Файл: Уральский федеральный университет Имени первого Президента России Б. Н. Ельцина Институт гуманитарных наук и искусств Департамент Факультет журналистики .doc
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 09.11.2023
Просмотров: 176
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
»115.
В повести Марины Ахмедовой фотокор Наташа Медведева метко сравнивает стороны конфликта с насекомыми. В ее «фантазии» боевики – это пауки, захватившие в свои сети заложников-мошек, а БТРы федеральных войск – кузнечики. Создается «картинка» точно передающая эмоции всех сторон и отражающая их позиции. Плюс, такое сравнение «приправлено» выворачивающими желудок жестокими подробностями быта заложников. В итоге – виноваты все, потому что страшно гибнут люди:
«Мошки бились в стекла, махали простынями, жужжали, кузнечики выпускали по ним снаряды, ведь более крупные насекомые жужжали громче. И тогда они подружились – мошки и пауки. Подружились против кузнечиков. А еще пауки научили мошек прятаться.
– Это не мы вас убиваем, – сказали заложникам боевики. – Вас убивают – ваши.
И мошки поверили, забыв, что это пауки заперли их в банке и натянули по стенам и полу сеть проводов. Тронь их, и нет ни мошек, ни пауков, ни самой банки. Конечно, мошки хотели вырваться из банки, летать на свободе, тонко жужжать, качаться на длинных стеблях травы, но у крупных насекомых была своя большая игра, а мошки – вовсе не тот залог, за который они готовы платить. После двух штурмов мошки поняли, что «кузнечики» не их освобождают, а воюют с пауками. И тогда они подписали части своих маленьких мушиных тел обычной шариковой ручкой. Имя, год рождения, группа крови – на руках, ногах, груди, ягодицах: «Олефир Наташа, 1976 г.р., I гр. крови», «Казакова Марина, 1958 г.р., II гр. крови».
После второго штурма женщины собрали в помойные ведра мясо со стен и пола. Уборка – не мужская работа. Сначала они пытались сортировать части тела по принадлежности, но на оторванной руке или ноге не написано ведь, кому она принадлежит. И они подписали – свои собственные, чтобы облегчить работу следующей бригаде уборщиц, которые станут тут убирать после очередного штурма»116.
Говоря об объективности, можно вновь вспомнить историю двух друзей, оказавшихся по разные стороны фронта, рассказанную Радой Боженко в «Шняге»:
«Друзья. А если завтра приказ… Враги»117.
Война предстает как объективное горе, объявленное где-то выше, где раздают приказы.
Личностность
В эту составляющую мы вкладываем и то, что женские «экстремальные» публикации полны конкретными героями – людьми, у каждого из которых своя трагедия, и то, что женщины в большей степени сочувствуют своим героям, грубо говоря, воспринимают все гораздо ближе к сердцу, пытаются помочь – иногда помогать получается, иногда нет.
Так, журналистика Анны Политковской превратилась в самоотверженную борьбу за права угнетенных. Юлия Латынина приводила пример, когда журналистика Анны Политковской выходила за рамки просто журналистики:
«…сначала к ней, Юлии, а потом к Анне обратился за помощью Рашид Оздоев, бывший федеральный судья из Ингушетии. У него тогда пропал сын, а потом и второй, который попытался разыскать первого.
По словам Юлии, она отказала Рашиду Оздоеву в помощи, а Анна – нет. И вот, после нескольких публикаций Анны, случилось чудо: одного из сыновей выпустили, несмотря на то что, по словам Латыниной, в Ингушетии обычно не выпускают никого. «Я поступила как журналист, а Анна спасла жизнь человеку»118.
Читая «Вторую чеченскую» Политковской, невольно ловишь себя на мысли, что горе каждого отдельно взятого человека она переживает лично. И, обвиняя те или иные политические силы или бездействующие правозащитные организации, взывает к ним же, стараясь хоть как-то помочь, когда есть возможность:
«Мельтешение мировых столиц перед глазами в поисках поддержки – весной побывала в Амстердаме, Париже, Женеве, Маниле, Бонне, Гамбурге… Везде зовут «сказать речь о ситуации в Чечне» – и… нулевой результат. Только вежливые «западные» аплодисменты в ответ на слова: «Помните, в Чечне каждый день продолжают гибнуть люди. Сегодня – тоже»119.
Когда возможности нет – остаются только бесчисленные вопросы:
«Его, оказывается, интересует, почему Путин объявил минуту молчания по жертвам американской трагедии и ничего никогда не говорит о безвинно погибших чеченцах? Почему столько шума вокруг смытого Ленска и Шойгу дает личное обещание президенту выстроить город заново, а в Чечне все сметено и никто никому никаких обещаний не дает? Почему вся страна всколыхнулась, когда умирали моряки «Курска», но когда в течение нескольких суток на поле расстреливали людей, выбегавших из Комсомольского, «вы молчали»?…
– Меня расстреливали! Поймите же это! – Это Иса уже по русски. – Хочу знать, почему так.
И я хочу. Тоже. И единственное, что могу предложить в ответ, это продолжение списка вопросов, на которые нет ответов», - не столько осуждая, сколько трагически осознавая бессилие, пишет Политковская.
Личное вмешательство, помощь, которую могли и оказывали журналистки, были разные. Так в «Женском чеченском дневнике» Ахмедова рассказывает, как Наташа Медведева помогла вывезти «лишних» заложников:
«– Все, это – конец, – зашептал Косов, когда тот направлялся к автобусу. – Мы взяли лишних пленных. Сейчас нас арестуют, и мы, вообще, никуда не поедем...
– Прячьтесь! – закричала Наташа. – Давайте, быстро, прячьтесь. Ну же! Быстро!
Солдаты бросились в конец автобуса и легли на пол, спрятали под сиденьями головы. Перепуганные матери прикрыли их авоськами.
– Блядь! Жопы торчат! – заорала Наташа. – Все видно!
– Наташа! Сделай что-нибудь! – сорвался Косов.
– Я?! Что я могу сделать! Мамочки мои! Что я могу сделать! Ма-моч-ки...»120
Сработала ли репортерская смекалка, помогла ли до анекдотичного женская способность капать на мозги, актерский ли талант, или просто повезло, но Наташа помогла. Разыграв трагедию со слезами и соплями о забытых аккумуляторах для фотоаппарата, она умудрилась не дать помощнику коменданта пересчитать людей в автобусе и «лишних» заложников не заметили:
«– Давайте быстрей пропуск, – сказал Косову мужчина, протягивая руку. – Вот вам печать, и увозите эту сумасшедшую поскорее отсюда.
– А как же аккумуляторы? – заныла Наташа. – Триста шестнадцатый элемент...
Мужчина выбежал из автобуса. Наташа открыла окно, высунула в него голову и закричала: «Так я не поняла! Где же можно купить аккумуляторы?!»
– Езжай! Езжай! – замахал тот водителю.
Водитель нажал на газ, автобус сорвался с места»121.
Марина Ахмедова пересказывает размышления Наташи о том, что она может сделать, как помочь людям на войне:
«Я думаю так – буду фотографировать, и все изменится. Люди просят помочь... И как же так?! Я ведь могу... Могу достать пленных. Я всем им нужна – и пленным, и чеченцам. Я – почтальон и Дон Кихот. Сама все знаю про ветряные мельницы. Так ведь я глупая, наивная...»122
Наверное, было понятно, что люди с блокнотами и фотоаппаратами не смогут остановить войну. Но что-то они могли. Та же Наташа Медведева фотографировала погибших, чтобы родственники могли их потом опознать. Рада Боженко и другие екатеринбургские журналисты привозили от наших ребят весточки из Чечни.
Женщина-журналист видит войну не только своими глазами, но и глазами тех, кто в ней участвует и от нее страдает. Описывая своих героев, передавая их слова, журналист создает многогранную картину, некую портретную галерею войны. Факт, поданный не косвенной, а прямой речью, оживает. Это уже не просто наблюдения журналиста, они наполняются достоверностью и реалистичностью. Война в лицах кажется страшнее и ближе – читатель «видит» людей, попавших «под обстрел».
Например, 276 мотострелковый полк из Екатеринбурга – звучит весьма абстрактно. Но когда у этих «ребят» появляются голоса, за каждым возникает тяжелая военная судьба, пережитый ужас. В «Шняге» есть маленькая главка «Из разговоров у костра», состоящая из высказываний солдат во время вечерних «посиделок» в горах над чеченским селом Ведено – родиной Шамиля Басаева. Здесь собраны и страхи, и бытовые мечты, и возмущение, и психологические травмы солдат:
«- Здесь каждый не столько боится погибнуть, сколько остаться инвалидом. Нет, уж лучше себя подорвать. <…>
- Лучше не задумываться, что здесь происходит, иначе крыша поедет. <…>
- На «гражданке» в первую очередь пельмени и баня.
- Первый раз дома в отпуске был – ночью все трассеры мерещились, жену одеялом прикрывал. <…>
- Кто действительно много повидал, тот никогдавам об этом не расскажет. Не принято об этом говорить. А те, кто там, в России, голосит: «Мы их покрошили!» - это все понты корявые»123.
И хоть у этих голосов нет имен (запрещали записывать в блокнот на случай, если журналистку возьмут в плен), нет лиц, в каждом можно как на ладони рассмотреть человека, прошедшего войну. Как живой предстает под «пером» журналистки и погибший солдат, собирательный образ, один из тех, кого пытаются опознать в судебно-медицинской лаборатории Северо-Кавказского военного округа. Выдуманная автором история может быть угаданной на 100%, от чего становится страшно:
«Труп полуразложен, и трудно сказать, красивый ли это был парень. Наверное, красивый, и его не обходили стороной девчонки, но он выбрал одну, конечно же – самую лучшую. И она плакала, провожая его в Чечню. И ждала. Мать, наверное, гордилась сыночком, украдкой от отца смахивала слезы и не пропускала ни одной новости из района боевых действий. Возможно, они еще не знают, что предстоит им ехать в Ростов, в центр опознания, посмотреть метры пленки, на которой – тела, тела, тела…»124
На войне множество лиц, которые могут рассказать свою трагическую историю – одна страшнее другой. Жертв очень много, особенно безымянных. В «Женском чеченском дневнике» Марина Ахмедова мыслями Натальи Медведевой называет их людьми-невидимками – у них нет имен, «жизнь их столь тиха и незаметна, что кажется, будто их нет». Одну из таких, пишет журналистка, «забудут не сегодня – ее забыли уже вчера»:
«Она смотрела на Наташу глазами жертвы, которой уже нечего хотеть, нечего бояться, не во что верить и некого просить. Если снова начнется обстрел, она не спеша ляжет на пол вместе с другими, не станет искать шкафа, в котором можно укрыться от смерти, и тихонько умрет, жалобами никого не беспокоя и выполняя свою жертвенную роль, с которой уже смирилась, потому что лимит страха за эти дни был весь израсходован
»125.
Лиц, пострадавших на войне так много, что истории, похожие одна на другую, читаются без слов. Таковы, например, истории 18-летних мальчишек-срочников, пропадавших в Чечне, часто в плену. Таковы истории их матерей, которые отправлялись в Чечню на поиски своих детей:
«Наташе не нужна была история этой женщины, она такую уже слышала. Нет, не от нее – от других. И теперь читала несказанные слова в провисших носогубных складках этой русской женщины, в платке, из-под которого выбивалась короткая стрижка, в глазах, не мигающих от страха, но не за себя саму – за Алешу»126.
Любая война – череда трагических лиц. Чеченская войн – не исключение. В заключении своей «Второй чеченской» Анна Политковская, рассказавшая в своем творчестве сотни личных историй, заметила:
«Остается добавить, что сегодня, спустя три года после начала второй чеченской войны, опять унесшей многие тысячи жизней с обеих сторон, никто точно не знает, сколько людей живет в Чечне и сколько вообще чеченцев на планете. Разные источники оперируют цифрами, отличающимися в сотни тысяч человек. Федеральная сторона преуменьшает потери и масштабы беженского исхода, чеченская – преувеличивает»127.
Война в который раз унесла душераздирающее множество жизней, и бог весть, сколько войн унесут еще больше жизней. Наверное, невозможно рассказать каждую историю во всех подробностях, рассказать о каждом человеке, пострадавшем во время войны – так или иначе, приходится обобщать..
Однако есть основания надеяться, что благодаря женщинам-журналисткам, превращающим сухую статистику потерь населения из безликой массы в лица, то и дело обращающим внимание, свое и читателя, на конкретных людей; благодаря их личностности эти трагические истории не совсем потеряются в набирающем обороты потоке информации.
Женщины-журналисты, оживляя факты голосами своих героев, как будто не дают войне быть заглушенной: пока герои «говорят», их не забудут.
В повести Марины Ахмедовой фотокор Наташа Медведева метко сравнивает стороны конфликта с насекомыми. В ее «фантазии» боевики – это пауки, захватившие в свои сети заложников-мошек, а БТРы федеральных войск – кузнечики. Создается «картинка» точно передающая эмоции всех сторон и отражающая их позиции. Плюс, такое сравнение «приправлено» выворачивающими желудок жестокими подробностями быта заложников. В итоге – виноваты все, потому что страшно гибнут люди:
«Мошки бились в стекла, махали простынями, жужжали, кузнечики выпускали по ним снаряды, ведь более крупные насекомые жужжали громче. И тогда они подружились – мошки и пауки. Подружились против кузнечиков. А еще пауки научили мошек прятаться.
– Это не мы вас убиваем, – сказали заложникам боевики. – Вас убивают – ваши.
И мошки поверили, забыв, что это пауки заперли их в банке и натянули по стенам и полу сеть проводов. Тронь их, и нет ни мошек, ни пауков, ни самой банки. Конечно, мошки хотели вырваться из банки, летать на свободе, тонко жужжать, качаться на длинных стеблях травы, но у крупных насекомых была своя большая игра, а мошки – вовсе не тот залог, за который они готовы платить. После двух штурмов мошки поняли, что «кузнечики» не их освобождают, а воюют с пауками. И тогда они подписали части своих маленьких мушиных тел обычной шариковой ручкой. Имя, год рождения, группа крови – на руках, ногах, груди, ягодицах: «Олефир Наташа, 1976 г.р., I гр. крови», «Казакова Марина, 1958 г.р., II гр. крови».
После второго штурма женщины собрали в помойные ведра мясо со стен и пола. Уборка – не мужская работа. Сначала они пытались сортировать части тела по принадлежности, но на оторванной руке или ноге не написано ведь, кому она принадлежит. И они подписали – свои собственные, чтобы облегчить работу следующей бригаде уборщиц, которые станут тут убирать после очередного штурма»116.
Говоря об объективности, можно вновь вспомнить историю двух друзей, оказавшихся по разные стороны фронта, рассказанную Радой Боженко в «Шняге»:
«Друзья. А если завтра приказ… Враги»117.
Война предстает как объективное горе, объявленное где-то выше, где раздают приказы.
Личностность
В эту составляющую мы вкладываем и то, что женские «экстремальные» публикации полны конкретными героями – людьми, у каждого из которых своя трагедия, и то, что женщины в большей степени сочувствуют своим героям, грубо говоря, воспринимают все гораздо ближе к сердцу, пытаются помочь – иногда помогать получается, иногда нет.
Так, журналистика Анны Политковской превратилась в самоотверженную борьбу за права угнетенных. Юлия Латынина приводила пример, когда журналистика Анны Политковской выходила за рамки просто журналистики:
«…сначала к ней, Юлии, а потом к Анне обратился за помощью Рашид Оздоев, бывший федеральный судья из Ингушетии. У него тогда пропал сын, а потом и второй, который попытался разыскать первого.
По словам Юлии, она отказала Рашиду Оздоеву в помощи, а Анна – нет. И вот, после нескольких публикаций Анны, случилось чудо: одного из сыновей выпустили, несмотря на то что, по словам Латыниной, в Ингушетии обычно не выпускают никого. «Я поступила как журналист, а Анна спасла жизнь человеку»118.
Читая «Вторую чеченскую» Политковской, невольно ловишь себя на мысли, что горе каждого отдельно взятого человека она переживает лично. И, обвиняя те или иные политические силы или бездействующие правозащитные организации, взывает к ним же, стараясь хоть как-то помочь, когда есть возможность:
«Мельтешение мировых столиц перед глазами в поисках поддержки – весной побывала в Амстердаме, Париже, Женеве, Маниле, Бонне, Гамбурге… Везде зовут «сказать речь о ситуации в Чечне» – и… нулевой результат. Только вежливые «западные» аплодисменты в ответ на слова: «Помните, в Чечне каждый день продолжают гибнуть люди. Сегодня – тоже»119.
Когда возможности нет – остаются только бесчисленные вопросы:
«Его, оказывается, интересует, почему Путин объявил минуту молчания по жертвам американской трагедии и ничего никогда не говорит о безвинно погибших чеченцах? Почему столько шума вокруг смытого Ленска и Шойгу дает личное обещание президенту выстроить город заново, а в Чечне все сметено и никто никому никаких обещаний не дает? Почему вся страна всколыхнулась, когда умирали моряки «Курска», но когда в течение нескольких суток на поле расстреливали людей, выбегавших из Комсомольского, «вы молчали»?…
– Меня расстреливали! Поймите же это! – Это Иса уже по русски. – Хочу знать, почему так.
И я хочу. Тоже. И единственное, что могу предложить в ответ, это продолжение списка вопросов, на которые нет ответов», - не столько осуждая, сколько трагически осознавая бессилие, пишет Политковская.
Личное вмешательство, помощь, которую могли и оказывали журналистки, были разные. Так в «Женском чеченском дневнике» Ахмедова рассказывает, как Наташа Медведева помогла вывезти «лишних» заложников:
«– Все, это – конец, – зашептал Косов, когда тот направлялся к автобусу. – Мы взяли лишних пленных. Сейчас нас арестуют, и мы, вообще, никуда не поедем...
– Прячьтесь! – закричала Наташа. – Давайте, быстро, прячьтесь. Ну же! Быстро!
Солдаты бросились в конец автобуса и легли на пол, спрятали под сиденьями головы. Перепуганные матери прикрыли их авоськами.
– Блядь! Жопы торчат! – заорала Наташа. – Все видно!
– Наташа! Сделай что-нибудь! – сорвался Косов.
– Я?! Что я могу сделать! Мамочки мои! Что я могу сделать! Ма-моч-ки...»120
Сработала ли репортерская смекалка, помогла ли до анекдотичного женская способность капать на мозги, актерский ли талант, или просто повезло, но Наташа помогла. Разыграв трагедию со слезами и соплями о забытых аккумуляторах для фотоаппарата, она умудрилась не дать помощнику коменданта пересчитать людей в автобусе и «лишних» заложников не заметили:
«– Давайте быстрей пропуск, – сказал Косову мужчина, протягивая руку. – Вот вам печать, и увозите эту сумасшедшую поскорее отсюда.
– А как же аккумуляторы? – заныла Наташа. – Триста шестнадцатый элемент...
Мужчина выбежал из автобуса. Наташа открыла окно, высунула в него голову и закричала: «Так я не поняла! Где же можно купить аккумуляторы?!»
– Езжай! Езжай! – замахал тот водителю.
Водитель нажал на газ, автобус сорвался с места»121.
Марина Ахмедова пересказывает размышления Наташи о том, что она может сделать, как помочь людям на войне:
«Я думаю так – буду фотографировать, и все изменится. Люди просят помочь... И как же так?! Я ведь могу... Могу достать пленных. Я всем им нужна – и пленным, и чеченцам. Я – почтальон и Дон Кихот. Сама все знаю про ветряные мельницы. Так ведь я глупая, наивная...»122
Наверное, было понятно, что люди с блокнотами и фотоаппаратами не смогут остановить войну. Но что-то они могли. Та же Наташа Медведева фотографировала погибших, чтобы родственники могли их потом опознать. Рада Боженко и другие екатеринбургские журналисты привозили от наших ребят весточки из Чечни.
Женщина-журналист видит войну не только своими глазами, но и глазами тех, кто в ней участвует и от нее страдает. Описывая своих героев, передавая их слова, журналист создает многогранную картину, некую портретную галерею войны. Факт, поданный не косвенной, а прямой речью, оживает. Это уже не просто наблюдения журналиста, они наполняются достоверностью и реалистичностью. Война в лицах кажется страшнее и ближе – читатель «видит» людей, попавших «под обстрел».
Например, 276 мотострелковый полк из Екатеринбурга – звучит весьма абстрактно. Но когда у этих «ребят» появляются голоса, за каждым возникает тяжелая военная судьба, пережитый ужас. В «Шняге» есть маленькая главка «Из разговоров у костра», состоящая из высказываний солдат во время вечерних «посиделок» в горах над чеченским селом Ведено – родиной Шамиля Басаева. Здесь собраны и страхи, и бытовые мечты, и возмущение, и психологические травмы солдат:
«- Здесь каждый не столько боится погибнуть, сколько остаться инвалидом. Нет, уж лучше себя подорвать. <…>
- Лучше не задумываться, что здесь происходит, иначе крыша поедет. <…>
- На «гражданке» в первую очередь пельмени и баня.
- Первый раз дома в отпуске был – ночью все трассеры мерещились, жену одеялом прикрывал. <…>
- Кто действительно много повидал, тот никогдавам об этом не расскажет. Не принято об этом говорить. А те, кто там, в России, голосит: «Мы их покрошили!» - это все понты корявые»123.
И хоть у этих голосов нет имен (запрещали записывать в блокнот на случай, если журналистку возьмут в плен), нет лиц, в каждом можно как на ладони рассмотреть человека, прошедшего войну. Как живой предстает под «пером» журналистки и погибший солдат, собирательный образ, один из тех, кого пытаются опознать в судебно-медицинской лаборатории Северо-Кавказского военного округа. Выдуманная автором история может быть угаданной на 100%, от чего становится страшно:
«Труп полуразложен, и трудно сказать, красивый ли это был парень. Наверное, красивый, и его не обходили стороной девчонки, но он выбрал одну, конечно же – самую лучшую. И она плакала, провожая его в Чечню. И ждала. Мать, наверное, гордилась сыночком, украдкой от отца смахивала слезы и не пропускала ни одной новости из района боевых действий. Возможно, они еще не знают, что предстоит им ехать в Ростов, в центр опознания, посмотреть метры пленки, на которой – тела, тела, тела…»124
На войне множество лиц, которые могут рассказать свою трагическую историю – одна страшнее другой. Жертв очень много, особенно безымянных. В «Женском чеченском дневнике» Марина Ахмедова мыслями Натальи Медведевой называет их людьми-невидимками – у них нет имен, «жизнь их столь тиха и незаметна, что кажется, будто их нет». Одну из таких, пишет журналистка, «забудут не сегодня – ее забыли уже вчера»:
«Она смотрела на Наташу глазами жертвы, которой уже нечего хотеть, нечего бояться, не во что верить и некого просить. Если снова начнется обстрел, она не спеша ляжет на пол вместе с другими, не станет искать шкафа, в котором можно укрыться от смерти, и тихонько умрет, жалобами никого не беспокоя и выполняя свою жертвенную роль, с которой уже смирилась, потому что лимит страха за эти дни был весь израсходован
»125.
Лиц, пострадавших на войне так много, что истории, похожие одна на другую, читаются без слов. Таковы, например, истории 18-летних мальчишек-срочников, пропадавших в Чечне, часто в плену. Таковы истории их матерей, которые отправлялись в Чечню на поиски своих детей:
«Наташе не нужна была история этой женщины, она такую уже слышала. Нет, не от нее – от других. И теперь читала несказанные слова в провисших носогубных складках этой русской женщины, в платке, из-под которого выбивалась короткая стрижка, в глазах, не мигающих от страха, но не за себя саму – за Алешу»126.
Любая война – череда трагических лиц. Чеченская войн – не исключение. В заключении своей «Второй чеченской» Анна Политковская, рассказавшая в своем творчестве сотни личных историй, заметила:
«Остается добавить, что сегодня, спустя три года после начала второй чеченской войны, опять унесшей многие тысячи жизней с обеих сторон, никто точно не знает, сколько людей живет в Чечне и сколько вообще чеченцев на планете. Разные источники оперируют цифрами, отличающимися в сотни тысяч человек. Федеральная сторона преуменьшает потери и масштабы беженского исхода, чеченская – преувеличивает»127.
Война в который раз унесла душераздирающее множество жизней, и бог весть, сколько войн унесут еще больше жизней. Наверное, невозможно рассказать каждую историю во всех подробностях, рассказать о каждом человеке, пострадавшем во время войны – так или иначе, приходится обобщать..
Однако есть основания надеяться, что благодаря женщинам-журналисткам, превращающим сухую статистику потерь населения из безликой массы в лица, то и дело обращающим внимание, свое и читателя, на конкретных людей; благодаря их личностности эти трагические истории не совсем потеряются в набирающем обороты потоке информации.
Женщины-журналисты, оживляя факты голосами своих героев, как будто не дают войне быть заглушенной: пока герои «говорят», их не забудут.