Файл: Лекции по зарубежной литературе_Набоков В_2000 -512с.pdf

СЕРВАНТЕС 495

господа Бога, — такую я слыхал проповедь, — сказал

Санчо, — любить ради него самого, не надеясь на воз-

даяние и не из страха быть наказанным»

1

.

Я прежде всего имею в виду первую часть, потому что

во второй характер Дон Кихота претерпевает кое-какие

любопытные изменения: к припадкам помешательства

добавляются периоды страха. Поэтому, продолжая на-

стаивать на его безграничной отваге, мы пока оставляем

в стороне ту сцену из второй части, когда он трясется

от страха в комнате, вдруг заполнившейся котами. Но в

общем и целом он храбрее всех рыцарей на белом свете

и несчастнее всех влюбленных. В нем нет и тени злобы;

он доверчив как ребенок. Более того, его ребячливость,

возможно, превосходит задуманную автором. Когда в

одной из сцен романа в двадцать пятой главе первой

части он решает каяться, совершая «безумства» — доб-

ровольные «безумства» вдобавок к обычному своему

безумию, то оказывается, что по части шалостей его

воображение не превышает школьного уровня.

«Во всяком случае, мне угодно, Санчо, — ибо так

нужно», — говорит Дон Кихот, когда Санчо собирается

отправиться из Сьерры-Морены с письмом к Дульци-

нее, — «мне угодно, говорю я, чтобы ты посмотрел, как

я в голом виде раз двадцать пять побезумствую, причем

все это я в какие-нибудь полчаса сумею проделать, —

впоследствии же, коль скоро ты все это видел своими

глазами, ты можешь, положа руку на сердце, поклясть-

ся, что видел и другие мои выходки, какие тебе вздума-

ется присовокупить. Но уверяю тебя, что сколько бы ты

их ни описал, а все-таки у меня их будет больше..." Тут

он с необычайною быстротою снял штаны и, оставшись

в одной сорочке, нимало не медля дважды перекувыр-

нулся в воздухе — вниз головой и вверх пятами, выста-

вив при этом напоказ такие вещи, что Санчо, дабы не

улицезреть их вторично, довольный и удовлетворенный

тем, что мог теперь

 [Сервантес заканчивает главу]

 за-

свидетельствовать безумие своего господина, дернул по-

водья».

Теперь о его главном сумасшествии. Мирный сель-

 Перевод Н. Любимова

 по изданию:

 Мигель де Сервантес

 Хитроумный идальго Дон Кихот

 — М.: Худож.

лит., 1970.

496 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

ский дворянин сеньор

 он жил себе, управлял

своим поместьем, вставал на заре, был заядлым охот-

ником. В пятьдесят лет он погрузился в чтение рыцар-

ских романов и принялся есть тяжелые обеды, включая

блюдо, которое один переводчик назвал «resurrection

pie» (duelos у quebrantos, буквально: «муки и перело-

мы»), — «котелок варева, на которое идет мясо скотины,

сломавшей шею, упав с обрыва». «Муки» относятся не

к мучениям скотины — о них никто и не думал, — а к

чувствам, которые испытывали хозяева овец и пастухи,

обнаружив потерю. Недурной ход мысли. То ли все дело

в меню из героической свинины, из дерзких коров и

овец, столь катастрофически обращенных в говядину и

баранину, то ли он с самого начала был слегка не в

себе — так или иначе Дон Кихот принимает благо-

родное решение оживить и вернуть бесцветному миру

яркое призвание странствующего рыцарства с его осо-

бым строгим уставом и со всеми его блистательными

миражами, страстями и подвигами. С мрачной реши-

мостью он принимает как свою судьбу «труды, тревоги

и сражения»

1

.

С этих пор он выглядит разумным человеком не в

своем уме или безумцем на грани здравомыслия; полосы

полоумия, помраченный рассудок с просветами разума.

Таков он в чужих глазах, но и ему вещи явлены в столь

же двойственном виде. Реальность и иллюзия перепле-

тены в жизненном узоре. «Как могло случиться, — го-

ворит он своему слуге, — что, столько странствуя вместе

со мной, ты еще не удостоверился, что все вещи стран-

ствующих рыцарей представляются ненастоящими, не-

лепыми, ни с чем не сообразными. <...> Однако на

самом деле это не так, на самом деле нас всюду сопро-

вождает рой волшебников, — вот они-то и видоизменя-

ют и подменивают их и возвращают в таком состоянии,

в каком почтут за нужное, в зависимости от того,

намерены они облагодетельствовать нас или же сокру-

шить».

В «Одиссее», как вы помните, у героя могучие по-

 В Н. добавляет, сначала взяв в скобки, затем вычеркнув: «или

"пот, кровь и слезы", как выразился более тучный джентльмен в более

трагических обстоятельствах». —

 Фр. Б.

 (Из выступления У. Черчилля

в парламенте в мае 1940 г.)

СЕРВАНТЕС 497

мощники. Пока он прячется и притворяется, мы лишь

слегка опасаемся, как бы он ложным шагом не выдал

своей силы раньше времени; в случае же с Дон Кихотом

как раз скрытая и милая слабость бедного рыцаря за-

ставляет нас бояться, что ее заметят его грубые друзья

и недруги. Одиссею, в сущности, ничто не грозит; он

словно здоровый человек в здоровом же сне: что с ним

ни случись — он проснется. Планида грека светит ров-

ным светом сквозь все тяготы и опасности. Пусть один

за другим исчезают его спутники, проглоченные чудо-

вищами или спьяну сверзившиеся с кровли, ему все

равно в голубой дали будущего обеспечена тихая ста-

рость. Ласковая Афина — не идиотка Доротея и не

дьяволица-герцогиня из «Дон Кихота», — ласковая Афина

держит скитальца в мерцающем совооком луче (то се-

ром, то бирюзовом, меняющем цвет от ученого к уче-

ному); он ступает за ней след в след, хитро и тихо. А в

нашей книге грустный Дон может рассчитывать только

на себя. Бог христиан поразительно безразличен к его

невзгодам — то ли занят другими делами, то ли —

вполне возможно — сбит с толку безбожным усердием

своих штатных служителей той подноготной эпохи.

Когда Дон Кихот отрекается от прошлого в конце

книги, в самой печальной ее сцене, то дело не в его

благодарности христианскому Богу и не в Божествен-

ном вмешательстве — просто это отвечало тогдашней

мрачной морали. Внезапная сдача, жалкое отступни-

чество — вот что случилось с ним на смертном одре,

когда он отрекся от славы романтического безумия,

составлявшего его суть. Эта сдача вряд ли сравнима с

мужицким отречением вздорного старика Толстого, от-

казавшегося от восхитительной иллюзии «Анны Каре-

ниной» ради азбучных банальностей воскресной школы.

Не приходит на ум и Гоголь, ползающий в покаянных

слезах перед печкой, где догорает вторая часть «Мертвых

душ». Ситуация Дон Кихота сродни, пожалуй, тому, что

приключилось с Рембо, французским поэтом несрав-

ненной одаренности, который в 80-х годах прошлого

века бросил писать стихи, придя к выводу, что поэти-

ческие грезы греховны. С некоторым смущением я за-

мечаю, что вообще-то тщательно составленный «Новый

академический словарь Вебстера» не упоминает Рембо,

498 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

хотя в нем уместились Радецкий, австрийский фельд-
маршал; Раизули, разбойник из Марокко; Генри Ген-
дель Ричардсон — псевдоним Этель Флоренс Линдсей

Ричардсон, австралийской романистки; Распутин, чудо-

творец и политик; и старина Рамзей, Джеймс Эндрю

Браун (1812—1860), десятый граф и первый маркиз Даль-

хауза, британский колониальный чиновник.

Наверное, Санчо Панса составлял этот список.

ТОТ САМЫЙ САНЧО ПАНСА

(СВИНОЕ БРЮХО, НОГИ ЖУРАВЛЯ)

Кто он? Работяга, в юности пастух, одно время

сельский старшина. Он человек семейный, но бродяга

в душе, этот Санчо Панса, восседающий на осле, как
некий патриарх, — фигура, от которой веет тупой важ-
ностью и зрелостью лет. Чуть позже его образ и ум
проясняются; но он никогда не достигает отчетливос-
ти Дон Кихота, и эта разница хорошо согласуется с
тем, что характер Санчо есть плод обобщения, а Дон

Кихот создан по индивидуальной мерке. У Санчо густая,
всклокоченная борода. Ростом он хотя и невелик (чтобы

лучше оттенить своего долговязого хозяина), но с ог-

ромным пузом. Туловище у него короткое, зато ноги

длинные — ведь, кажется, и само имя Санчо происходит

от слова «Zankas» — голени или тонкие, как у цапли,

ноги. Читатели и иллюстраторы горазды пропускать эту
его длинноногость, чтобы не ослаблять контраста между
ним и Дон Кихотом. Во второй части книги Санчо,
пожалуй, еще толще, чем в первой, а солнце покрыло

его тем же темным загаром, что и его господина. Од-
нажды он виден с предельной четкостью, но этот миг
краток — речь идет о его отправке губернатором на
континентальный остров. Тут он выряжен под важного
судейского. Шляпа и плащ у него из верблюжьей шерс-
ти. Везет его мул (приукрашенный осел), а сам серый

ослик, ставший чуть ли не частью или свойством его
личности, плетется сзади под блестящей шелковой по-

поной. И здесь маленький тучный Санчо выезжает с той
же дурацкой важностью, что отличала его первое появ-
ление.

СЕРВАНТЕС 499

Сначала может показаться, что Сервантес решил дать

храброму как лев лунатику тупого труса в оруженосцы
для контрастного контрапункта: небесное безумие и

низменная глупость. Однако Санчо выказывает слиш-
ком много смекалки, чтобы счесть его законченным
идиотом, хотя он и бывает законченным занудой. Он
вовсе не дурак в десятой главе первой части, когда после
битвы с бискайцем точно оценивает храбрость Дон

Кихота: «По правде сказать, я за всю свою жизнь не
прочел ни одной книги, потому как не умею ни читать,
ни писать, — признался Санчо. — Но могу побиться об
заклад, что никогда в жизни не служил я такому храб-
рому господину, как вы, ваша милость». И он проявляет
глубокое почтение к изысканному стилю рыцаря, слу-

шая его письмо к Дульцинее, которое должен передать:
«Ах ты, будь я неладен, и как это вы, ваша милость,
сумели сказать в этом письме все, что вам надобно, и
как это все ловко подогнано к подписи "Рыцарь Печаль-
ного Образа"! Ей-ей, ваша милость, вы дьявол, а не
человек, — нет ничего такого, чего бы вы не знали».
Здесь есть особый подтекст, поскольку именно Санчо

нарек Дон Кихота Рыцарем Печального Образа. С дру-
гой стороны, Санчо не чужд и чародейства: своего
хозяина он дурачит самое меньшее трижды, а у смерт-
ного одра Дон Кихота Санчо вовсю ест и пьет, весьма
утешенный обещанным наследством.

Он отъявленный плут, но плут остроумный, состря-

панный из ошметков несметных литературных плутов.
Его делает хоть сколько-то индивидуальным лишь од-
но — различимые в нем гротескные отзвуки величавой
музыки его хозяина. Говоря с горничной, он дает очень
складное определение странствующего рыцаря: то он

корчится от побоев, то получает корону, что недалеко

от возможной формулы для другого фантома, чья борода
длиннее, а родина холоднее, — короля Лира. Конечно,

нельзя сказать, что благородное сердце Кента или забав-
ный лиризм шута могут найтись и у Санчо Пансы,
который, несмотря на все свои смутные достоинства, —
толстозадое дитя фарса, и больше ничего; но он верный
товарищ, и Сервантес не шутя пользуется словом «бла-

городство», говоря о решении Санчо остаться со своим