Файл: Лекции по зарубежной литературе_Набоков В_2000 -512с.pdf

500 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

господином в минуту особой опасности. Вот эта привя-
занность к хозяину вместе с любовью к ослику состав-
ляют самую человечную его черту. А когда вообще-то
черствый и корыстный Санчо добросердечно дает денег

галерному рабу, слегка вздрагиваешь, вдруг осознавая,
что его могло тронуть сходство раба с хозяином Санчо —
оба они старики, мучающиеся от больного пузыря. Не
будучи болваном, он и не просто трус. Несмотря на свое

миролюбие, он наслаждается сражениями, если как
следует разгорячится, а выпив, видит в опасных и фан-

тастических приключениях замечательную забаву.

Это подводит меня (выражаясь художественно) к

уязвимым местам в душевном складе Санчо. Взять,

например, его подход к заблуждениям Дон Кихота.
Сперва Сервантес подчеркивает здравомыслие жирного
оруженосца, но вскоре, в двадцать шестой главе, мы
замечаем в нем интересную рассеянность и своеобраз-
ную мечтательность — это видно из того, что он потерял
письмо, которое принесло бы ему трех ослят. Он посто-
янно пытается образумить Дон Кихота, но вдруг в

начале второй части сам берет на себя роль обманщика
и самым уродливым, ужасным и жестоким образом

помогает укрепить главную иллюзию своего господи-
на — ту, что касается Дульцинеи. Правда, потом ему
стыдно за участие в этом обмане. Многие комментаторы
указывали, что безумие Дон Кихота и здравомыслие
Санчо взаимно заразительны и что, пока во второй части
книги Дон Кихот обретает санчевскую рассудочность,

Санчо со своей стороны по-хозяйски сходит с ума.
Например, он старается внушить жене веру в острова и
графства, что точно соответствует усилиям Дон Кихота
убедить его в том, что мельницы — великаны, а посто-
ялые дворы — замки. В то время как один известный,
но очень скучный критик Рудольф Шевилл подчер-

кивает контраст между бескорыстным старомодным
идальго и его практичным неромантическим слугой,
тонкий и вдохновенный испанский критик Сальвадор
де Мадарьяга видит в Санчо нечто вроде переложения
Дон Кихота в другую тональность. И действительно,

кажется, что наша пара к концу книги обменялась снами
и судьбами, ибо Санчо возвращается в родную деревню

СЕРВАНТЕС 501

исступленным искателем приключений, а Дон Кихот
сухо бросает ему: «Оставь эти глупости». С живым и
мужественным характером, гневливый, вразумленный
пережитым, Санчо, можно сказать, избежал неравной и
бесцельной схватки не потому, что боязлив, а потому,
что он более осторожный боец, чем Дон Кихот. Наив-
ный от природы и невежества (тогда как Дон Кихот
наивен, несмотря на всю свою ученость), Санчо дрожит
перед неизведанным и сверхъестественным, но от его
дрожи всего шаг до восхищенного трепета его доблест-
ного господина. Во второй части, «пока дух Санчо

восходит от реальности к иллюзии, дух Дон Кихота
спускается от иллюзии к реальности. И две кривые
пересекаются в самом грустном и одном из самых
жестоких в книге приключении, когда Санчо околдовы-
вает Дульцинею, ставя благороднейшего из рыцарей,

влюбленного в чистейшую иллюзию, на колени перед
самой отталкивающей реальностью: Дульцинея неоте-
санна, неуклюжа и воняет чесноком». Другой критик с
благоговением говорит о «сочувствии» автора «крестья-
нам» и, чтобы оправдать карикатурность фигуры Санчо,
делает удивительное заявление, утверждая, будто Сер-

вантес считался с мнением утонченных читателей, ко-
торые ждали сатирической трактовки крестьянских
персонажей, если уж последние вводятся (в чем здесь
утонченность и почему Сервантес был обязан перед ней
пресмыкаться, остается неясным). Этот же критик про-
должает: Сервантесу втайне известно (как и данному
критику), что «мудрым и милым» Санчо (который не так
уж мил и не так уж мудр) нужно отчасти пожертвовать

в угоду литературным требованиям, так как он должен
служить фоном для серьезных и возвышенных порывов

Дон Кихота. А еще один смешной комментатор полага-
ет, что в развитии характера и ума Санчо Пансы (гораздо

больше, чем в обрисовке Дон Кихота) Сервантес выра-
зил тот тип мудрости и красноречия, то тонкое понима-
ние жизни, которые составляют сущность гуманизма.

Слов много — смысла мало.

Я подозреваю, что объяснение любопытной разницы

в отношении критиков к обоим героям состоит в том,
что всех читателей можно поделить на Дон Кихотов и

502 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

Санчо

 Если в библиотечном экземпляре книги

Шевилла я натыкаюсь на жирные и небрежные подчер-

кивания и если подчеркнута фраза: «Сервантес дает

реалистическую картину буржуазного того-сего», то я

могу с уверенностью сказать, кем был читатель — Дон

Кихотом или Санчо.

Мы несколько уклонились от тела текста к читатель-

скому духу; давайте вернемся к роману.

Санчо прежде всего отличается тем, что набит пого-

ворками и сомнительными истинами, которые тарахтят

в нем, словно щебенка. Я уверен, что между рыцарем и

оруженосцем есть неожиданные и изысканные пере-

клички, но и готов поспорить, что, какая бы индивиду-

альность ни наметилась, если смыть с Санчо жир, ее

поглотит так называемый простонародный юмор. Неза-

метно, чтобы ученые, рассуждающие об уморительных

до колик эпизодах, действительно жаловались на живот.

А мнение одного критика, будто юмор романа содер-

жит «глубокие философские прозрения и подлинную

человечность, и в этом смысле остается непревзойден-

ным», кажется мне ошеломляющим преувеличением. Дон

Кихот определенно не смешон. Оруженосец, помнящий

все старые остроты, еще менее смешон, чем хозяин.

Вот перед нами два героя, чьи тени сливаются и

перекрываются, образуя некое единство, которое мы

должны воспринять.

Во время первой вылазки Дон Кихота, то есть во

время первых четырех приключений (считая четвертым

сон, венчающий первые три схватки), Санчо отсутству-

ет. Его выход на сцену, его поступление в оруженос-

цы — это пятое приключение Дона. Два главных героя

готовы. Теперь я собираюсь заняться средствами и спо-

собами, которые Сервантес изобретает, чтобы поддер-

живать жизнь в рассказе. Я намерен изучить состав

книги, ее композиционные приемы — общим числом

десять.

Я перечислил приметы Дон Кихота: крупные кости,

родинка на спине, больные почки, длинные руки и

ноги, печальное, вытянутое, загорелое лицо, призрачное

СЕРВАНТЕС 503

ржавое вооружение в несколько кротовьем свете луны

1

.

Я перечислил его душевные черты: степенность, до-

стоинство поведения, беспредельную смелость, поме-

шательство, шахматную доску рассудка в квадратах

затмений и озарений, по которым он скачет ходом коня

от ясной логики к логике снов и обратно

2

. Я сказал о

его возвышенной кроткой беспомощности — и скажу

подробнее, когда дойдем до красоты книги. Равным

образом я перечислил свойства Санчо: по-донкихотски

тощие ноги, брюхо и лицо «Августа» — клоуна-наглеца

в сегодняшнем цирке. Я сказал о некоторых связях этой

вообще-то шутовской личности с трагической тенью его

хозяина. О Санчо в роли волшебника мне придется

сказать подробнее.

Теперь я примусь за проверку сюжетных жердей, на

которых болтается наша книга — сущее пугало среди

шедевров; зато глаз приобретает замечательную способ-

ность — глядеть против слепящего света эпохи, даже

всматриваясь в его складки — с, к, л, а, д, к, и.

Но сначала несколько общих соображений. «Дон

Кихот» был назван величайшим из романов. Это, ко-

нечно, чушь. На самом деле он даже не входит в число

величайших мировых романов, но его герой, чей образ

был гениальной удачей Сервантеса, так чудесно маячит

на литературном горизонте каланчою на кляче, что

книга не умирает и не умрет из-за одной только живу-

чести, которую Сервантес привил главному герою лос-

кутной, бессвязной истории, спасенной от распада лишь

изумительным инстинктом автора, всегда готового рас-

сказать еще одну историю из жизни Дон Кихота, причем

в нужную минуту. По-моему, вряд ли можно сомневать-

ся в том, что первоначально «Дон Кихот» был задуман

Сервантесом как длинный рассказ, развлечение на час-

другой. Первая вылазка, еще без Санчо, явно рассчитана

на отдельную новеллу: в ней видно единство замысла и

 В. Н. продолжает сравнение Дон Кихота с тенью отца Гамлета;

отсюда

 «кротом» Гамлет называет тень отца (Шекспир.

«Гамлет». Акт I, сцена 5). —

 По поводу смысла, который В. Н. вкладывал в выражение «ход

конем», см. его лекцию о «Мэнсфидд-парке» Джейн Остен: «Остен

использует прием, который я называю "ход конем" — шахматный

термин, обозначающий рывок  ту или другую сторону на черно-белой

доске переживаний Фанни». —

 Фр. Б.

504 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

исполнения, приправленное моралью. Но потом книга

растет, ширится и захватывает всевозможные темы. Пер-

вая часть имеет уже четыре раздела — восемь глав,

потом шесть, потом тринадцать и потом двадцать пять.

Во второй части разделов нет. Мадарьяга замечает, что

быстрая и бурная вереница происшествий и вставных

новелл, которая внезапно врывается в основное повест-

вование к концу первой части, задолго до того, как была

задумана вторая, — это то, что попалось под руку писа-

телю, которого усталость заставляла распылять силы на

второстепенные задачи, поскольку этих сил уже не

хватало на главное. Во второй части (без разделов)

Сервантес снова овладевает центральной темой.

Чтобы придать книге несколько неуклюжую связ-

ность, Санчо вынужден то и дело перебирать прежние

происшествия. Но к семнадцатому веку литературная

эволюция еще не наделила роман — особенно плутов-

ской — самосознанием, то есть пронизывающей всю

книгу памятью, ощущением, что персонажи помнят и

знают все то, что мы помним и знаем о них. Это было

достигнуто только в XIX веке. А в нашей книге ис-

кусственные возвраты к былому и половинчаты и от-

рывочны. У Сервантеса, сочинявшего книгу, словно

чередовались периоды ясности и рассеянности, сосре-

доточенной обдуманности и ленивой небрежности, что

очень похоже на полосатое помешательство его героя.

Сервантеса спасала интуиция. Книга, как замечает Грус-

сак, никогда не предносилась автору в виде закон-

ченного сочинения, стоящего особняком, полностью

отделившегося от хаотического материала, из которого

она выросла. Мало того, он не только ничего не пред-

видел — он никогда и не оглядывался. Начинает казать-

ся, что, пока он писал вторую часть, перед ним на

письменном столе не лежал экземпляр первой; что он в

него даже не заглядывал: кажется, что он помнил эту

первую часть не лучше рядового читателя, а не как

подобает писателю или ученому. Иначе нельзя понять,

как он, например, умудрился, критикуя ошибки, сде-

ланные автором подложного продолжения «Дон Кихота»,

совершить еще худшие промахи в том же направлении,

относительно тех же персонажей.

Но, повторяю, его спасала гениальная интуиция.