Файл: Книга о современных супергероях людях, которые, вопреки тяжелым жизненным обстоятельствам, сумели добиться успеха и стать счастливыми.pdf
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 11.01.2024
Просмотров: 1144
Скачиваний: 3
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Оказывается, побега за Миссисипи недостаточно, чтобы окончательно сбежать от прошлого.
1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 29
Глава 13. Криптонит
Я твердо решила уйти, быть человеком, а не
благотворительностью и не проблемой. Я знала, что
выгляжу неплохо и что я готова к переходу
[649]
.
Passing («Сойти за другого»), Нелла Ларсен
В 1989 году драматург Дэвид Мэмет опубликовал книгу эссе под названием Some Freaks («Фрики»)
[650]
. Заканчивается она эссе на пять страниц, которое называется «Криптонит»; в нем автор делает весьма неожиданное заявление. Он пишет о том, что неуязвимость Супермена —
фикция
[651]
. «Он отнюдь не неуязвим, — говорит Мэмет о “человеке из стали”. — Это самое уязвимое из всех живых существ, потому что у него не было нормального детства»
[652]
Все читатели комиксов, как и те, кто их сроду не читал, знают историю
Супермена. Он был отправлен на Землю ракетой за несколько минут до того, как взорвалась его родная планета, Криптон. Сирота и инопланетянин,
Супермен — сверхчеловек со сверхспособностями, но и с одной слабостью,
от которой ему никак не избавиться: минерал под названием криптонит,
очевидно, осколок метеора с его родного Криптона, лишает его силы и может даже убить. «А что такое криптонит? — спрашивает Мэмет. —
Криптонит — это единственное, что осталось у Супермена от его детства.
Это останки разрушенного родного дома, и именно страх перед ними управляет жизнью героя»
[653]
. В связи с этим Мэмет делает следующий вывод: «У него нет никакой надежды, он может только постоянно прятаться и молиться о том, чтобы враги не узнали о его истинном “я”. И никакие добрые дела не способны защитить его»
[654]
. По словам Мэмета, Супермен обречен на «лесть без близости»
[655]
Супермен движется быстрее летящей пули, но ему не удастся убежать от прошлого.
Следует сказать, в эссе «Криптонит» Мэмет описывает леденящий ужас одиночества, который живет не только в сердце Супермена, но и в сердцах многих сверхнормальных людей. Поскольку их успех в жизни во многом зависит от того, насколько далеко им удается отойти от своего нестерпимого детства — эмоционально или физически отделить себя от
негативных обстоятельств, пережитых в детском возрасте,
—
сверхнормальные часто живут в страхе перед возможным столкновением с прошлым. Их криптонит может принимать форму телефонных звонков,
напоминаний о травматических событиях, случайных встреч, семейных праздников и многих-многих других вариантов токсичных вторжений,
способных их «убить». Конечно, большинству взрослых людей порой довольно трудно возвращаться домой; нас раздражает, когда с нами обращаются как с детьми, которыми мы когда-то были, или когда нам напоминают о временах нашей относительной беспомощности. Но у многих сверхнормальных прошлое в лучшем случае порождает скверные воспоминания, а в наихудшем — бывает поистине разрушительным.
Так что, подобно Супермену, некоторые сверхнормальные люди очень уязвимы в своем настоящем. Чувствуя себя чужими или сиротами, они могут проживать день за днем как аутсайдеры в мире, органичной частью которого им, по их мнению, никогда не стать. Они живут среди друзей,
коллег и даже любимых, которые, возможно, на самом деле не знают их или никогда не смогут их понять. Они создают лучшую жизнь из всех для них возможных только для того, чтобы постоянно мучиться страхами, что ничто хорошее не продолжается долго и что их счастье непременно когда- нибудь прекратится. Каждое утро они задаются вопросом, не станет ли сегодня тем днем, когда осколок несчастливого прошлого вернется к ним и все разрушит.
* * *
На своем юридическом факультете Кэлвин, насколько ему было известно, был единственным, кто мог с успехом провести практически любой сложный юридический процесс, но не мог показать все континенты на глобусе. Дело в том, что до колледжа юноша не ходил в школу. На каком- то этапе жизни он приучился говорить окружающим, что учился на дому,
но это было не совсем так, потому что, по его собственным словам, «это означало бы, что какое-то обучение все-таки было».
Отец Кэлвина старался контролировать всех и вся и был крайне подозрительным человеком, который считал, что поп-культура уничтожит его детей. Мужчина говорил, что видит это каждый день в колледже, где преподавал, и по этой надуманной причине ни Кэлвину, ни его сестрам не позволяли ходить в школу. Семья вела изолированное, почти деревенское существование в центральной Калифорнии, в доме с замками и
—
сверхнормальные часто живут в страхе перед возможным столкновением с прошлым. Их криптонит может принимать форму телефонных звонков,
напоминаний о травматических событиях, случайных встреч, семейных праздников и многих-многих других вариантов токсичных вторжений,
способных их «убить». Конечно, большинству взрослых людей порой довольно трудно возвращаться домой; нас раздражает, когда с нами обращаются как с детьми, которыми мы когда-то были, или когда нам напоминают о временах нашей относительной беспомощности. Но у многих сверхнормальных прошлое в лучшем случае порождает скверные воспоминания, а в наихудшем — бывает поистине разрушительным.
Так что, подобно Супермену, некоторые сверхнормальные люди очень уязвимы в своем настоящем. Чувствуя себя чужими или сиротами, они могут проживать день за днем как аутсайдеры в мире, органичной частью которого им, по их мнению, никогда не стать. Они живут среди друзей,
коллег и даже любимых, которые, возможно, на самом деле не знают их или никогда не смогут их понять. Они создают лучшую жизнь из всех для них возможных только для того, чтобы постоянно мучиться страхами, что ничто хорошее не продолжается долго и что их счастье непременно когда- нибудь прекратится. Каждое утро они задаются вопросом, не станет ли сегодня тем днем, когда осколок несчастливого прошлого вернется к ним и все разрушит.
* * *
На своем юридическом факультете Кэлвин, насколько ему было известно, был единственным, кто мог с успехом провести практически любой сложный юридический процесс, но не мог показать все континенты на глобусе. Дело в том, что до колледжа юноша не ходил в школу. На каком- то этапе жизни он приучился говорить окружающим, что учился на дому,
но это было не совсем так, потому что, по его собственным словам, «это означало бы, что какое-то обучение все-таки было».
Отец Кэлвина старался контролировать всех и вся и был крайне подозрительным человеком, который считал, что поп-культура уничтожит его детей. Мужчина говорил, что видит это каждый день в колледже, где преподавал, и по этой надуманной причине ни Кэлвину, ни его сестрам не позволяли ходить в школу. Семья вела изолированное, почти деревенское существование в центральной Калифорнии, в доме с замками и
колокольчиками на дверях, благодаря которым перемещение детей можно было контролировать без малейшего труда. Дома Кэлвин с сестрами сидели с матерью, для которой английский был третьим языком. Никто из детей не знал, что женщина думает о правилах, установленных ее мужем, потому что она вообще мало говорила и уж точно никогда не высказывала собственную точку зрения.
Кэлвин был одним из бесчисленных, точнее говоря, никем не подсчитываемых, взрослых, которые провели детство в неблагоприятных жизненных обстоятельствах, так как никто не знает, как эти обстоятельства назвать. Держать ребенка в изоляции, безусловно, одна из форм психологического насилия, а не отправлять в школу — пренебрежение;
почему родитель создает подобные условия или что было не в порядке с отцом Кэлвина, никто точно не сказал бы. Как следствие, не существовало ни более-менее четких категорий, ни статистики, которые могли бы помочь юному Кэлвину постичь смысл жизни, которой он жил.
Мальчик прочитал достаточно книг, а может, просто достаточно увидел во время поездок в магазин, чтобы понять, что его семья не похожа на другие семьи. Он понял, что его жизнь, как он сам незамысловато выразился, была «ненормальной».
Больше всего на свете Кэлвин хотел быть похожим на других детей и ходить, как все, в школу; каждый август он умолял об этом отца. «Ты не можешь начать ходить в школу не с первого класса, — ежегодно слышал он в ответ. — Тебя нет в списках учеников, значит, ты не существуешь».
Но Кэлвин умел читать и подростком даже нередко помогал отцу оценивать работы его студентов. Мальчик отлично разбирался в некоторых предметах,
например в государственном устройстве и истории США, и совершенно ничего не знал о других, таких как география или алгебра.
Кэлвин рос и взрослел, и отец, чтобы лучше его контролировать, начал брать его с собой на работу. Шагая по шумным коридорам колледжа рядом с папой, Кэлвин во все глаза смотрел на студентов, которые текли мимо него шумными, беспорядочными, мощными и беззаботными потоками.
Наблюдая за ними, он чувствовал себя иностранцем, которому ужасно хочется попросить политического убежища. Он представлял, как когда- нибудь займет свое место в толпе таких же студентов — эта перспектива пугала его отца больше всего на свете. Увидев однажды у колледжа баннер,
гласивший: «Первый курс бесплатно!», Кэлвин убедил отца записать его.
Возможно, из-за того, что занятия были бесплатными, а может, потому, что отец работал в этом колледже, Кэлвину при поступлении не задали ни одного вопроса о предыдущем образовании. Иными словами, Кэлвин
Кэлвин был одним из бесчисленных, точнее говоря, никем не подсчитываемых, взрослых, которые провели детство в неблагоприятных жизненных обстоятельствах, так как никто не знает, как эти обстоятельства назвать. Держать ребенка в изоляции, безусловно, одна из форм психологического насилия, а не отправлять в школу — пренебрежение;
почему родитель создает подобные условия или что было не в порядке с отцом Кэлвина, никто точно не сказал бы. Как следствие, не существовало ни более-менее четких категорий, ни статистики, которые могли бы помочь юному Кэлвину постичь смысл жизни, которой он жил.
Мальчик прочитал достаточно книг, а может, просто достаточно увидел во время поездок в магазин, чтобы понять, что его семья не похожа на другие семьи. Он понял, что его жизнь, как он сам незамысловато выразился, была «ненормальной».
Больше всего на свете Кэлвин хотел быть похожим на других детей и ходить, как все, в школу; каждый август он умолял об этом отца. «Ты не можешь начать ходить в школу не с первого класса, — ежегодно слышал он в ответ. — Тебя нет в списках учеников, значит, ты не существуешь».
Но Кэлвин умел читать и подростком даже нередко помогал отцу оценивать работы его студентов. Мальчик отлично разбирался в некоторых предметах,
например в государственном устройстве и истории США, и совершенно ничего не знал о других, таких как география или алгебра.
Кэлвин рос и взрослел, и отец, чтобы лучше его контролировать, начал брать его с собой на работу. Шагая по шумным коридорам колледжа рядом с папой, Кэлвин во все глаза смотрел на студентов, которые текли мимо него шумными, беспорядочными, мощными и беззаботными потоками.
Наблюдая за ними, он чувствовал себя иностранцем, которому ужасно хочется попросить политического убежища. Он представлял, как когда- нибудь займет свое место в толпе таких же студентов — эта перспектива пугала его отца больше всего на свете. Увидев однажды у колледжа баннер,
гласивший: «Первый курс бесплатно!», Кэлвин убедил отца записать его.
Возможно, из-за того, что занятия были бесплатными, а может, потому, что отец работал в этом колледже, Кэлвину при поступлении не задали ни одного вопроса о предыдущем образовании. Иными словами, Кэлвин
протиснулся в студенты через трещину в системе и вскоре под бдительным надзором отца посещал и другие учебные курсы. Втайне от отца Кэлвин все это время рассматривал разные университеты с четырехгодичным обучением, выбирая, в какой поступить, и изучал официальную процедуру выхода из-под родительской опеки.
Учеба в государственных университетах Калифорнии считается престижной, и Кэлвин решил поехать туда, потому что после целой жизни несуществования, как выразился его отец, молодой человек хотел получить диплом вуза, который люди знают и ценят. Ему хотелось иметь родословную. Ему хотелось иметь имя. К этому времени ему было больше восемнадцати, но меньше двадцати четырех, а это значит, что для получения льгот при оплате обучения ему требовалось письменное согласие человека, который мог бы подтвердить его финансовую независимость; это правило не распространялось только на состоящих в браке или вступивших в ряды вооруженных сил. И Кэлвин постучался в двери кабинета одного из профессоров его колледжа. После долгих лет полной секретности он был готов рассказать все.
«Можно закрыть дверь?» — спросил Кэлвин с порога; его голос и руки дрожали при одной мысли о том, зачем он сюда пришел. За закрытой дверью Кэлвин сначала рассказал профессору о странных предрассудках отца относительно поп-культуры, после чего объяснил, что ему очень нужно, чтобы за него кто-нибудь поручился. Услышав его рассказ,
профессор с готовностью согласился стать его поручителем, и Кэлвин не стал признаваться в том, что никогда не ходил даже в детский сад. Теперь,
оказавшись в шаге-двух от четырехгодичной учебы в вожделенном университете, он решил, что сейчас не время раскрываться целиком и полностью.
* * *
Кэлвин сбежал из дома, чтобы учиться в одном из престижных крупных калифорнийских университетов, о котором мечтал. Там юноша жил под предполагаемой личностью, то есть спрятался под предпосылками и предположениями, которые по привычке делали о нем окружающие. Сняв комнату в доме с другими студентами, он очень быстро устроился, потому что вещей у него было совсем мало. Он повесил на стенах комнаты несколько плакатов — своего рода ложная реклама якобы типичной жизни,
которую он вел до этого. Желая быть «уличенным» в нормальных
Учеба в государственных университетах Калифорнии считается престижной, и Кэлвин решил поехать туда, потому что после целой жизни несуществования, как выразился его отец, молодой человек хотел получить диплом вуза, который люди знают и ценят. Ему хотелось иметь родословную. Ему хотелось иметь имя. К этому времени ему было больше восемнадцати, но меньше двадцати четырех, а это значит, что для получения льгот при оплате обучения ему требовалось письменное согласие человека, который мог бы подтвердить его финансовую независимость; это правило не распространялось только на состоящих в браке или вступивших в ряды вооруженных сил. И Кэлвин постучался в двери кабинета одного из профессоров его колледжа. После долгих лет полной секретности он был готов рассказать все.
«Можно закрыть дверь?» — спросил Кэлвин с порога; его голос и руки дрожали при одной мысли о том, зачем он сюда пришел. За закрытой дверью Кэлвин сначала рассказал профессору о странных предрассудках отца относительно поп-культуры, после чего объяснил, что ему очень нужно, чтобы за него кто-нибудь поручился. Услышав его рассказ,
профессор с готовностью согласился стать его поручителем, и Кэлвин не стал признаваться в том, что никогда не ходил даже в детский сад. Теперь,
оказавшись в шаге-двух от четырехгодичной учебы в вожделенном университете, он решил, что сейчас не время раскрываться целиком и полностью.
* * *
Кэлвин сбежал из дома, чтобы учиться в одном из престижных крупных калифорнийских университетов, о котором мечтал. Там юноша жил под предполагаемой личностью, то есть спрятался под предпосылками и предположениями, которые по привычке делали о нем окружающие. Сняв комнату в доме с другими студентами, он очень быстро устроился, потому что вещей у него было совсем мало. Он повесил на стенах комнаты несколько плакатов — своего рода ложная реклама якобы типичной жизни,
которую он вел до этого. Желая быть «уличенным» в нормальных
поступках, Кэлвин нарочно, но якобы небрежно часто сидел на полу в общей гостиной, листая журналы на глазах соседей. Он казался таким расслабленным и спокойным, что никто в мире не догадался бы, что прежде у него никогда не было друзей, кроме сестер, которые остались дома.
В колледже Кэлвин делал то, о чем всегда мечтал. Он влился в ряды студентов, которые текли в разных направлениях по всему кампусу; он стал частью разных кластеров, из которых формировались учебные группы и клубы по интересам. Кэлвину не приходилось слишком много лгать о своем прошлом; он просто умалчивал об отце и школе. Никто никогда не догадался бы, что Кэлвин ни разу не сдавал тесты на проверку академических способностей, не ездил в школьном автобусе и не зубрил таблицу умножения; и никто не догадался бы, что, поскольку Кэлвин предал его, отец приказал ему больше никогда не показываться дома.
«Я научился изворачиваться и уклоняться от темы, когда люди обсуждали телешоу или дни рождения, то, чего я ни разу не видел и не имел в детстве. А многие другие опасные для меня темы никто и не поднимал. Люди считают само собой разумеющимся, что если ты оказался в жизни там же, где они, то твоя предыдущая жизнь была практически такой же, как у них, — признался Кэлвин, пожав плечами. — Так что все думали, что я такой же нормальный».
* * *
То, что сделал Кэлвин, называется переходом. Он позволял окружающим ошибочно принимать себя в чужом обличье. То не за того,
кем на самом деле был, то за человека, чья прежняя жизнь отличалась от той, какую они ему приписывали. Такое специфическое значение слова
переход появилось в конце 1800-х — начале 1900-х годов для обозначения расового перехода, чаще всего в случаях, когда чернокожим удавалось сойти за белых. Хотя такой переход совершался каждый день, изначально предполагалось, что это должно быть скрыто, что успех базируется на секретности. Поэтому откровеннее всего это явление обсуждалось в фильмах или художественной литературе. Например, в The Autobiography of an Ex Colored Man («Автобиографии бывшего цветного») писателя
Джеймса Уэлдона Джонсона или в книге Passing («Сойти за другого»)
Неллы Ларсен рассказывается о мулатах, людях неоднозначной расовой принадлежности, которые переезжают в большой город, где им удается
В колледже Кэлвин делал то, о чем всегда мечтал. Он влился в ряды студентов, которые текли в разных направлениях по всему кампусу; он стал частью разных кластеров, из которых формировались учебные группы и клубы по интересам. Кэлвину не приходилось слишком много лгать о своем прошлом; он просто умалчивал об отце и школе. Никто никогда не догадался бы, что Кэлвин ни разу не сдавал тесты на проверку академических способностей, не ездил в школьном автобусе и не зубрил таблицу умножения; и никто не догадался бы, что, поскольку Кэлвин предал его, отец приказал ему больше никогда не показываться дома.
«Я научился изворачиваться и уклоняться от темы, когда люди обсуждали телешоу или дни рождения, то, чего я ни разу не видел и не имел в детстве. А многие другие опасные для меня темы никто и не поднимал. Люди считают само собой разумеющимся, что если ты оказался в жизни там же, где они, то твоя предыдущая жизнь была практически такой же, как у них, — признался Кэлвин, пожав плечами. — Так что все думали, что я такой же нормальный».
* * *
То, что сделал Кэлвин, называется переходом. Он позволял окружающим ошибочно принимать себя в чужом обличье. То не за того,
кем на самом деле был, то за человека, чья прежняя жизнь отличалась от той, какую они ему приписывали. Такое специфическое значение слова
переход появилось в конце 1800-х — начале 1900-х годов для обозначения расового перехода, чаще всего в случаях, когда чернокожим удавалось сойти за белых. Хотя такой переход совершался каждый день, изначально предполагалось, что это должно быть скрыто, что успех базируется на секретности. Поэтому откровеннее всего это явление обсуждалось в фильмах или художественной литературе. Например, в The Autobiography of an Ex Colored Man («Автобиографии бывшего цветного») писателя
Джеймса Уэлдона Джонсона или в книге Passing («Сойти за другого»)
Неллы Ларсен рассказывается о мулатах, людях неоднозначной расовой принадлежности, которые переезжают в большой город, где им удается
сойти за белых. Оказавшись там, они заводят белых друзей, заключают брак с белыми и каждый день молятся о том, чтобы у них родились белые дети и их секрет не был раскрыт. У героев Джонсона и Ларсен,
погруженных в белую культуру вдали от черных сообществ и обычаев, в которых и на которых они росли и воспитывались, нет пути назад. Не зря историк Аллисон Хоббс называет расовый переход «добровольным изгнанием»
[656]
; человек отделяет себя, как правило, сознательно, от единственной семьи, друзей и земли, которых он знает, и в итоге лишается возможности вернуться домой.
В 1960-х годах социолог Ирвинг Гоффман существенно расширил применение термина переход, определив его как управление любой идентичностью, несущей угрозу, обычно с целью воспрепятствовать раскрытию истинного положения вещей
[657]
. Хронически больной человек может имитировать физическое здоровье, чтобы избежать специфического и ограничивающего отношения на работе. Уголовные преступники нередко стараются выдать себя за людей без судимости, чтобы иметь возможность начать сначала на новом месте. Психически больной человек может пытаться сойти за здорового, чтобы избежать дискриминации. Мужчины и женщины нетрадиционной сексуальной ориентации порой выдают себя за натуралов, чтобы защититься от предрассудков и насилия.
Гоффман признавал, что для людей с необычной или чреватой угрозой идентичностью хороших вариантов выбора не существует. Они могут раскрыть свой статус и столкнуться с негативными последствиями и проблемами, которые нередко возникают в такой ситуации, либо долгие годы хранить свои секреты, постоянно и тщательно оберегая себя и свою персональную информацию.
«Из-за существенных выгод и
вознаграждений, связанных с воспринимаемой нормальностью, — писал
Гоффман, — почти все люди, имеющие возможность совершить переход в нормальность, на том или ином этапе делают это»
[658]
Примерно в то же время, когда Гоффман писал об управлении необычными или чреватыми угрозой идентичностями, с подобными проблемами боролись жертвы холокоста. Сегодня это трудно себе представить, но в первые десятилетия после Второй мировой войны ужасы нацистского геноцида еще не были в полной мере поняты и общепризнанны; их даже не называли холокостом. В результате люди,
которым удалось сбежать из концлагерей или выжить и которые приехали в США после победы над Гитлером, — около 150 тысяч человек, в основном в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, — просто не знали, как
погруженных в белую культуру вдали от черных сообществ и обычаев, в которых и на которых они росли и воспитывались, нет пути назад. Не зря историк Аллисон Хоббс называет расовый переход «добровольным изгнанием»
[656]
; человек отделяет себя, как правило, сознательно, от единственной семьи, друзей и земли, которых он знает, и в итоге лишается возможности вернуться домой.
В 1960-х годах социолог Ирвинг Гоффман существенно расширил применение термина переход, определив его как управление любой идентичностью, несущей угрозу, обычно с целью воспрепятствовать раскрытию истинного положения вещей
[657]
. Хронически больной человек может имитировать физическое здоровье, чтобы избежать специфического и ограничивающего отношения на работе. Уголовные преступники нередко стараются выдать себя за людей без судимости, чтобы иметь возможность начать сначала на новом месте. Психически больной человек может пытаться сойти за здорового, чтобы избежать дискриминации. Мужчины и женщины нетрадиционной сексуальной ориентации порой выдают себя за натуралов, чтобы защититься от предрассудков и насилия.
Гоффман признавал, что для людей с необычной или чреватой угрозой идентичностью хороших вариантов выбора не существует. Они могут раскрыть свой статус и столкнуться с негативными последствиями и проблемами, которые нередко возникают в такой ситуации, либо долгие годы хранить свои секреты, постоянно и тщательно оберегая себя и свою персональную информацию.
«Из-за существенных выгод и
вознаграждений, связанных с воспринимаемой нормальностью, — писал
Гоффман, — почти все люди, имеющие возможность совершить переход в нормальность, на том или ином этапе делают это»
[658]
Примерно в то же время, когда Гоффман писал об управлении необычными или чреватыми угрозой идентичностями, с подобными проблемами боролись жертвы холокоста. Сегодня это трудно себе представить, но в первые десятилетия после Второй мировой войны ужасы нацистского геноцида еще не были в полной мере поняты и общепризнанны; их даже не называли холокостом. В результате люди,
которым удалось сбежать из концлагерей или выжить и которые приехали в США после победы над Гитлером, — около 150 тысяч человек, в основном в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, — просто не знали, как