ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 1032
Скачиваний: 2
XII.
ДЕТЕРМИНИЗМ. –
ВЕРА В СЛУЧАЙНОСТИ И СУЕВЕРИЕ. –
ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
В
качестве общего вывода из всего сказанного
выше об отдельных феноменах можно
установить следующее положение. Известные
недостатки наших психических функций
– общий характер которых будет ниже
определен более точно – и известные
непреднамеренные на вид отправления
оказываются, будучи подвергнуты
психоаналитическому исследованию,
вполне мотивированными и детерминированными
скрытыми от сознания мотивами.
Для
того чтобы быть отнесенным к разряду
объясняемых таким образом феноменов,
психическое ошибочное действие должно
удовлетворять следующим условиям:
а) Оно
не должно выходить за известный предел,
установленный нашим оценочным суждением
и обозначенный словами «в границах
нормального».
б) Оно
должно носить характер временного и
преходящего расстройства. Нужно, чтобы
то же действие перед этим выполнялось
правильно или чтобы мы считали себя
неспособными в любой момент выполнить
его. Если нас поправил кто-либо другой,
нужно, чтобы мы тотчас же увидели, что
поправка верна, наш же психический акт
неправилен.
в) Если
мы вообще не замечаем погрешности, мы
не должны отдавать себе отчета ни в
какой мотивировке; наоборот, нужно,
чтобы мы были склонны объяснить ее
«невнимательностью» или
«случайностью».
Таким
образом, в этой группе остаются случаи
забывания, ошибки в таких вещах, о которых
знаешь, обмолвки, описки, очитки, ошибочные
движения и так называемые «случайности».
Одинаково присущая большинству этих
обозначений в немецком языке приставка
ver (Vergessen, Versprechen, Verlesen, Verschreiben, Vergreifen) [62
- По-русски ей соответствует приставка
«об» (обмолвки, описки) и отчасти «за»
забывание, закладывание). – Примеч.
перев.] указывает уже в самой терминологии
на их внутреннее единообразие. Выясняя
определенные таким образом психические
явления, мы приходим к ряду указаний,
которые должны отчасти иметь и более
широкий интерес.
I.
Отрицая преднамеренность за некоторой
частью наших психических актов, мы
преуменьшаем значение детерминации в
душевной жизни. Это последнее здесь,
как и в других областях, идет гораздо
дальше, чем мы думаем. В 1900 году в статье
в «Zeit» историк литературы Р. М. Мейер
показал и выяснил на примерах, что нет
возможности сознательно и произвольно
сочинить бессмыслицу. Мне уже давно
известно, что нельзя вполне произвольно
вызвать в своем воображении какое-либо
число или имя. Если исследовать любое
произвольное на вид, скажем, многозначное
число, названное якобы в шутку или от
нечего делать, то обнаружится столь
строгая детерминация, которая действительно
кажется невозможной. Я хочу разобрать
сперва вкратце один пример произвольного
выбора имени, а затем более подробно
проанализировать аналогичный пример
с числом, «сказанным наугад».
а) Подготовляя
к печати историю болезни одной из моих
пациенток, я раздумываю над тем, какое
бы имя дать ей в моей работе. Выбор,
казалось бы, очень велик; конечно,
некоторые имена уже заранее исключаются
– прежде всего настоящее имя, затем
имена членов моей семьи, которые меня
коробили бы, затем, быть может, еще
какие-нибудь женские имена, особенно
странно звучащие; но вообще мне не
приходится стесняться в выборе имен.
Можно было бы ожидать, и я действительно
ожидаю, что в моем распоряжении окажется
целое множество женских имен.
Вместо
этого всплывает только одно, и никакое
другое не сопровождает его: Дора. Задаюсь
вопросом о его детерминации. Кто носит
имя Доры? Первое, что мне приходит в
голову и что мне хочется отбросить как
нечто бессмысленное: так зовут няньку
моей сестры. Однако я обладаю достаточной
выдержкой или достаточной опытностью
в анализах, чтобы удержать пришедшую
мне в голову мысль и продолжить нить.
Тотчас же мне вспоминается мелкий
случай, происшедший прошлым вечером,
случай, несущий с собой искомую
детерминацию. В столовой у моей сестры
я видел на столе письмо с надписью: г-же
Розе В. Я удивлен и спрашиваю, кто это,
мне отвечают, что мнимая Дора называется,
собственно, Розой, но должна была при
поступлении к моей сестре сменить имя,
потому что так же звали и сестру. Я говорю
с соболезнованием: бедные люди, даже
имени своего они не могут сохранить за
собой! Как я теперь припоминаю, я на
минуту замолчал и стал размышлять о
всякого рода серьезных вещах, которые
как-то расплылись тогда, но которые
теперь я мог бы легко вызвать в своем
сознании. Когда я затем на следующий
день искал имя для лица, которому нельзя
было сохранить свое собственное имя,
мне пришла в голову именно «Дора». То
обстоятельство, что мне пришло на ум
только одно это имя, основывается здесь
на прочной внутренней связи, ибо в
истории моей пациентки влияние, сыгравшее
решающую роль также и в ходе ее лечения,
исходило от лица, служащего в чужом
доме, – от гувернантки.
Этот
мелкий случай имел спустя несколько
лет неожиданное продолжение. Однажды,
разбирая в своей лекции давно уже
опубликованную историю болезни девушки,
которую я так и назвал Дорой, я вспомнил,
что одна из моих двух слушательниц тоже
носит имя Дора, произносимое мною так
часто в самых различных комбинациях;
я обратился к этой студентке, с которой
был знаком лично, с извинением: «Я, право,
не подумал о том, что вас так зовут,
охотно заменю для лекций это имя другим».
Передо мной была, таким образом, задача
быстро выбрать другое имя, причем я имел
в виду, как бы мне не напасть на имя
другой слушательницы и не дать таким
образом дурного примера опытным уже в
психоанализе студентам. Я был очень
доволен, когда вместо Доры мне пришло
в голову имя Эрна, которым и воспользовался
в своей лекции. По окончании лекции я
спросил себя, откуда же могло взяться
имя Эрна, и не мог не рассмеяться, ибо
заметил, что как раз то, чего я боялся,
все же случилось при выборе нового
имени, хотя и частично.
Фамилия
второй студентки была – Люцерна; половина
этого слова – Эрна.
б) В
письме к другу я сообщаю ему, что покончил
с корректурой «Traumdeutung» и не желаю больше
ничего изменять в этой работе, «будь в
ней даже 2467 ошибок». Тотчас же я пытаюсь
выяснить себе происхождение этого числа
и присоединяю этот маленький анализ в
качестве постскриптума к письму. Лучше
всего будет, если я процитирую то, что
написал тогда же, когда поймал себя на
месте преступления.
«На
скорую руку еще маленькое сообщение на
тему о психопатологии повседневной
жизни. Ты найдешь в письме цифру 2467; ею
я определяю произвольно, в шутку, число
ошибок, которые окажутся в моей книге
о снах. Я хотел этим сказать: любое
большое число, и в голову пришла эта
цифра. Но так как в области психического
нет ничего произвольного, недетерминированного,
то ты с полным правом можешь ожидать,
что здесь бессознательное поспешило
детерминировать число, которое в моем
сознании не было связано ничем.
Непосредственно перед этим я прочитал
в газете, что некий генерал Е. М. вышел
в отставку в звании фельдцейхмейстера.
Надо тебе сказать, что этот человек
интересует меня. Когда я еще отбывал в
качестве медика военную службу, он –
тогда еще полковник – пришел однажды
в приемный покой и сказал врачу: „Вы
должны меня вылечить в неделю, потому
что мне нужно выполнить работу, которую
ждет император“. Я поставил себе тогда
задачу проследить карьеру этого человека,
и вот теперь (в 1899 г.) он ее закончил
– фельдцейхмейстером и уже в отставке.
Я хотел высчитать, во сколько лет он
проделал этот путь, и исходил при этом
из того, что видел его в госпитале в 1882
году. Стало быть, в 17 лет. Я рассказал об
этом жене, и она заметила: „Стало быть,
ты тоже должен уже быть в отставке?“ Я
запротестовал: боже меня избави от
этого. После этого разговора я сел за
стол, чтобы написать тебе письмо. Но
прежний ход мыслей продолжался, и не
без основания. Я неверно сосчитал; о том
свидетельствует имеющийся у меня в
воспоминаниях спорный пункт. Мое
совершеннолетие – стало быть, 24-й год
– я отпраздновал на гауптвахте (за
самовольную отлучку). Это было, значит,
в 1880 году– 19 лет тому назад. Вот тебе и
цифра 24 в числе 2467! Теперь возьми мой
возраст – 43 и прибавь к нему 24 года, и
ты получишь – 67. То есть: на вопрос, хочу
ли я тоже выйти в отставку, я мысленно
прибавил себе еще 24 года работы. Очевидно,
я огорчен тем, что за тот промежуток
времени, в течение которого я следил за
полковником М., я сам не пошел так далеко,
и вместе с тем испытываю нечто вроде
триумфа по поводу того, что он уже
конченый человек, в то время как у меня
еще все впереди. Не правда ли, можно с
полным основанием сказать, что даже и
ненамеренно взятое число 2467 не лишено
своей детерминации, идущей из области
бессознательного».
Со
времени этого первого объяснения якобы
произвольно выбранных чисел я неоднократно
повторял этот опыт с тем же успехом;
однако большинство случаев настолько
интимно по своему содержанию, что не
поддается передаче.
Именно
поэтому я и не хочу упустить случая
привести здесь весьма интересный анализ,
который мой коллега д-р Альфред Адлер
получил от знакомого ему «авторитетного»
корреспондента [63 - Alf. Ad1ег.
Drei Psychoanalysen von Zahleneinfallen und obsedierenden Zahlen //
Psych. – Neur. Wochenschrift,
Nr. 28, 1905.]: «Вчера вечером, – сообщает
этот корреспондент, – я взялся за
„Психопатологию обыденной жизни“ и
прочел бы всю книгу до конца, если бы
мне не помешал замечательный случай.
Когда я прочел о том, что всякое число,
которое мы, казалось бы, совершенно
произвольно вызываем в своем сознании,
имеет определенный смысл, я решил сделать
опыт. Мне пришло в голову число 1734. Вслед
за этим мне приходит на мысль одно за
другим следующее: 1734: 17 == 102; 102: 17 == 6. Затем
я расчленяю задуманное число на 17 и 34.
Мне 34 года. Как я уже сам, кажется, сказал
однажды, я смотрю на 34-й год как на
последний год молодости, и потому
последний раз в день моего рождения
чувствовал себя отвратительно. К концу
17-го года для меня начался очень отрадный
и интересный период развития. Я делю
свою жизнь на отделы, по 17 лет каждый.
Что должны обозначать эти доли? По поводу
102 мне приходит на мысль, что № 102
„Reklam-Universalbibliothek“ содержит пьесу Коцебу
„Ненависть к людям и раскаяние“.
Мое
теперешнее психическое состояние –
это ненависть к людям и раскаяние. № 6
этой библиотеки (я знаю наизусть множество
номеров) это «Вина» Мюллнера. Меня
неустанно мучает мысль, что я по своей
вине не стал тем, чем мог бы стать в силу
своих способностей. Далее мне приходит
в голову, что № 34 той же библиотеки
содержит рассказ Мюллнера же под
названием «Der Kaliber» («Калибр»). Разделяю
это слово на «Ка-li-bег»; далее мне приходит
в голову, что оно заключает в себе слова
Ali и Kali. Это напоминает мне о том, что я
однажды подыскивал с моим (шестилетним)
сыном Али рифмы. Я предложил ему найти
рифму к Али. Ему ничего не приходило в
ум, и когда он попросил меня дать ему
рифму, я сказал: Али полощет рот
гипермарганцевым кали. Мы много смеялись,
и Али был очень мил. В последние дни мне
пришлось, однако, с досадой констатировать,
что он «не милый» Али (da? er ka (kein) lieber Ali
sei).
Я
спросил себя затем, что содержит в себе
№ 17 «Рекламской библиотеки», и не мог
этого доискаться. Но раньше я наверное
знал это, стало быть, надо допустить,
что я хочу позабыть это число. Все попытки
вспомнить были напрасны. Я хотел читать
дальше, но читал чисто механически, не
понимая ни слова, так как меня мучило
число 17. Я погасил лампу и продолжал
искать. Наконец мне пришло на ум, что №
17 – это, должно быть, вещь Шекспира. Но
какая? Мне приходит в голову: «Геро и
Леандр». Очевидно – нелепая попытка
моей воли сбить меня со следа. Наконец
я встаю и отыскиваю каталог, № 17 это
«Макбет». К моему смущению, я должен
констатировать, что я из этой вещи почти
ничего не помню, хотя она и занимала
меня не меньше, чем другие драмы
Шекспира.
Мне
вспоминается только: убийца, леди Макбет,
ведьмы, «красивое уродливо» и также еще
и то, что в свое время мне очень понравилась
обработка «Макбета» Шиллером. Нет
сомнения, стало быть, что я хотел забыть
эту вещь. Приходит мне в голову еще одно:
17 и 34, деленные на 17, составляют 1 и 2, №№
1 и 2 «Рекламской библиотеки» – это
«Фауст» Гёте. В прежнее время я находил
в себе очень много фаустовского».
Приходится
пожалеть о том, что в силу вынужденной
скрытности врача мы не можем понять
значения этого ряда мыслей. Адлер
замечает, что синтез всех этих рассуждений
не удался данному лицу. Впрочем, их и не
стоило бы сообщать, если бы в дальнейшем
не выступило нечто, дающее нам ключ к
пониманию числа 1734 и всего ряда
мыслей.
«Сегодня
утром со мной действительно случилось
нечто, говорящее много в пользу
правильности фрейдовских взглядов.
Жена моя, которую я разбудил, вставая
ночью, спросила меня, зачем мне понадобился
каталог. Я рассказал ей всю историю. Она
нашла, что все это вздор, и (это очень
интересно!) признала значение только
за „Макбетом“, от которого я так хотел
отделаться. Она сказала, что ей ничего
не приходит в голову, когда она задумывает
какое-нибудь число. Я ответил: „Сделаем
опыт“. Она называет число 117. Я тотчас
же возражаю на это: „17 – относится и к
тому, что я тебе рассказал. Далее, вчера
я сказал тебе: если жене 82 года, а мужу
35, то это ужасное несоответствие“.
Последние дни я дразню жену тем, что
она, мол, старая 82-летняя бабушка. 82 + 35
= 117».
Таким
образом, человек, который сам не мог
детерминировать свое число, тотчас же
нашел решение, когда жена назвала ему
якобы произвольно выбранное число. На
самом деле жена прекрасно поняла, из
какого комплекса взялось число ее мужа,
и выбрала свое число из того же комплекса,
несомненно, общего для обоих этих лиц,
так как речь шла об отношении между их
возрастами. Теперь нам нетрудно
истолковать число мужа. Оно выражает,
как на это и указывает д-р Адлер,
подавленное желание мужа, которое,
будучи вполне развито, гласило бы:
«человеку 34 лет, как я, под стать только
семнадцатилетняя жена».
Во
избежание пренебрежительного отношения
к подобного рода «забавам» добавлю,
что, как я недавно узнал от д-ра Адлера,
человек этот через год после опубликования
этого анализа развелся с женой [64 - Для
объяснения «Макбета» № 17 «Рекламской
библиотеки» Адлер сообщает мне, что
данное лицо на 17-м году своей жизни
вступило в анархическое общество,
поставившее себе целью цареубийство.
Очевидно, поэтому и было позабыто
содержание «Макбета». В то же время это
же лицо изобрело шифрованное письмо, в
котором буквы заменялись числами.].
Подобным
же образом объясняет Адлер и происхождение
навязчивых чисел. Прекрасный пример
происхождения навязчивого, т. е.
преследующего, слова мы находим у Юнга
(Diagnost. Assoziations-studien, IV, р. 215).
«Одна
дама рассказала мне, что в последние
дни у нее непрестанно вертится на языке
слово „Таганрог“ и она не имеет понятия
о том, откуда оно взялось. Я спросил даму
о связанных с аффектами событиях и
вытесненных желаниях последнего времени.
После некоторых колебаний она рассказала
мне, что очень хотела бы иметь утреннее
платье (Morgenrock), но что муж ее относится
к этому без достаточного внимания.
Morgen-rock – Tag-an-rock (Tag – день, rock – платье)
– здесь, очевидно, частичное родство
по смыслу и созвучию. Детерминация в
форме русского слова объясняется тем,
что приблизительно в то же время дама
эта познакомилась с одним лицом из
Таганрога».
В
моих собственных анализах из этой
категории мне особенно бросились в
глаза две вещи. Во-первых, та прямо-таки
сомнамбулическая уверенность, с какой
я иду к незнакомой мне цели, погружаюсь
в вычисляющий ход мыслей, который затем
внезапно приводит меня к искомому числу,
и та быстрота, с какой совершается вся
последующая работа. Во-вторых, то
обстоятельство, что числа с такой
готовностью оказываются в распоряжении
моего бессознательного мышления, в то
время как, вообще говоря, я плохой счетчик
и с величайшим трудом запоминаю даты,
номера домов и т. п. В этих бессознательных
операциях моего мышления с числами я
нахожу склонность к суеверию, происхождение
которого мне долгое время оставалось
непонятным.
II.
Этот взгляд на детерминацию якобы
произвольно выбранных имен и чисел
способен, быть может, послужить к
выяснению еще другой проблемы. Как
известно, приводят в качестве довода
против последовательно проведенного
детерминизма особое чувство убежденности
в том, что существует свободная
воля.
Это чувство убежденности существует и
не исчезает даже тогда, когда веришь в
детерминизм. Как всякое нормальное
чувство, оно должно на чем-нибудь
основываться. Но, насколько я мог
заметить, оно проявляется не в крупных
и важных актах нашей воли; в подобного
рода случаях мы имеем, напротив, чувство
психического принуждения и охотно
ссылаемся на него (лютеровское: «На этом
я стою и не могу иначе»). Зато тогда,
когда мы принимаем неважные, безразличные
решения, мы склонны утверждать, что
могли бы поступить и иначе, что мы
действовали свободно, не повинуясь
никаким мотивам.
После
наших анализов нам нет надобности
оспаривать прав на существование чувства
убежденности в свободной воле. Если
различать то, что мотивируется сознательно,
и то, что имеет свою мотивировку в области
бессознательного, то чувство убежденности
свидетельствует о том, что сознательная
мотивировка не распространяется на все
наши моторные решения. Minima non curat praetor.
Но то, что осталось не связанным одной
группой мотивов, получает свою мотивировку
с другой стороны, из области бессознательного,
и таким образом детерминация психических
феноменов происходит все же без пробелов
[65 - Этот взгляд на строгую детерминацию
кажущихся произвольными психических
актов принес уже обильные плоды для
психолога – быть может, и для судебной
практики. Блейлер и Юнг выяснили в этом
смысле те реакции, какие наблюдаются
при так называемом ассоциативном
эксперименте, когда исследуемое лицо
отвечает на сказанное ему слово первым
же словом, пришедшим ему на мысль (реакция
на раздражение словом), и измеряется
протекшее при этом время (время реакции).
Юнг показал в своих «Diagnostische
Assoziationsstudien» (1906 г.), какой тонкий
реагирующий аппарат сказывается в этом
эксперименте. Ученики криминалиста Г.
Гросса (Прага) Вертгеймер и Клейн развили
на основе экспериментов особую технику
«диагностирования обстоятельств дела»
для уголовных процессов, рассмотрением
которой заняты в настоящее время
психологи и юристы.].
III.
Если по всей совокупности условий
сознательное мышление и не может быть
знакомо с мотивами рассмотренных выше
ошибочных действий, то было бы все же
желательно иметь психологическое
доказательство существования таких
мотивов; при более близком изучении
бессознательного действительно находишь
основания полагать, что такие
доказательства, вероятно, могут быть
найдены. И в самом деле, в двух областях
можно наблюдать феномены, которые, судя
по всему, отвечают бессознательному и
в силу этого претерпевшему известное
смещение знанию мотивировки.
а) В
поведении параноиков
бросается в глаза та общеизвестная
черта, что они придают величайшее
значение мелким, обычно незамечаемым
нами деталям в поведении других людей,
истолковывают эти детали и строят на
их основе далеко идущие выводы. Так,
например, последний параноик, которого
я видел, заключил, что люди, с которыми
он сталкивается, пришли к какому-то
соглашению, потому что, отъезжая от
вокзала, он видел, как они делали
определенное движение рукой. Другой
отмечал, как люди ходят по улице,
размахивают палками и т. п. [66 -
Исследователи, исходившие из других
точек зрения, причисляли эту оценку
несущественных, случайных проявлений
у других людей к «бреду отношения»
(Веziehungswahn).]. Таким образом, если нормальный
человек признает в применении к некоторой
части своих собственных психических
функций категорию случайного, не
нуждающегося в мотивировке, то параноик
отвергает эту категорию в применении
к психическим актам других людей. Все,
что он замечает у других, полно значения,
все подлежит истолкованию. Каким образом
он приходит к этому? Очевидно, что здесь,
как и во многих подобных случаях, он
проецирует то, что бессознательно
совершается в его собственной психике,
в душевную жизнь других людей. Ибо у
параноика доходит до сознания много
такого, что у нормального человека или
у невротика может быть обнаружено лишь
путем психоанализа, как находящееся
вне сознания [67 - Так, например, фантазии
истериков о сексуальных и жестоких
истязаниях, фантазии, которые при помощи
анализа могут быть доведены до сознания,
в соответствующих случаях до мелочей
совпадают с жалобами преследуемых
параноиков. Достойны внимания – хотя
и не непонятны – случаи, когда идентичное
содержание выступает также и в реальной
форме – в виде тех шагов, которые
предпринимают люди извращенные для
удовлетворения своей похоти.]. Таким
образом, параноик здесь в известном
смысле прав, он познает нечто ускользающее
от нормального человека, его взор острее
нормальной мыслительной способности,
и только перенесение того, что он познал
таким образом, на других людей лишает
его познание всякой цены. Надеюсь, от
меня теперь не будут ожидать защиты
отдельных параноических истолкований.
Но те основания, на которые паранойя
имеет право при этом взгляде на случайные
действия, облегчат нам психологическое
понимание той убежденности, с которой
связываются у параноика все эти
толкования. В них есть доля правды;
и чувство убежденности, присущее
нашим собственным ошибкам суждения,
которые нельзя было бы назвать
болезненными, создается тем же самым
путем. Поскольку речь идет о некоторой
части ошибочного хода мыслей или об
источнике его, это чувство вполне
оправдывается, и уже затем мы распространяем
его на всю остальную связь мыслей.
б) Другое
указание на бессознательное и «смещенное»
знание мотивов случайных и ошибочных
действий мы находим в феноменах суеверия.
Чтобы выяснить свой взгляд, я воспользуюсь
обсуждением одного мелкого инцидента,
послужившего мне исходным пунктом в
моих рассуждениях.
После
того как я возвратился после каникул,
мои мысли тотчас же обратились к больным,
которыми мне предстояло заняться в
начинавшемся рабочем году. Первый визит
я должен был сделать одной очень старой
даме, над которой я (см. выше) с давних
пор произвожу каждый день дважды одни
и те же врачебные манипуляции. Благодаря
этому однообразию у меня очень часто
на пути к больной или в то время, когда
с ней бывал занят, пробивались наружу
бессознательные мысли. Ей свыше 90 лет;
было бы немудрено, если бы в начале
каждого года я спрашивал себя, сколько
ей еще осталось жить. В тот день, про
который я рассказываю, я спешил и потому
взял извозчика, который и должен был
отвезти меня к ней. Каждый извозчик с
биржи против моего дома знает адрес
старухи, ибо каждый из них не раз отвозил
меня к ней. Сегодня случилось так, что
извозчик остановился не перед ее домом,
а перед тем же номером на близлежащей
параллельной улице, действительно
сходной. Я замечаю ошибку, ставлю ее
извозчику на вид, тот извиняется. Должно
ли что-нибудь означать, что меня подвезли
к дому, в котором моей старой пациентки
не оказалось? Для меня, конечно, ничего,
но если бы я был суеверен, я увидел бы в
этом обстоятельстве предзнаменование,
знамение судьбы, что этот год будет
последним в жизни старухи. Целый ряд
предзнаменований, сохранившихся в
истории, основывается на символике,
ничуть не лучшей, чем эта. Во всяком
случае я вижу в этом инциденте простую
случайность, не имевшую значения.
Совершенно
иначе обстояло бы дело, если бы я прошел
этот конец пешком и затем, «задумавшись»,
«по рассеянности», пришел бы к дому на
параллельной улице. Это я счел бы уже
не случаем, а поступком, имеющим
бессознательное намерение и требующим
истолкования. По всей вероятности, я
должен был бы истолковать его в том
смысле, что я предполагаю в скором
времени уже не застать более этой старой
дамы.
Я
отличаюсь, таким образом, от суеверного
человека в следующем.
Я
не думаю, что событие, к совершению
которого моя душевная жизнь непричастна,
могло мне сказать что-либо о реальном
будущем; но я думаю, что ненамеренное
проявление моей собственной душевной
деятельности вполне может разоблачить
что-либо скрытое, опять-таки относящееся
лишь к моей душевной жизни; если я и верю
во внешний (реальный) случай, то не верю
во внутреннюю (психическую) случайность.
Суеверный же человек, наоборот, не
подозревает о мотивировке своих
собственных случайных действий и
погрешностей, верит в психические
случайности, зато склонен приписывать
внешнему случаю значение, которое должно
проявиться в форме реальных событий,
склонен усматривать в случае средство
выражения чего-то внешнего, скрытого
от него. Различие между мной и суеверным
человеком двоякое. Во-первых, он проецирует
наружу мотивировку, в то время как я
стараюсь найти ее внутри; во-вторых, он
истолковывает случай событиями, в то
время как я свожу его к мысли. Однако
скрытое у него отвечает бессознательному
у меня, и нам обоим обще стремление не
признавать случая случаем, а всегда
истолковывать его.
Я
и предполагаю, что это сознательное
неведение и бессознательное знание
мотивировки психических случайностей
служит одним из психических корней
суеверия. Так как суеверный человек не
подозревает о мотивировке своих
собственных случайных действий и так
как факт наличия этой мотивировки
требует себе признания, то он вынужден
путем смещения отвести этой мотивировке
место во внешнем мире. И если такая связь
существует, то ее вряд ли можно ограничить
этим единичным случаем. Я и думаю, что
значительная доля мифологического
миросозерцания, простирающегося даже
и на новейшие религии, представляет
собой не что иное, как проецированную
во внешний мир психологию. Смутное
познание [68 - Которое, конечно, не имеет
ни одного из свойств познания.] (так
сказать, эндопсихическое восприятие)
психических факторов и отношений
бессознательного отражается – трудно
выразиться иначе, приходится воспользоваться
аналогией с паранойей – в конструировании
сверхчувственной реальности, которую
наука должна опять превратить в психологию
бессознательного. Можно было бы попытаться
разрешить таким путем мифы о рае и
грехопадении, о боге, добре и зле, о
бессмертии и т. д., превратить метафизику
в метапсихологию. Различие между
смещениями, происходящими у параноика
и у суеверного человека, не так велико,
как это кажется на первый взгляд. Когда
люди начали мыслить, они были вынуждены,
как известно, антропоморфически разложить
внешний мир на множество лиц по своему
собственному подобию; случайности,
которые они суеверно истолковывали,
были, таким образом, действиями, поступками
определенных лиц; так что люди поступили
тогда так же, как поступают параноики,
делающие выводы из незаметных знаков,
подаваемых им другими людьми, или как
здоровые люди, с полным правом определяющие
характер своих ближних по их случайным
и непреднамеренным поступкам. Суеверие
представляется столь неуместным лишь
в нашем современном, естественнонаучном,
но все еще далеко не законченном
миросозерцании; в миросозерцании
донаучных времен и народов оно было
вполне законно и последовательно.
Римлянин,
отказывающийся от важного предприятия
из-за неблагоприятного полета птиц,
был, таким образом, относительно прав;
он действовал последовательно, сообразно
со своими предпосылками. Но когда он
отменял предприятие из-за того, что
споткнулся на пороге своей двери («un
rоmain retournerait»), то он и абсолютно стоял
выше нас, неверующих, и лучше знал
человеческую душу, чем знаем ее, несмотря
на все старания, мы. Ибо тот факт, что он
споткнулся, мог служить для него
доказательством существования сомнения,
встречного течения (Gegenstromung) в его душе,
которое могло в момент исполнения
ослабить силу его намерения. Между тем
быть уверенным в полном успехе можно
лишь тогда, когда все душевные силы
дружно стремятся к желанной цели. Как
отвечает шиллеровский Вильгельм Телль,
так долго колебавшийся сбить выстрелом
с головы своего мальчика яблоко, на
вопрос фогта, зачем он приготовил вторую
стрелу?
Стрелою
этой я тебя пронзил бы,
Когда
б случилось – в сына я попал.
И
верно, я тогда б не промахнулся [69 -
Русский перевод Миллера.].
IV.
Кто имел случай изучать скрытые душевные
движения людей при посредстве психоанализа,
тот может сказать кое-что новое также
и о качестве бессознательных мотивов,
проявляющихся в суеверии. Яснее всего
видишь на примере нервнобольных – часто
весьма интеллигентных, страдающих
навязчивыми идеями и неврозом навязчивых
состояний, что суеверие берет свое
начало из подавленных враждебных и
жестоких стремлений. Суеверие – это в
значительной мере ожидание несчастья;
кто часто желает другим зла, но, будучи
приучен воспитанием к добру, вытеснил
такого рода желания за пределы сознания,
тот будет особенно склонен ожидать
наказания за такое бессознательное зло
в виде несчастья, угрожающего ему
извне.
Признавая,
что этими замечаниями мы отнюдь не
исчерпали психологии суеверия, мы все
же должны, с другой стороны, хотя бы в
нескольких словах коснуться вопроса,
можно ли утверждать наверняка, что не
существует предчувствий, вещих снов,
телепатических явлений, проявлений
сверхчувственных сил и т. п. Я далек
от того, чтобы во всех случаях, недолго
думая, порешить сплеча с феноменами, по
отношению к которым мы располагаем
таким множеством обстоятельных
наблюдений, делавшихся выдающимися в
интеллектуальном отношении людьми, и
которые должны были бы послужить объектом
дальнейших исследований. Можно даже
надеяться, что тогда часть этих наблюдений
получит благодаря начинающемуся уже
пониманию бессознательных душевных
процессов объяснение, которое не заставит
нас производить радикальную ломку наших
современных воззрений. Если бы суждено
было оказаться доказуемыми еще и другим
феноменам, как, например, тем, о которых
утверждают спириты, мы и произведем
требуемую новыми познаниями модификацию
наших «законов», не теряя, однако,
представления об общей связи вещей.
В
рамках этого изложения я могу ответить
на поставленные вопросы лишь субъективно,
т. е.
на
основании моего личного опыта. К
сожалению, я должен признаться, что
принадлежу к числу тех недостойных, в
чьем присутствии духи прекращают свою
деятельность и сверхчувственное
улетучивается, так что я никогда не имел
случая пережить лично что-нибудь могущее
дать мне повод к вере в чудеса. Как и у
всех людей, у меня бывали предчувствия
и случались несчастья, однако они
избегали друг друга, так что за
предчувствиями не следовало ничего, а
несчастья приходили без предупреждения.
Когда я в молодые годы жил один в чужом
городе, я нередко слышал, как дорогой
мне голос – которого я не мог не узнать
– вдруг называет меня по имени; я отмечал
себе момент этой галлюцинации, чтобы
затем, беспокоясь о родных, спросить у
них, что случилось в это время. Не
случалось ничего. Зато впоследствии
мне случилось самым спокойным образом,
ничего не чувствуя, работать с моими
больными, в то время как мое любимое
дитя едва не умерло от кровотечения. Из
числа тех предчувствий, о которых мне
сообщали мои больные, также ни одно не
могло быть признано мною за реальный
феномен.
Вера
в вещие сны насчитывает много приверженцев,
ибо в ее пользу говорит то обстоятельство,
что многое действительно происходит
впоследствии так, как его предварительно
конструировало во сне желание. Однако
в этом мало удивительного, и обыкновенно
между сном и тем, что сбылось наяву,
можно найти обычно еще глубокие различия,
которых охотно не замечаешь в своем
доверии ко сну. Прекрасный пример
действительно пророческого сна дала
мне возможность подвергнуть точному
анализу одна интеллигентная и правдивая
пациентка. По ее словам, ей однажды
снилось, что она встретила своего бывшего
друга и домашнего врача около какой-то
лавки на такой-то улице. Когда она на
следующее утро пошла во внутреннюю
часть города, она действительно встретила
его на том самом месте, какое было указано
во сне. Надо заметить, что за этим не
произошло никаких событий, в которых
могло бы обнаружиться значение этого
удивительного совпадения, так что ни в
чем позднейшем нельзя было найти для
него достаточного основания.
Путем
тщательного расспроса я установил, что
нет доказательств того, чтобы дама эта
вспомнила о своем сне в ближайшее после
этой ночи утро, стало быть, перед своей
прогулкой. Она ничего не могла возразить
против такого изложения дела, которое
устраняет из нее все чудесное и оставляет
лишь интересную психологическую
проблему: однажды утром она шла по
известной улице, встретила близ одной
лавки своего старого домашнего врача,
и при его виде у нее создалось убеждение,
что в эту ночь ей снилась эта встреча
на этом же самом месте. При помощи анализа
можно было с большей или меньшей
вероятностью установить, каким образом
она пришла к этому убеждению, которое,
вообще говоря, нельзя не признать до
известной степени правдоподобным.
Встреча на определенном месте после
предварительного ожидания носит на
себе все признаки свидания. Старый
домашний врач воскресил в ней воспоминания
о минувшем времени, когда встречи с
третьим лицом, которое было дружно также
и с этим врачом, были для нее полны
значения. С этим господином она с тех
пор поддерживала отношения и накануне
мнимого сновидения тщетно ждала его.
Если бы я мог сообщить подробнее о
связанных с этим делом отношениях, мне
было бы нетрудно показать, что иллюзия
пророческого сна при виде друга прежних
лет равносильна такого рода заявлению:
«Ах, г-н доктор, вы напомнили мне теперь
о минувших днях, когда мне никогда не
приходилось, назначив N свидание, ожидать
его».
Простой
и легко объяснимый пример того
«удивительного совпадения», какое
происходит, когда встречаешь человека,
о котором как раз теперь думал, я наблюдал
на самом себе, и, вероятно, этот пример
характерен для аналогичных случаев.
Несколько дней после того, как я получил
звание профессора, в монархических
странах придающее человеку большой
авторитет, я гулял по внутренней части
города, и мои мысли вдруг сосредоточились
на ребяческой фантазии – мести некоей
паре родителей. Эти люди позвали меня
несколькими месяцами раньше к своей
девочке, у которой в связи с одним сном
начались интересные явления навязчивости.
Я с большим интересом отнесся к этому
случаю, генезис которого мне казался
ясным; однако мое лечение было отклонено
родителями, которые мне дали понять,
что намерены обратиться к заграничному
авторитету, лечащему гипнотизмом. Теперь
я фантазировал о том, как родители после
возможной неудачи этого опыта просят
меня начать мой курс лечения: они, мол,
питают ко мне теперь полное доверие и
пр. Я отвечаю им: да, теперь, когда я стал
профессором, вы доверяете мне. Но звание
ничего не изменило в моих способностях;
если я вам был непригоден, будучи
доцентом, вы можете обойтись без меня
также и теперь, когда я стал профессором.
В этот момент моя фантазия была прервана
громким приветствием: «Честь имею
кланяться, г. профессор», и когда я
взглянул на говорящего, я увидел, что
мимо меня проходила та самая пара
родителей, которым я только что отомстил,
отклонив их предложение. Не требовалось
долгих размышлений, чтобы разбить
иллюзию чудесного. Я шел по большой и
широкой, почти пустой улице навстречу
этой паре, взглянув мельком, быть может,
на расстоянии двадцати шагов, я заметил
и узнал их видные фигуры, но – по образцу
галлюцинации – устранил это восприятие
по тем же эмоциональным мотивам, которые
затем сказались в якобы самопроизвольно
всплывшей фантазии.
К
категории чудесного и жуткого относится
также и то своеобразное ощущение, которое
испытываешь в известные моменты и при
известных ситуациях: будто уже раз
пережил то же самое, уже был раз в том
же положении, причем ясно вспомнить то
прежнее, дающее о себе таким образом
знать, не удается. Я знаю, что лишь в
очень свободном словоупотреблении
можно назвать то, что испытываешь в
такие моменты, ощущением; если дело и
идет здесь о суждении – и притом о
познавательном суждении, то все же эти
случаи имеют совершенно своеобразный
характер, и нельзя упускать из виду того
обстоятельства, что искомого не
вспоминаешь никогда. Не знаю, был ли
этот феномен «уже виденного» («deja vu»)
серьезно приводим для доказательства
психического предсуществования индивида;
но психологи уделяли ему немало внимания
и пытались разрешить загадку самыми
разнообразными спекулятивными путями.
Ни одна из этих попыток объяснения не
представляется мне правильной, ибо ни
при одной из них не принималось в расчет
ничего иного, кроме сопутствующих и
благоприятствующих феномену обстоятельств.
Ибо те психические явления, которые, по
моим наблюдениям, одни только могут
быть ответственными при объяснении
феномена «deja vu», именно – бессознательные
фантазии, еще и теперь находятся во
всеобщем загоне у психологов;
Я
полагаю, что называть ощущение «уже
виденного» иллюзией несправедливо. В
такие моменты действительно затрагивается
нечто, что уже было раз пережито, только
его нельзя сознательно вспомнить, потому
что оно и не было никогда сознательным.
Ощущение «уже виденного» отвечает,
кратко говоря, воспоминанию о
бессознательной фантазии. Подобно
сознательным существуют и бессознательные
фантазии (или сны наяву); каждый знает
это по собственному опыту.
Я
знаю, что тема эта заслуживала бы самого
обстоятельного рассмотрения, но хочу
привести здесь анализ одного-единствениого
случая «deja vu», в котором ощущение
отличается особенной интенсивностью
и длительностью. Одна дама, которой
теперь 37 лет от роду, утверждает, что
она самым отчетливым образом помнит,
как она в возрасте 12'/2 года впервые была
в гостях у своих школьных подруг в
деревне и, войдя в сад, тотчас же испытала
такое ощущение, будто она уже здесь раз
была; ощущение это повторилось, когда
она вошла в комнаты, так что ей казалось,
что она заранее знает, какая будет
следующая комната, какой будет из нее
вид и т. д. На самом деле совершенно
исключена – и опровергнута справками
у родителей – возможность того, чтобы
это чувство знакомства имело своим
источником прежнее посещение дома и
сада, хотя бы в самом раннем детстве.
Дама, рассказывавшая мне об этом, не
искала психологического объяснения;
в появлении этого ощущения она видела
пророческое указание на то значение,
которое впоследствии должны были иметь
именно эти подруги для ее эмоциональной
жизни. Однако рассмотрение обстоятельств,
при которых имел место этот феномен,
указывает нам путь к другому объяснению.
Отправляясь в гости, она знала, что у
этих девочек есть единственный тяжело
больной брат. При посещении она видела
его, нашла, что он очень плохо выглядит,
и подумала: он скоро умрет. Теперь дальше:
ее собственный единственный брат был
несколькими месяцами раньше опасно
болен дифтеритом; во время его болезни
она была удалена из дому родителей и
жила несколько недель у одной родственницы.
Ей кажется, что в той поездке в деревню,
о которой идет здесь речь, участвовал
также ее брат, кажется даже, что это была
его первая большая прогулка после
болезни; однако здесь ее воспоминания
удивительно неопределенны, в то время
как все прочие детали, особенно платье,
которое было на ней в этот день, стоят
у нее перед глазами с неестественной
яркостью. Осведомленному человеку
нетрудно заключить из этих показаний,
что ожидание смерти брата играло тогда
большую роль у этой девушки и либо не
было никогда сознательным, либо после
благополучного исхода болезни подверглось
энергичному вытеснению. В случае иного
исхода она должна была бы носить другое
платье – траурное. У подруг она нашла
аналогичную ситуацию: единственный
брат в опасности; вскоре он действительно
умер. Она должна была бы сознательно
вспомнить, что несколько месяцев тому
назад сама пережила то же самое; вместо
того, чтобы вспомнить это, – чему
препятствовало вытеснение, – она
перенесла свое чувство припоминания
на местность, сад и дом, подверглась
действию «fausse reconnaissance», и ей показалось,
что она когда-то все это также видела.
Из факта вытеснения мы имеем основание
заключить, что ее ожидание смерти брата
было не совсем чуждо окраски желательности.
Она осталась бы тогда единственным
ребенком. В своем позднейшем неврозе
она страдала самым интенсивным образом
от страха потерять своих родителей, и
за этим страхом анализ, как это бывает
обычно, мог вскрыть бессознательное
желание аналогичного же содержания.
Мои
собственные мимолетные переживания
феномена «deja vu» я мог подобным же образом
вывести из эмоциональной констелляции
момента. Это был опять повод воскресить
ту (бессознательную и неизвестную)
фантазию, которая в какой-то момент
возникла во мне как желание улучшить
мое положение.
V.
Недавно, когда я имел случай изложить
одному философски образованному коллеге
несколько примеров забывания имен
вместе с анализом их, он поспешил
возразить: все это прекрасно, но у меня
забывание имен происходит иначе. Ясно,
что так облегчать себе задачу нельзя;
я не думаю, что мой коллега когда-либо
думал перед этим об анализе забывания
имен; он и не мог сказать мне, как же,
собственно, это у него происходит
иначе.
Но
его замечание все же затрагивает
проблему, которую многие будут склонны
поставить на первый план. Применимо ли
данное здесь объяснение ошибочных и
случайных действий во всех или лишь в
единичных случаях, и если только в
единичных, то каковы те условия, при
которых оно может быть допущено для
объяснения феноменов, имеющих другое
происхождение? То, что я знаю, не дает
мне возможности ответить на этот вопрос.
Я хочу лишь предостеречь от того, чтобы
считать указанную здесь связь редкой,
ибо сколько раз мне случалось производить
испытание над собой ли самим или над
пациентами, ее можно было, как и в
приведенных примерах, с уверенностью
установить или по крайней мере найти
веские основания, заставляющие
предполагать ее наличность. Неудивительно,
если не всегда удается найти скрытый
смысл симптоматического действия, ибо
решающим фактором, который надо принять
в соображение, является сила внутреннего
сопротивления, противостоящего
разрешению. Нет также возможности
истолковать каждое отдельное сновидение
– у себя или у пациента; для того чтобы
подтвердить общеприменимость данной
теории, достаточно, если нам удастся
хотя бы несколько проникнуть в глубь
скрытых соотношений. Сновидение, которое
в ближайший день, при первой попытке
решения оказывается неприступным,
нередко раскрывает свою тайну через
неделю или через месяц, когда какое-либо
реальное изменение, происшедшее за это
время, успело понизить значение борющихся
одна с другой психических величин. То
же можно сказать и о разрешении ошибочных
и симптоматических действий; пример
очитки «в бочке по Европе» дал мне случай
показать, как неразрешимый на первых
порах симптом поддается анализу, когда
отпадает реальная заинтересованность
в вытесненных мыслях. До тех пор, пока
было возможно, что мой брат получит
завидный титул раньше, чем я, указанная
выше ошибка в чтении оказывала
сопротивление всем неоднократно
делавшимся попыткам анализа; но когда
выяснилась малая вероятность того,
чтобы брату было оказано предпочтение,
предо мной внезапно открылся путь,
ведущий к решению. Было бы, таким образом,
ошибкой утверждать про все случаи, не
поддающиеся анализу, что они произошли
на основе иного психического механизма,
чем тот, который здесь был вскрыт; для
того чтобы это допустить, недостаточно
одних лишь отрицательных доказательств.
Совершенно недоказательна также и
готовность, – вероятно, присущая
всем здоровым людям, – с какой мы
верим в то, что есть какое-либо другое
объяснение ошибочных и симптоматических
действий; само собой понятно, что она
служит проявлением тех же психических
сил, которые и создали тайну, которые
потому становятся на защиту последней
и сопротивляются ее выяснению.
С
другой стороны, мы не должны упускать
из виду, что вытесненные мысли и стремления
не самостоятельно создают себе выражение
в форме симптоматических и ошибочных
действий. Техническая возможность
подобного рода промахов иннервации
должна быть дана независимо от них;
и затем уже ею охотно пользуется
вытесненный элемент в своем намерении
дать о себе знать. Установить картину
тех структурных и функциональных
отношений, которыми располагает такое
намерение, имели своей задачей, в
применении к словесным ошибочным актам
(ср. гл. V), подробные исследования
философов и филологов. Если мы в
совокупности условий ошибочных и
симптоматических действий будем, таким
образом, различать бессознательный
мотив и идущие ему навстречу физиологические
и психофизические отношения, то останется
открытым вопрос, имеются ли в пределах
здоровой психики еще и другие моменты,
способные, подобно бессознательному
мотиву и вместо него, порождать на почве
этих отношений ошибочные и симптоматические
действия. Ответ на этот вопрос не входит
в мои задачи.
VI.
После рассмотрения обмолвок мы
ограничивались тем, что доказывали в
ошибочных действиях наличность скрытой
мотивировки и при помощи психоанализа
прокладывали себе дорогу к познанию
этой мотивировки. Общую природу и
особенности выражающихся в ошибочных
действиях психических факторов мы
оставили пока почти без рассмотрения
и во всяком случае не пытались еще
определить их точнее и вскрыть
закономерность их. Мы и теперь не
возьмемся основательно исчерпать этот
предмет, ибо первые же шаги показали бы
нам, что в эту область можно проникнуть
скорее с другой стороны. Здесь можно
поставить себе целый ряд вопросов;
я хотел бы их по крайней мере привести
и наметить их объем. 1. Каково содержание
и происхождение тех мыслей и стремлений,
о которых свидетельствуют ошибочные и
симптоматические действия? 2. Каковы
должны быть условия, необходимые для
того, чтобы мысль или стимул были
вынуждены и оказались в состоянии
воспользоваться этими явлениями как
средством выражения? 3. Возможно ли
установить постоянное и единообразное
соотношение между характером ошибочного
действия и свойствами того переживания,
которое выразилось в нем?
Начну
с того, что сгруппирую некоторый материал
для ответа на последний вопрос. Разбирая
примеры обмолвок, мы нашли нужным не
связывать себя содержанием задуманной
речи и вынуждены были искать причину
расстройства речи за пределами замысла.
В ряде случаев эта причина была под
рукой и говоривший сам отдавал себе в
ней отчет. В наиболее простых и прозрачных
на вид примерах фактором, расстраивающим
проявления мысли, явилась другая
формулировка – звучащая столь же
приемлемо – той же самой мысли, и не
было возможности сказать, почему одна
из этих формулировок должна была
потерпеть поражение, другая – пробить
себе дорогу (контаминация у Мерингера
и Майера). Во второй группе случаев
поражение одной формулировки мотивировалось
наличностью соображений, говоривших
против нее, которые, однако, оказывались
недостаточно сильными, чтобы добиться
полного воздержания (например: zum
Vorschwein gekommen). Задержанная формулировка
также сознается в этих случаях с полной
ясностью. Лишь о третьей группе можно
утверждать без ограничений, что здесь
препятствующая мысль отлична от
задуманной, и можно установить
существенное, по-видимому, разграничение.
Препятствующая мысль либо связана с
расстроенной мыслью ассоциацией по
содержанию (препятствие в силу внутреннего
противоречия), либо по существу чужда
ей, и лишь расстроенное слово связано
с расстраивающей мыслью, часто
бессознательной, какой-либо странной
внешней ассоциацией. В примерах, которые
я привел из моих психоанализов, вся речь
находится под влиянием мыслей, ставших
одновременно действенными, но совершенно
бессознательных; их выдает либо само
же расстройство мыслей (Klapperschlange –
Kleopatra), либо они оказывают косвенное
влияние тем, что дают возможность
отдельными частями сознательно задуманной
речи взаимно расстраивать одна другую
(Ase natmen: за этим скрывается Hasenauer-stra?e и
воспоминание о французах). Задержанные
или бессознательные мысли, от которых
исходит расстройство речи, могут иметь
самое разнообразное происхождение.
Этот обзор не приводит нас, таким образом,
ни к какому обобщению в каком бы то ни
было направлении.
Сравнительное
изучение примеров очиток и описок ведет
к тем же результатам. Отдельные случаи
здесь, как и при обмолвках, по-видимому,
обязаны своим происхождением не
поддающемуся дальнейшей мотивировке
процессу сгущения (например, der Apfe).
Интересно было бы все же знать, не
требуется ли наличности особых условий
для того, чтобы имело место подобного
рода сгущение – правомерное во сне, но
ненормальное наяву; примеры наши сами
по себе не дают на это ответа. Я не сделал
бы, однако, отсюда вывода о том, что таких
условий – за вычетом разве лишь ослабления
сознательного внимания – не существует;
ибо другие данные показывают мне, что
как раз автоматические действия
отличаются правильностью и надежностью.
Я
скорее подчеркнул бы, что здесь, как это
часто бывает в биологии, нормальное или
близкое к нормальному является менее
благоприятным объектом исследования,
нежели патологическое.
Я надеюсь, что выяснение более тяжелых
расстройств прольет свет на то, что
остается темным при объяснении этих
наиболее легких случаев расстройства.
При
очитках и описках также нет недостатков
в примерах, обнаруживающих более
отдаленную и сложную мотивировку. «Im
Fa? durch Europa» – очитка, объясняющаяся
влиянием отдаленной, по существу чуждой
мысли, порожденной подавленным движением
зависти и честолюбия и пользующейся
словом Beforderung, чтобы установить связь
с безразличной и безобидной темой,
заключавшейся в прочитанном. В примере
Burckhard связь устанавливается самим же
именем Burckhard.
Нельзя
не признать, что расстройства функций
речи создаются легче и требуют меньшего
напряжения со стороны расстраивающих
сил, чем расстройства других психических
функций.
На
другой почве стоим мы при исследовании
забывания в собственном его смысле,
т. е. забывания минувших переживаний
(от этого забывания в строгом смысле
можно было бы отделить забывание
собственных имен и иностранных слов,
рассмотренное в главах I и II, – его
можно назвать «выпадением», и затем
забывание намерений, которое можно
обозначить как «упущения»). Основные
условия нормального забывания нам
неизвестны [70 - Относительно механизма
забывания в собственном смысле я могу
сделать следующие указания. Материал,
которым располагает память, подвергается,
вообще говоря, двоякого рода воздействию:
сгущению и искажению. Искажение – дело
господствующих в душевной жизни тенденций
и направляется прежде всего против
таких следов воспоминаний, которые еще
сохранили способность вызывать аффекты
я с большей устойчивостью сопротивляются
сгущению. Следы, ставшие безразличными,
подвергаются сгущению без сопротивления;
однако можно наблюдать, что тенденции
искажения, оставшиеся неудовлетворенными
в той области, где они хотели обнаружиться,
пользуются для своего насыщения, кроме
того, и безразличным материалом. Так
как эти процессы сгущения и искажения
тянутся долгое время, в течение которого
на содержание наших воспоминаний
оказывают свое действие все последующие
события, то нам и кажется, что это время
делает воспоминания неуверенными и
неясными. Между тем весьма вероятно,
что при забывании вообще нет и речи о
прямом воздействии времени.]. Не следует
также упускать из виду, что не все то
забыто, что мы считаем забытым. Наше
объяснение относится здесь лишь к тем
случаям, когда забывание нам бросается
в глаза, поскольку оно нарушает правило,
в силу которого забывается неважное,
важное же удерживается в памяти. Анализ
тех примеров забывания, которые, на наш
взгляд, нуждаются в особом объяснении,
каждый раз обнаруживает в качестве
мотива забвения неохоту вспомнить
нечто, могущее вызвать тягостные
ощущения. Мы приходим к предположению,
что этот мотив стремится оказать свое
действие повсюду в психической жизни,
но что другие, встречные силы мешают
ему проявляться сколько-нибудь регулярно.
Объем и значение этой неохоты вспоминать
тягостные ощущения кажутся нам
заслуживающими тщательнейшего
психологического рассмотрения; вопрос
о том, каковы те особые условия, которые
в отдельных случаях делают возможным
это забывание, являющееся общей и
постоянной целью, также не может быть
выделен из этой более обширной связи.