ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.12.2020
Просмотров: 1502
Скачиваний: 1
На другое утро она сказала мужу:
— Погода хорошая, теплая, я надеюсь, что веранда со стороны питомника в хорошем состоянии, и мы можем выйти на воздух и позавтракать там. Насидеться в комнатах мы еще успеем: кессинская зима действительно на четыре недели длиннее обычного.
Инштеттен был вполне с нею согласен. Веранда, о которой говорила Эффи, представляла собой скорее шатер и была воздвигнута еще летом, за две-три недели до отъезда Эффи в Гоген-Креммен. Она состояла из большого, покрытого половицами помоста, открытого спереди, с огромной маркизой над головой, с широкими льняными занавесками по сторонам, передвигавшимися на кольцах по железной штанге. Это было очаровательное местечко, вызывавшее в течение лета восхищение всех проходивших мимо курортников.
Эффи села в качалку и сказала, подвинув поднос с кофейным прибором мужу:
— Геерт, ты мог бы сегодня побыть любезным хозяином. Мне так хорошо в этой качалке, что я не хочу подниматься. Если ты действительно радуешься, что я вновь с тобой, постарайся это сделать, а я сумею отплатить тебе за это позже.— Тут она поправила белую камчатную скатерть и положила на нее правую руку. Инштеттен взял эту руку и поцеловал.
— Как же ты тут справлялся без меня? — Довольно плохо, Эффи.
— Ты только говоришь так и при этом делаешь печальное лицо, а на самом деле все неправда.
— Но, Эффи...
— А хочешь, я тебе докажу. Если бы ты хоть немного тосковал по своему ребенку,— я не хочу говорить о себе самой: что я значу в конечном счете для такого важного господина, который столь долгие годы был холостяком и не спешил...
— Ну и что дальше?
— Да, Геерт, если бы ты хоть немного тосковал, ты не оставил бы меня на шесть недель совсем одну, словно вдову, в Гоген-Креммене, где вокруг никого, кроме Нимейера, Янке и прочих швантиковцев. Из Ратенова тоже никто не приехал, как будто меня боятся или я слишком постарела.
— Ах, Эффи, что ты говоришь! Ты просто маленькая кокетка.
— Слава богу, что ты так говоришь. Для вас, мужчин, это самое лучшее, чем может быть женщина. И ты такой же, как другие, хотя у тебя торжественный и честный вид. Я знаю это очень хорошо, Геерт... В сущности, ты...
— Что же я?
— Ну, этого я лучше не скажу. Но я знаю тебя довольно хорошо. Собственно говоря, как сказал однажды мой дядя из Швантикова, ты нежный человек и родился под звездой любви. И дядюшка Беллинг был совершенно прав. Ты просто не хочешь этого показать, думая, что это неприлично и может испортить тебе карьеру. Ну как, я угадала?
Инштеттен рассмеялся.
— Отчасти... Знаешь, Эффи, ты стала совсем другой. Пока не было Аннхен, ты была ребенком. Но как-то сразу...
— Ну?
— Тебя сразу как будто подменили. Но это тебе идет, ты очень нравишься мне, Эффи. Знаешь что?
— Ну?
— В тебе есть что-то обольстительное.
— Ах, Геерт, единственный мой, это же великолепно, что ты сказал; вот когда у меня хорошо на душе... Дай мне еще полчашки... Известно ль тебе, что именно этого я желала всегда? Мы должны быть обольстительными, иначе мы ничто...
— Это твои слова?
— Они могли быть и моими. Так говорит Нимейер...
— Нимейер! О небесный отец, вот это пастор! Нет, здесь таких нет. Но как пришел к этому он? Эти слова должны бы принадлежать какому-нибудь сокрушителю сердец, какому-нибудь донжуану.
— Весьма вероятно, — засмеялась Эффи.— Но кто там идет, не Крампас ли? И с пляжа. Не купался же он двадцать седьмого сентября?..
— Он часто проделывает подобные фокусы. Пустое хвастовство.
Между тем Крампас подошел ближе и приветствовал их.
— Доброе утро, — прокричал ему Инштеттен. — Идите, идите сюда!
Кампас приблизился. Он был в штатском и поцеловал руку Эффи, продолжавшей раскачиваться в качалке.
— Простите меня, майор, что я так плохо соблюдаю этикет дома;, но веранда — не дом, а десять часов утра, собственно, не время для визитов. Отсюда такая бесцеремонность, или, если хотите, интимность. А теперь садитесь и дайте отчет о своих действиях. Судя по вашим волосам — я пожелал бы им быть погуще,— вы явно купались.
Тот кивнул.
— Как безрассудно! — сказал шутливым тоном Инштеттен. — Четыре недели тому назад вы сами были свидетелем истории с банкиром Гейнерсдорфом, который тоже полагал, что море и величавые волны пощадят его во имя его миллионов. Но боги ревнуют друг к другу, и Нептун безо всякого стеснения восстал против Плутона, или по крайней мере против Гейнерсдорфа.
Крампас рассмеялся.
— Да, миллион марок! Дорогой Инштеттен, будь у меня столько, я бы не отважился купаться; хоть погода и хороша, температура воды не превышает девяти градусов. У нашего брата, простите мне это маленькое хвастовство, миллион дефицита, почему бы нам не позволить себе подобную роскошь, не опасаясь ревности богов. А потом, утешает пословица: «Рожденный для виселицы в воде не утонет».
— Но, майор, не хотите же вы, осмелюсь вас спросить, подобным прозаизмом намекнуть на собственную шею. Некоторые, конечно, думают, что... — я имею в виду ваши слова — что виселицы в той или иной степени заслуживает каждый. Все же, майор... для майора...
— ...это необычная смерть. Согласен, сударыня. Необычная и, что касается меня, маловероятная,— и, таким образом, сказанное — всего лишь речение, façon de parler. Но должен заметить: за всем этим кроется доля правды. Море действительно не причинит мне никакого вреда. Дело в том, что мне предстоит настоящая и, надеюсь, честная солдатская смерть. Так предсказала цыганка, и это нашло живой отклик в моей душе, в это я твердо верю.
Инштеттен рассмеялся.
— Трудная задача, Крампас, если вы, конечно, не намерены пойти на службу к султану или служить под знаменем с китайским драконом. Там воюют, здесь же, поверьте, воевать прекратили лет на тридцать, и тот, кто пожелает умереть солдатской смертью...
— ...должен заказать себе войну у Бисмарка. Все это я знаю, Инштеттен. Ведь вам это ничего не стоит. Сентябрь уже на исходе; самое позднее недель через десять князь снова будет в Варцине, и поскольку он питает к вам liking (расположение (англ.)) — я воздерживаюсь от более ходкого выражения, чтобы не попасть под ваше пистолетное дуло,— вы сумеете обеспечить старому товарищу по Вионвиллю* немножко войны. Князь тоже всего лишь человек, а уговоры помогают.
Между тем Эффи катала хлебные шарики, играла ими и складывала из них фигурки, чтобы показать свое желание переменить тему разговора. Несмотря на это, Инштеттен явно намеревался ответить на насмешливые замечания Крампаса, что" заставило Эффи вмешаться прямо:
— Я не вижу причины, майор, обсуждать вопрос, какой смертью вы умрете; жизнь нам ближе и к тому же — гораздо серьезней смерти.
Крампас кивнул.
— Вы правильно делаете, что соглашаетесь со мной. Как жить на этом свете? Вот пока вопрос, который важнее всех других. Гизгюблер писал мне об этом, и если бы я не боялась быть нескромной, потому что там идет речь и о всяких других вещах, я -показала бы вам это письмо... Инштеттену его читать 'не надо, он не разбирается в подобных предметах... почерк, кстати, каллиграфический, а обороты такие, как будто наш друг был воспитан не вблизи кессинского старого рынка, а при каком-нибудь средневековом французском дворе. И то, что он горбат, и то, что носит белые жабо, которых ни у кого более не увидишь — не знаю, где он только находит гладильщицу,— все это превосходно гармонирует. Так вот, Гизгюблер писал мне о планах вечеров в «Ресурсе» и о некоем антрепренере, по имени Крампае. Видите, майор, это мне нравится больше, чем смерть, солдатская или какая другая.
— Мне лично не меньше. Мы чудесно проведем зиму, если вы, сударыня, позволите надеяться на поддержку со своей стороны. Приедет Триппелли...
— Триппелли? Тогда я не нужна.
— Отнюдь, сударыня. Триппелли не может петь от воскресенья до воскресенья, это было бы слишком и для нее и для нас;, прелесть жизни — в разнообразии: истина, которую опровергает всякий счастливый брак.
— Если существуют счастливые браки, кроме моего. — И она подала руку Инштеттену.
— Итак, разнообразие,— продолжал Крампас.— Чтобы обеспечить его на наших вечерах, вице-президентом которых я имею честь быть в настоящее время, для этого требуются испытанные силы. Объединившись, мы перевернем весь город. Пьесы уже подобраны: «Война в мирное время», «Мосье Геркулес», «Юношеская любовь» Вильбрандта, возможно «Эфросина» Гензихена*. Вы — Эфросина, я — старый Гёте. Вы изумитесь, как хорошо я буду играть патриарха поэтов... если «играть» — подходящее слово.
— Без сомнения. Из письма моего тайного корреспондента-алхимика я, между прочим, узнала, что вы, наряду со многим другим, иногда занимаетесь поэзией. Вначале я поразилась...
— Потому что не поверили, что я способен...
— Нет. Но, с тех пор как я узнала, что вы купаетесь при девяти градусах, я изменила мнение... Девять градусов на Балтийском море — это превосходит температуру Кастальского источника...
— Которая никому не известна.
— Кроме меня. По крайней мере меня никто не опровергнет. Ну мне пора подниматься, идет Розвита с Лютт-Анни.
И она, быстро встав, пошла навстречу Розвите, взяла у нее ребенка и подняла вверх, гордая и счастливая.
Глава шестнадцатая
До самого октября стояли прекрасные дни. Результатом этого явились возросшие права шатрообразной веранды, на которой регулярно проводилась добрая половина утра. Около одиннадцати обычно приходил майор, чтобы, во-первых, осведомиться о здоровье хозяйки и немного посплетничать с ней, что у него удивительно получалось, а во-вторых, договориться с Инштеттеном о верховой прогулке, иногда — в сторону от моря, вверх по Кессине, до самого Брейтлинга, но еще чаще — к молам. Когда мужчины уезжали, Зффи играла с ребенком, перелистывала газеты и журналы, неизменно присылаемые Гизгюблером, а то писала письма маме или говорила: «Розвита, поедем гулять с Анни». Тогда Розвита впрягалась в плетеную коляску и в сопровождении Эффи везла ее за какую-нибудь сотню шагов, в лесок. Здесь земля была густо усыпана каштанами. Их давали играть ребенку. В городе Эффи бывала редко. Там не было почти никого, с кем бы она могла поболтать, после того как попытка сблизиться с госпожой фон Крампас снова потерпела неудачу. Майорша была нелюдима и оставалась верной своей привычке.
Так продолжалось неделями, пока Эффи внезапно не выразила желания принять участие в верховой прогулке. Ведь это ее страсть, и от нее требуют чересчур много, когда заставляют отказываться от того, что ей так нравится, из-за каких-то пересудов кессинцев. Майор нашел идею превосходной, и Инштеттен, которому она понравилась гораздо меньше, — настолько, что он постоянно отнекивался невозможностью достать дамское седло, — был вынужден сдаться после того, как Крампас заверил, что «об этом он уж позаботится». И действительно, седло скоро нашлось, и Эффи была счастлива, получив возможность скакать по морскому берегу, на котором не красовалось больше отпугивающих надписей: «Дамский пляж» и «Мужской пляж». В прогулках часто принимал участие и Ролло. Поскольку иногда возникало желание отдохнуть на берегу или пройти часть пути пешком, решили брать с собой соответствующую прислугу, для чего денщик майора старый трептовский улан по имени Кнут и кучер Инштеттена Крузе были обращены в стремянных, правда, не совсем настоящих: напяленные на них ливреи не могли, к огорчению Эффи, скрыть основного занятия обоих.
Была уже середина октября, когда они впервые стали выезжать на прогулку целой кавалькадой в таком составе: впереди Инштеттен и Крампас, между ними Эффи, затем Крузе и Кнут и, наконец, Ролло, вскоре, однако, обгонявший всех, так как ему надоедало плестись в хвосте. Когда отель на берегу, теперь пустовавший, оставался позади и они подъезжали по дорожке пляжа, куда долетала пена прибоя, к насыпи мола, у них появлялось желание спешиться и прогуляться до его конца. Эффи первая соскакивала с седла. Широкая Кессина, стиснутая камнем набережных, спокойно изливалась в море, а на морской глади, простертой перед ними, под солнцем вспыхивали кудрявые всплески волн.
Эффи еще ни разу не была здесь: когда она приехала в Кессин в ноябре прошлого года, уже наступил период штормов, а летом она была не в состоянии совершать дальние прогулки. Теперь молодая женщина восхищалась, находя все грандиозным и великолепным, и без конца наделяла море и привычные ей луговые поймы сравнениями, невыгодными для последних. Если волны прибивали к берегу деревяшку, Эффи брала ее и швыряла в море или в Кессину. А Ролло в восторге бросался за ней, чтобы послужить своей госпоже. Но однажды его внимание было отвлечено. Осторожно, почти опасливо пробираясь вперед, он вдруг прыгнул на предмет, ставший теперь заметным, правда, без успеха; в то же мгновенье с камня, освещенного солнцем и покрытого зелеными водорослями, быстро и бесшумно соскользнул в море, находящееся в пяти шагах от него, тюлень. Одно мгновение еще была видна его голова, но затем исчезла под водой и она.
Все были возбуждены, Крампас начал фантазировать об охоте на тюленей и о том, что в следующий раз надо взять с собой ружье, потому что «у этой зверюги крепкая шкура».
— Исключено,— заметил Инштеттен. — Здесь портовая полиция.
— О, что я слышу, — рассмеялся майор.— Портовая полиция! Трое властей, какие у нас здесь существуют, могли бы смотреть друг на друга сквозь пальцы. Неужели все должно быть так ужасно законно? Всякие законности скучны.
Эффи захлопала в ладоши.
— Да, Крампас, это вам к лицу, и Эффи, как видите, аплодирует вам. Естественно: женщины первыми зовут полицейского, но о законе они и знать не желают.
— Это — право всех дам с древнейших времен, и тут мы вряд ли что изменим, Инштеттен.
— Да, — рассмеялся тот, — но я и не хочу этого. Мартышкин труд — занятие не по мне. Но такому человеку, как вы, Крампас, воспитанному под стягом дисциплины и хорошо знающему, что без строгости и порядка обойтись нельзя, такому человеку не след говорить подобные вещи, даже в шутку. Я ведь знаю, что в вопросах, связанных с небом, вы остаетесь необращенным и думаете, что небо сейчас на вас не обрушится. Сейчас — нет. Но когда-нибудь это будет.
Крампас на мгновение смутился, решив, что все это говорится преднамеренно, но он ошибался. Инштеттен просто-напросто читал одну из своих душеспасительных лекций, к которым вообще имел склонность.
— Вот почему мне нравится Гизгюблер,— сказал он примирительно. — Он всегда галантен, но при этом держится определенных принципов.
Майор между тем оправился от смущения и продолжал прежним тоном:
— Конечно, Гизгюблер прекраснейший парень на свете и, если это только возможно, — с еще более прекрасными принципами. Но в конечном счете почему? В силу чего? Потому что у него горб. А тот, у кого стройная фигура, тот всегда сторонник легкомыслия. Вообще без легкомыслия жизнь ничего не стоит.
— Но послушайте, майор, ведь только по легкомыслию и происходят подобные случаи.— Инштеттен покосился на левую, несколько укороченную руку майора.