Файл: Товстоногов_Репетирует и учит.pdf

КОВЕЛЬ. Но если Олег появится, мы вернемся к сцене «Торга»?

Г.А. Конечно. Причем Мари должна быть беременна, так что надо договориться с костюмерами о соответствующем костюме.

ЛЕБЕДЕВ. В сцене смерти нужна музыка. Я бы хотел ее послушать. Г.А. (Розенцвейгу.) Вы приготовили запись?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Нет, Георгий Александрович. Г.А. А почему? Я же вас просил.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Я думал, что сегодня будет репетироваться сцена с Бобринским.

Г.А. Правильно, но уже сегодня я мог бы дойти до конца спектакля. Завтра репетиция в двенадцать, запись должна быть готова.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Запись сделаем, но идеальной чистоты не будет.

Г.А. Идеальной чистоты я и не требую, мне нужна черновая фонограмма.

(Штилю, Лебедеву.) Сделаем повторение куска первого акта: Холстомер у столба, Конюх точит нож. (Данилову.) Выходит Конюший.

ДАНИЛОВ. Откуда?

•Г.А. Из противоположной Конюху кулисы. Подойдите к лошади, поднимите подбородок Евгения Алексеевича. Он скажет: «Лечить, видно, будут, пускай». И в это время надо Конюшему и Конюху сойтись плечо к плечу. Р-раз! Взмахнуть ножом и спокойно разойтись.

ШТИЛЬ. Мне лечь спать на свое место? Г.А. Нет, уйти...

(Соколову.) Басилашвили еще не пришел? СОКОЛОВ. Нет.

Г.А. Ладно, займемся этой сценой... Эдуард Степанович здесь? КУТИКОВ. Вышел Г.А. Жаль. Хотел посоветоваться.

КУТИКОВ. Он сказал: проверит работу цехов и вернется.

Г.А. Тогда давайте посоветуемся с вами. После удара ножом не могли бы мы сделать вспышку?

КУТИКОВ. Вспышку?

Г.А. Да, знаете, последняя секунда жизни, как светлый оставленный след. КУТИКОВ. Но при вспышке засветится задник!

Г.А. Это и нужно! Тут необходимо, чтобы оформление Эдуарда Степановича сработало! Задник сыграл!

КУТИКОВ. Понял, но у меня предложение: перед вспышкой почти вырубка, секунда, тогда вспышка лучше сыграет.

Г.А. Хорошо. Приготовьтесь, сделаем пробу.

ШТИЛЬ. Георгий Александрович, у меня реплика вылетела. После убийства у меня текст: «А ведь тоже лошадь была».

Г.А. Скажите этот текст перед убийством. Это будет сильнее: говорить о живой лошади, как о мертвой.

ШТИЛЬ (суфлеру). Тамара Ивановна, отметьте. Тогда после Евгения Алексеевича: «Лечить, видно, будут, пускай», — я скажу: «А ведь тоже лошадь была».

Г.А. Приготовьтесь. С выхода Конюха и Конюшего.

502

¶ШТИЛЬ. Еще вопрос: можно ли попросить оркестр дать мне раза четыре поточить нож, а потом в этом ритме начать музыку?

Г.А. Можно. {Кутикову.) Приготовьтесь, удар ножа, темнота, блиц, свет!

После пробы.

ЛЕБЕДЕВ. Я бы хотел не просто упасть, а сыграть пантомиму смерти. С бабочкой. Г.А. Давайте попробуем.

Удар ножа, темнота, блиц, свет! Рядом с Холстомером кружится бабочка. Он медленно падает. После пробы.

ЛЕБЕДЕВ. Я не знаю, если это долго...

Г.А. Нет-нет, не только недолго, а я бы увеличил пантомиму. А что если после удара ножом,

когда Конюх и Конюший ушли, ты упал, но вдруг стало светло, ты встаешь, и идет пантомима воспоминаний самых светлых моментов жизни, которая заканчивается той же мизансценой падения?!

ЛЕБЕДЕВ. А может тогда не падать первый раз?

Г.А. Хорошо бы упасть. Первое падение обманное. Все думают: убили, а Холстомер жив в своем воображении.

ЛЕБЕДЕВ. Душа еще жива?! Г.А. Конечно!

{Кутикову.) Значит, не только вспышка, а резкая длительная перемена света с темноты на сказочный. По ощущению зала должен возникнуть «лошадиный рай».

Лебедев импровизирует пантомиму. Знакомство с бабочкой, любовь, измена, триумф...

{Лебедеву.) После триумфа отступай назад, облокотись о столб. И снова падение, но уже не обманное, а всерьез.

В зале кто-то плачет. В голос. Г.А. оборачивается. Это, оказывается, кто-то из актеров, участников Хора.

По-моему, хорошо, что именно такая смерть — «Лошадиный рай»?!

— Вот он катарсис!

Г.А. Да! И мне нравится, что мы органично переходим в этот эпизод! Очень хорошо, Женя, только хотелось бы сузить радиус пантомимы.

ЛЕБЕДЕВ. Я думал: вся площадка моя?!

Г.А. Нет-нет, лучше сыграть у центрального столба.

{Кутикову.) К завтрашнему дню приготовьте свет этого эпизода: локальный круг, в котором стоит Евгений Алексеевич, и розовый свет рая.

На сцене Олег Валерьянович Басилашвили.

БАСИЛАШВИЛИ. Георгий Александрович, извините, пожалуйста, задержали у врача.

Г.А. Да-да, я в курсе, Олег! Прошу общего внимания! Давайте, товарищи, с монолога Холстомера после погони.

ЛЕБЕДЕВ. Можно две минуты сверить текст с Тамарой Ивановной?

Г.А. Конечно. И не забудьте изменение: репликой на «Конь стогривый, конь стоглавый», и, соответственно, на переход в сцену «Конного завода» должна быть фраза: «И вот я здесь. И меня никто не узнал, кроме Вязопурихи».

ГОРСКАЯ. У Толстого: «И меня никто не может узнать...» Г.А. Тамара Ивановна! Я говорю не о том, что есть, а о том, что должно быть!

ГОРСКАЯ. Вы сами просили: бороться с искажением текста Толстого! Вы приказали мне следить: текст Толстого не искажать!

Г.А. Тамара Ивановна! Вы слышите меня? Мы уже видели, что Холстомера никто не узнал! Поэтому не может быть фразы в настоящем времени! Надо подвести итог воспоминаниям!

ГОРСКАЯ. Не кричите, я уже исправила текст в экземпляре.

503 ¶После сверки текста Евгений Алексеевич повторяет монолог. Переход в сцену «Конюшня

Бобринского».

Г.А. (Волкову.) Зашел в конюшню, оглянулся: ну и гость, черт его возьми. Прошел еще глубже, снова оглянулся.

БАСИЛАШВИЛИ. И я вхожу?

Г.А. Да, но поддерживаемый Конюшим. Князь старый, сам идти почти не может. КОВЕЛЬ. Если я беременна, мне трудно стоять, надо сесть.

Выносят пуф. Повторение сцены. Проба не устраивает, пуф уносят.

Г.А. (Ковель). Попробуйте говорить на ходу, ни на секунду не задерживаясь. (Волкову.) Хорошо, что Серпуховской — гость назойливый.

Еще раз с выхода Мари.

(Ковель.) Когда Князь принимает Мари за Матье, увидел вас: «Матье-е!» — скажите: «Пардон, не понимаю».

(Басилашвили.) И тогда Князь: «Ах да, Мари!» (Волкову.) Тут Бобринский развел руками: ну что с ним делать? Жест Мари платочком: иди,

я попробую покончить с ним. И вслед Мари: «Я сейчас». Вот старый болтун, маразматик, ведь не уйти! Не слушайте то, о чем болтает Князь. Вот когда он замолчал, повернитесь к нему: «Я хотел тебе сказать...» А Князь заснул. Тогда громко: «Я хотел тебе сказать...» И Князь проснулся.

Бобринский показывает Серпуховскому лошадей. Серпуховской не смотрит. Он погружен в воспоминания. Ему кажется, что прошло время бездумной страсти, когда жили сердцем, ради

удовольствия.

(Басилашвили.) В этом качестве, Олег, ваш монолог никто не будет слушать. Если не последует взрыва, если вы вдруг не возмутитесь, монолог так и останется одноритмичным, и зрители заснут. «Вы — нынешние — ничего не понимаете, торгуете, а для удовольствия жить не умеете!» Это не просто ворчанье, это должен быть всплеск, в котором вы должны дойти до захлеба! «Тоже мне, устроил показуху, будто я в лошадях не разбираюсь! Уж если кто и был в них знаток, то это я!» Тогда вы завоюете право на второй ностальгический внешне спокойный кусок: «Вот у меня был мерин: Пегий, Пестрый... Вот на этого старого мерина похож...»

Выходит Фриц—Мироненко — слуга Бобринского. Серпуховской принимает его за Феофана.

ВОЛКОВ. И я вижу, что Князь в полном маразме. Г.А. Да, надо найти повод убраться отсюда. КОВЕЛЬ. Я позову его: «Мон шер».

ВОЛКОВ. И я пошел.

Г.А. (Басилашвили.) Попробуйте снять сапог и засните. Князь решил, что он уже не в конюшне, а в доме, в покоях. И Конюший с Фрицем унесите его прямо в кресле.

Стоп! Да, но нет же встречи с Холстомером?

Давайте эту сцену с начала, чтобы Тамара Ивановна успела записать все изменения. Переход с монолога Холстомера через «Конь стоглавый...» на конюшню Бобринского.

Д. М. Шварц говорит, что сама роль Мари лишняя, ничего не решает в сцене. Г.А. считает, что «Мари нужна для того, чтобы обнаружить сходство с Матье и тем самым подчеркнуть,

что Серпуховской живет прошлым». (Басилашвили.) Сделаем так, Олег. Вас ввели, и вы сразу увидели Холстомера.

БАСИЛАШВИЛИ. Я узнал его?

Г.А. Что-то знакомое, а что — не помню. И ушли к центру сцены, сели в кресло. (Волкову.) Показ лошадей бессмысленный! Не говоря уже о торге. Гость пожелал посмотреть, а сам ничего не видит.

Бобринский: «Вот эту я у Воейкова купил». Серпуховской: «У Воейкова?» (Басилашвили.) «Воейков». Что-то знакомое, да, Олег? Где-то слышал эту фамилию. И снова

посмотрел на Холстомера.

504

¶(Волкову.) Вот, перепутал жену с какой-то Матье.

(Ковель.) Скажите, я ведь вымарал из начала первого акта текст про ухаживания Князя за вами? Там не к месту, Князь еще не был задан, а вот сюда бы вставить тот вымаранный текст.

КОВЕЛЬ. Там фраза «за мной ухаживает». Я скажу так: «Пойдем, мон шер, он невозможен, за мной ухаживает».

Г.А. Только не «ухаживает», а «ухаживал». Только что, но не здесь, а там, в доме. В моем-то беременном положении? Скажите про ухаживания, как про абсурд. Князь вам надоел уже в гостиной. Перед чаем вдруг захотел посмотреть лошадей!

(Волкову.) Мари ушла, и не торопитесь, Миша. Подошел. «Ты нынче пьешь, Князь?» Опять болтает. Должно быть, мучительно трудно слушать его болтовню. И только врожденная светскость не позволяет нахамить ему.

(Басилашвили.) На последней фразе засните. А Бобринский будет вас будить.

ВОЛКОВ. А может быть, пока он спит, мне попытаться уйти? Тем более, у меня есть причина: он будет просить денег, я же знаю.

Г.А. Но у вас же потом диалог с Князем.

ВОЛКОВ. А я вернусь. Он проснется, и я вынужден буду вернуться к нему.

Г.А. Нет, Миша, в уходе есть какая-то искусственность. Вам нельзя уходить. Проклятая светскость, этикет заставляет вас развлекать его.

Проснулся Серпуховской и стал рассказывать о Холстомере, о Матье. Вспомнил строчку

романса: «Лягут на глазницы пятаки».

(Басилашвили.) «Лягут на глазницы пятаки». Это надо не говорить, а старческим голосом спеть. Да, какие вещие слова: «Поздно будет веселиться». И опять заснул.

(Волкову.) Где вы зовете Фрица? ВОЛКОВ. Здесь.

ГА. Молча покажите Фрицу на Князя. Пусть Фриц его будит.

(Мироненко.) Когда Серпуховской проснулся, увидел Фрица и назвал его «Феофан», Фрицу можно сказать: «Битте?»

(Волкову). Совсем обезумел. Взял и принял Фрица за какого-то Феофана. Дайте понять Фрицу, что Князь не в себе. Опять Князь заснул. Дайте Фрицу знак, что вас пора выручать.

(Мироненко.) Вас понял, будет сделано. Что дальше?

КОВЕЛЬ. Дальше я. «Мон шер! Иди сюда, мне дурно!» Г.А. Откуда взялось «дурно»? Товарищи, весь приставленный к Толстому текст, все руди-

менты, отсебятину необходимо убрать. Другое дело: мы монтируем толстовский текст, переставляем фразы... Но основа — Толстой.

КОВЕЛЬ. Но это не отсебятина, Георгий Александрович. У меня текст пьесы: «Мне дурно!» Г.А. Да? Но логики нет. Если бы вы всю сцену простояли в конюшне, то к этому моменту

реплика прозвучала бы органично. Давайте так. «Мне дурно» скажите при первом уходе, а сейчас: «Чай готов».

Бобринский и Мари ушли. Князь обозвал Фрица свиньей.

(Мироненко.) Фриц немец, но «свинья» он понял. Развернитесь на нас, переждите монолог Князя, помогите ему подняться и ... унесите его кресло. Пусть выходит из конюшни сам, как хочет. И как сможет.

(Басилашвили.) Тихонько идите к Холстомеру. Всмотритесь в него. ЛЕБЕДЕВ. А я тихонько заржу.

БАСИЛАШВИЛИ. Постояли, постояли, и я отмахнулся от Холстомера, не узнал его. ГА. И ищите выход. Почему бросили? Куда идти?

БАСИЛАШВИЛИ. И на уходе, в поисках дверей, Георгий Александрович, у меня же есть хороший текст!

ГА. Какой?

БАСИЛАШВИЛИ. «Как же я устал жить! Но-но-но-но!»

505

¶

Г.А. Олег! Женя! Подойдите друг к другу! Вот она — ваша встреча! Всмотрелись в Холстомера, тот ржанул тихонечко. И Князь ему сказал...

БАСИЛАШВИЛИ. «Как же я устал жить!» Г.А. (Лебедеву.) Хорошо бы положить голову на плечо Кня-

зю!

(Басилашвили.) А Князь не узнал, отпрянул: «Но-но-но-но!» Заслужили перерыв.

В перерыве из разговора с Георгием Александровичем.

«Вы не слышали в ВТО мой рассказ о Питере Бруке? Нет? Он говорил об импровизации содержания. Что это значит? Берется за основу какая-то легенда и на основе ее импровизируется новая. Актер, скажем, Шекспир, записывает, и получается «Гамлет» Шекспира... Вот примерно этим мы и занимаемся. После перерыва.

Давайте с конца монолога Евгения Алексеевича после погони за Матье.

ВОЛКОВ. Мы с Валей Ковель поняли, Георгий Александрович, что сцена должна идти в совершенно другом градусе. Князь уже до конюшни, дома, вывел нас из себя.