могут удовлетворить ни бога, ни людей; он половинчат, он один из тех, кто порочны, потому что равнодушны. Правда, я не хотела бы цитировать здесь дословно Библию.
Затем, чтобы провозгласить тост за здоровье Инштет-тена, взял слово старый господин фон Борке.
— Господа, мы живем в тяжелые времена: куда ни бросишь взгляд, везде сопротивление, упрямство, недисциплинированность. Но пока у нас есть мужчины, и позволю себе добавить, жены и матери (при этом он поклонился и сделал элегантный жест в сторону Эффи)... пока у нас есть мужчины, подобные барону Инштеттену, которого я горжусь называть своим другом, до тех пор жизнь будет продолжаться, до тех пор наша старая Пруссия будет стоять крепко. Да, друзья мои, Померания и Бранденбург, — с их помощью мы добьемся этого и раздавим дракону революции его ядовитую голову. Твердые и верные, мы победим. У католиков, наших братьев, которых мы должны уважать, хотя и боремся против них, есть «утес Петра»*, у нас же— rocher de bronze (бронзовая скала (франц.))*. Да здравствует барон Инштеттен!
Инштеттен в нескольких кратких словах выразил свою благодарность, а Эффи заметила сидящему рядом с ней майору фон Крампасу, что слова по поводу утеса Петра, возможно, были комплиментом Розвите и что она спросит старого советника юстиции Гадебуша, не придерживается ли он ее мнения. Крампас почему-то принял ее слова всерьез и посоветовал не обращаться к советнику юстиции, что необычайно развеселило Эффи.
— А я-то считала вас знатоком душ.
— Ах, сударыня, когда дело касается прекрасных юных дам, которым нет еще и восемнадцати, всякое знание души терпит крах.
— Вы совсем испортились, майор. Можете называть меня хоть бабушкой, но намека на то, что мне еще нет восемнадцати, я вам никогда не прощу.
Когда встали из-за стола, к пристани подошел вечерний пароход, совершавший рейсы по Кессине. Эффи сидела с Крампасом и Гизгюблером за' кофе, у открытого окна, и наблюдала эту картину.
— Завтра, в девять утра, этот пароход увезет меня вверх по реке, в полдень я буду в Берлине, а вечером — в Гоген-Креммене, и Розвита будет стоять с ребенком на руках рядом со мной. Надеюсь, он не будет кричать. Ах, как я рада, как я рада уже сегодня! Милый Гизгюблер, вы когда-нибудь так радовались встрече с отчим домом?
— Да, сударыня, бывало это и со мной. Только я не привозил с собой Аннхен, потому что у меня ее не было.
— Еще будет, — сказал Крампас. — Чокнемся, Гизгюблер; вы здесь единственный благоразумный человек.
— Но у нас остался только коньяк, господин майор.
— Тем лучше.
Глава пятнадцатая
В середине августа Эффи уехала, а к концу сентября снова вернулась в Кессин. Иногда за эти шесть недель ее тянуло обратно; но когда она вернулась и вошла в темную переднюю, куда только с лестницы падал бледноватый свет, ей опять стало не по себе, и она тихо сказала:
— В Гоген-Креммене такого бледно-желтого полумрака никогда не бывает.
Да, несколько раз в течение дней, проведенных в Гоген-Креммене, ею овладевала тоска по «заколдованному дому», но в общем жизнь у родных пенатов была для нее полна счастья и удовольствия. Конечно, с Гульдой, которая все еще ждала мужа или жениха, она чувствовала себя не совсем в своей тарелке; но тем лучше ей было с близнецами, и не раз, играя с ними в мяч или крокет, она забывала о своем замужестве. То были счастливейшие минуты. Но истинное удовольствие ей доставляли старые качели, она снова стояла на взлетающей в воздух доске с чувством страха, своеобразно щекочущим и вызывающим сладкую дрожь. Оставив качели, она провожала обеих девушек до скамейки перед школой и, сидя на ней, рассказывала присоединявшемуся к ним старому Янке о своей жизни в полуганзейском, полускандинавском Кессине, совсем не таком, как Швантиков или Гоген-Креммен.
Таковы были ее каждодневные маленькие развлечения, которые иногда разнообразились поездками на луговые поймы, большей частью в охотничьей коляске. Но самым важным для Эффи были беседы, которые почти каждое утро она вела с матерью. Они сидели наверху, в большой, полной воздуха комнате; Розвита качала ребенка и пела на тюрингском диалекте колыбельные песни, которых никто толком не понимал, возможно, даже она сама. Эффи и госпожа фон Брист присаживались к открытому окну и, разговаривая, поглядывали вниз на парк, на солнечные часы или на стрекоз, почти недвижно висевших над прудом, на вымощенную плитками дорожку, где у наружной лестницы дома сидел господин фон Брист и читал газеты. Каждый раз перед тем, как перевернуть лист, он снимал пенсне и приветливо кивал жене и дочери. Когда очередь доходила до последней газеты, которой обычно был «Вестник Гавелланда», Эффи сходила вниз, чтобы подсесть к нему или пройтись вместе через сад и парк. Однажды, гуляя, они сошли с усыпанной гравием дорожки и приблизились к маленькому стоящему в стороне памятнику, поставленному в честь победы под Ватерлоо еще дедом Бриста,— покрытой ржавчиной пирамиде с барельефом Блюхера * впереди и Веллингтона* — с обратной стороны.
— Ну, а в Кессине ты совершаешь такие прогулки? — спросил Брист.— Сопровождает ли тебя Инштеттен и рассказывает ли тебе обо всем?
— Нет, папа, таких прогулок там не бывает. Это исключено, потому что за домом у нас очень маленький сад. Собственно, это даже не сад, а несколько рядов буков, грядки с овощами и три-четыре фруктовых дерева. Инштеттен ничего не понимает в подобных вещах да и не собирается надолго оставаться в Кессине.
— Но, дитя, ты же должна двигаться и бывать на свежем воздухе, ты ведь к этому привыкла.
— Я и делаю это. Наш дом расположен у леска, который называют питомником. Там я часто гуляю, и со мною — Ролло.
— Неизменный Ролло, — рассмеялся Брист. — Не зная правды, можно подумать, что его ты любишь больше, чем мужа и ребенка.
— Ах, папа, это было бы ужасно, хотя, должна сознаться, было время, когда без Ролло я бы не .смогла жить. Это было тогда... ну, ты же знаешь... В то время он чуть ли не спас мне жизнь, а может, это моя фантазия. С тех пор он мой добрый друг и большая для меня опора. Но он всего лишь собака. А любить надо прежде всего людей.
— Да, так говорят для красного словца. В это я не верю. Что же касается животных, тут обстоятельства особого рода, и, что здесь более правильно, еще не ясно. Поверь мне, Эффи, это темный лес. Вот я и размышляю, ну, скажем, случается несчастье с кем-нибудь на воде или на непрочном льду, и рядом собака, вроде твоего Ролло, она ведь не успокоится, пока не вытащит потерпевшего на берег. И если тот мертв, ляжет рядом и будет выть до тех пор, пока не придут, а не придут, так останется с мертвецом, пока не подохнет сама. Заметь себе, животные так поступают всегда. А теперь сравни с ними человечество! Боже, прости мне это прегрешение. Вот так иногда и раздумываешь: а что животное, не лучше ли оно человека?
— Но, папа, расскажи я это Инштеттену...
— Нет, лучше не делай этого, Эффи...
— Ролло, несомненно, спас бы меня, но и Инштеттен спас бы меня тоже. Ведь он человек чести.
— Да, он таков.
— И любит меня.
— Разумеется, разумеется. А где любовь, там и ответное чувство. Это понятно. Меня удивляет только одно, почему он не взял отпуск и не прилетел стрелою сюда. Когда имеют такую молодую жену...
Эффи покраснела, потому что думала то же самое. Но соглашаться ей не хотелось.
— Инштеттен так старателен и стремится, как я предполагаю, быть на хорошем счету, у него свои планы на будущее; ведь Кессин — всего лишь полустанок. И, в конце концов, я ведь не убегу от него. Я же принадлежу ему. Когда человек бывает слишком нежен... к тому же при такой разнице в годах... люди будут только смеяться.
— Да, будут, Эффи. Но с этим нужно мириться. Впрочем, никому ничего не говори об этом, даже маме. Подчас так тяжело, что иногда приходится делать и допускать. И тут темный лес.
Подобные разговоры во время пребывания Эффи в родительском доме возникали не раз, но, к счастью, их воздействие было недолгим; так же быстро прошло и меланхолическое настроение, вызванное у нее при входе в кессинский дом -после возвращения. Инштеттен был к жене очень внимателен, и после чая и веселого обсуждения всех городских новостей и любовных историй она нежно взяла его под руку, чтобы пройтись на воздухе и продолжить там начатый разговор. Она выслушала еще несколько анекдотов о Триппелли, которая опять находилась в оживленной переписке с Гизгюблером, что всегда означало критическое положение ее банкового счета, никогда не приходившего в равновесие. Разговаривая с мужем, Эффи оставила свою сдержанность, она почувствовала в себе женщину, молодую женщину, и была рада освободиться от Розвиты, которую выселила на определенное время в людскую.