ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 1032
Скачиваний: 2
Мне
важно только подчеркнуть, что забывание
собственных имен с ошибочным припоминанием
и образование покрывающих воспоминаний
– процессы однородные.
На
первый взгляд различия между этими
двумя феноменами несравненно больше
бросаются в глаза, нежели сходство. Там
дело идет о собственных именах, здесь
– о цельных впечатлениях, о чем-то
пережитом в действительности ли или
мысленно; в первом случае – память
явно отказывается служить, здесь же –
совершает кажущуюся нам странной работу;
там – минутное расстройство (ибо забытое
нами только что имя могло воспроизводиться
нами до того сотни раз правильно и завтра
будет воспроизводиться вновь), здесь –
длительное, беспрерывное обладание,
ибо безразличные воспоминания детства,
по-видимому, способны сопутствовать
нам на протяжении долгого периода жизни.
Загадки,
возникающие перед нами в обоих этих
случаях, по-видимому, совершенно различны.
Там нашу научную любознательность
возбуждает забывание, здесь – сохранение
в памяти.
Более глубокое исследование показывает,
однако, что, несмотря на различие
психического материала и разницу в
длительности обоих явлений, точек
соприкосновения все же больше. И здесь,
и там дело идет об ошибочном воспоминании;
воспроизводится не то, что должно было
быть воспроизведено, а нечто новое,
заместитель его. В случае забывания
имен тоже имеется налицо известное
действие памяти в форме замещающих
имен. Феномен покрывающих воспоминаний,
в свою очередь, тоже основывается на
забывании других, существенных
впечатлений. В обоих случаях известное
интеллектуальное ощущение дает нам
знать о вмешательстве некоего препятствия;
но только это происходит в иной форме.
При
забывании имен мы знаем, что замещающие
имена неверны; при покрывающих
воспоминаниях мы удивляемся тому, что
они еще у нас вообще сохранились. И
если затем психологический анализ
показывает, что в обоих случаях замещающие
образования сложились одинаковым
образом – путем смещения вдоль какой-либо
поверхностной ассоциации, то именно
различия в материале, в длительности и
в центрировании обоих феноменов
заставляют нас в еще большей степени
ожидать, что мы нашли нечто существенно
важное и имеющее общее значение. Это
общее положение гласило бы, что отказ
и ошибки репродуцирующей функции
указывают нам гораздо чаще, нежели мы
предполагаем, на вмешательство
пристрастного фактора, на тенденцию,
благоприятствующую одному воспоминанию
и стремящуюся поставить преграду
другому.
Вопрос
о воспоминаниях детства представляется
мне настолько важным и интересным, что
я хотел бы посвятить ему несколько
замечаний, которые выведут нас за пределы
сказанного выше.
Как
далеко в глубь детства простираются
наши воспоминания? Мне известно несколько
исследований по этому вопросу, в том
числе работы Анри [11 - Enquete sur les premiers
souvenirs de l’enfance // L’annee psychologique, III, 1897.] и
Потвина [12 - Study of early memories // Psycholog. Review,
1901.]; из них мы узнаем о существовании
значительных индивидуальных различий;
некоторые из подвергавшихся наблюдениям
относят свои первые воспоминания к 6-му
месяцу жизни, в то время как другие
ничего не помнят из своей жизни до конца
6-го и даже 8-го года. С чем же связаны эти
различия в воспоминаниях детства и
какое значение они имеют? Очевидно, что
для решения этого вопроса мало добыть
материал путем коллекционирования
сведений; необходима его обработка, в
которой должно участвовать то лицо, от
коего данные сообщения исходят.
На
мой взгляд, мы слишком равнодушно
относимся к фактам младенческой амнезии
– утрате воспоминаний о первых годах
нашей жизни и благодаря этому проходим
мимо своеобразной загадки. Мы забываем
о том, какого высокого уровня
интеллектуального развития достигает
ребенок уже на четвертом году жизни, на
какие сложные эмоции он способен; мы
должны были бы поразиться, как мало
сохраняется обычно из этих душевных
событий в памяти в позднейшие годы; тем
более, что мы имеем все основания
предполагать, что эти забытые переживания
детства отнюдь не проскользнули бесследно
в развитии данного лица; напротив, они
оказали влияние, оставшееся решающим
и в последующее время. И вот несмотря
на это несравненное влияние они
забываются! Это свидетельствует о
совершенно своеобразных условиях
воспоминания (в смысле сознательной
репродукции), до сих пор ускользавших
от нашего познания. Весьма возможно,
что именно забывание детских переживаний
и даст нам ключ к пониманию тех амнезий,
которые, как показывают новейшие данные,
лежат в основе образования всех
невротических симптомов.
Среди
сохранившихся воспоминаний детства
некоторые представляются нам вполне
понятными, другие – странными или
непонятными. Нетрудно исправить некоторые
заблуждения относительно этих обоих
видов. Стоит подвергнуть уцелевшие
воспоминания какого-либо лица аналитической
проверке – и нетрудно установить, что
поручиться за их правильность невозможно.
Некоторые воспоминания несомненно
искажены, неполны либо смещены во времени
или в пространстве. Сообщения опрашиваемых
лиц о том, например, что их первые
воспоминания относятся, скажем, ко
второму году жизни, явно недостоверны.
Скоро удается найти те мотивы, которые
объясняют нам искажение и смещение
пережитого и которые вместе с тем
доказывают, что причиной этих ошибок
является не простая погрешность памяти.
Могучие силы позднейшей жизни оказали
свое воздействие на способность
вспоминать переживания детства, вероятно,
те же самые, благодаря которым нам вообще
так чуждо понимание этих детских
лет.
Процесс
воспоминания у взрослых оперирует, как
известно, различного рода психическим
материалом. Одни вспоминают в форме
зрительных образов, их воспоминания
носят зрительный характер; другие
способны воспроизвести в памяти разве
лишь самые скудные очертания пережитого;
их называют – по терминологии Шарко –
«auditifs» и «moteurs», в противоположность
«visuels» [13 - Слуховые, моторные, в
противоположность зрительным. –
Примеч. ред. перевода.]. Во сне эти различия
исчезают; сны снятся нам всем по
преимуществу в форме зрительных образов.
Но то же самое происходит по отношению
к воспоминаниям детства: они носят
наглядный зрительный характер даже у
тех людей, чьи позднейшие воспоминания
лишены зрительного элемента. Зрительное
воспоминание сохраняет, таким образом,
тип инфантильного воспоминания. У меня
лично единственные зрительные воспоминания
– это воспоминания самого раннего
детства: прямо-таки отчетливо наглядные
сцены, сравнимые лишь с театральным
действом. В этих сценах из детских лет,
верны ли они или искажены, обычно и сам
фигурируешь со своим детским обликом
и платьем. Это обстоятельство представляется
весьма странным; взрослые люди со
зрительной памятью не видят самих себя
в воспоминаниях о позднейших событиях
[14 - Утверждаю это на основании некоторых
сведений, собранных мною.]. Предположение,
что ребенок, переживая что-либо,
сосредоточивает внимание на себе, а не
направляет его исключительно на внешние
впечатления, шло бы вразрез со всем тем,
что мы знаем на этот счет. Таким образом,
самые различные соображения заставляют
нас предполагать, что так называемые
ранние детские воспоминания представляют
собой не настоящий след давнишних
впечатлений, а его позднейшую обработку,
подвергшуюся воздействию различных
психических сил более позднего времени.
«Детские воспоминания» индивидов
приобретают – как общее правило –
значение «покрывающих воспоминаний»
и приобретают при этом замечательную
аналогию с детскими воспоминаниями
народов, закрепленными в сказаниях и
мифах.
Кто
подвергал исследованию по методу
психоанализа целый ряд лиц, тот накопил
в результате этой работы богатый запас
примеров «покрывающих воспоминаний»
всякого рода. Однако с общение этих
примеров в высшей степени затрудняется
указанным выше характером отношений,
существующих между воспоминания ми
детства и позднейшей жизнью; чтобы
уяснить значение того или иного
воспоминания детства в качестве
воспоминания покрывающего, нужно было
бы нередко изобразить всю позднейшую
жизнь данного лица. Лишь редко бывает
возможно, как в следующем прекрасном
примере, выделить из общей связи одно
отдельное воспоминание.
Молодой
человек 24 лет сохранил следующий образ
из 5-го года своей жизни. Он сидит в саду
дачного дома на своем стульчике рядом
с теткой, старающейся научить его
распознавать буквы.
Различие
между m и n не дается ему, и он просит
тетку объяснить ему, чем отличаются эти
две буквы одна от другой. Тетка обращает
его внимание на то, что у буквы m целой
частью больше, чем у n, – лишняя третья
черточка. – Не было никакого основания
сомневаться в достоверности этого
воспоминания; но свое значение оно
приобрело лишь впоследствии, когда
обнаружилось, что оно способно взять
на себя символическое представительство
иного рода любознательности мальчика.
Ибо подобно тому, как ему тогда хотелось
узнать разницу между буквами тип, так
впоследствии он старался узнать разницу
между мальчиком и девочкой и наверно
согласился бы, чтобы его учительницей
была именно эта тетка. И действительно,
он нашел тогда, что разница несколько
аналогична, что у мальчика тоже одной
частью больше, чем у девочки, и к тому
времени, когда он узнал это, у него и
пробудилось воспоминание о соответствующем
детском вопросе.
На
одном только примере я хотел бы показать,
какой смысл может получить благодаря
аналогичной обработке детское
воспоминание, до того не имевшее, казалось
бы, никакого смысла. Когда я на 43-м году
жизни начал уделять внимание остаткам
воспоминаний моего детства, мне
вспомнилась сцена, которая давно уже
(мне казалось – с самых ранних лет) время
от времени приходила мне на ум и которую
надо было отнести, на основании вполне
достаточных признаков, к исходу третьего
года моей жизни. Мне виделось, как я
стою, плача и требуя чего-то, перед
ящиком, дверцу которого держит открытой
мой старший (на 20 лет) сводный брат; затем
вдруг вошла в комнату моя мать, красивая,
стройная, как бы возвращаясь с улицы.
Этими словами я выразил наглядно
представленную мне сцену, о которой я
больше ничего не мог бы сказать. Собирался
ли брат открыть или закрыть ящик (когда
я первый раз сформулировал это
воспоминание, я употребил слово «шкаф»),
почему я при этом плакал, какое отношение
имел к этому приход матери – все это
было для меня темно; я склонен был
объяснить эту сцену тем, что старший
брат чем-нибудь дразнил меня и это было
прервано приходом матери. Такие
недоразумения в сохранившейся в памяти
сцене из детства нередки: помнишь
ситуацию, но в ней нет надлежащего
центра: не знаешь, на какой из ее элементов
должен быть сделан психический акцент.
Аналитический разбор вскрыл передо
мной совершенно неожиданный смысл
картины. Я не нашел матери, во мне
зашевелилось подозрение, что она заперта
в этом ящике или шкафу, и потому потребовал
от брата, чтобы он открыл его. Когда он
это сделал и я убедился, что матери в
ящике нет, я начал кричать; это тот
момент, который закреплен в воспоминании
и за которым последовало успокоившее
мою тревогу или тоску появление матери.
Но каким образом пришла ребенку мысль
искать мать в ящике? Снившиеся мне в то
же время сны смутно напоминали мне о
няньке, о которой у меня сохранились
еще и другие воспоминания, о том, например,
как она неукоснительно требовала, чтобы
я отдавал ей мелкие деньги, которые я
получал в подарок, – деталь, которая,
в свою очередь, может претендовать на
роль воспоминания, «покрывающего» нечто
позднейшее. Я решил облегчить себе на
этот раз задачу истолкования и расспросил
мою мать – теперь уже старую женщину –
об этой няньке. Я узнал многое, в том
числе и то, что она, умная, но нечестная
особа, во время родов моей матери украла
у нас в доме множество вещей и по настоянию
моего брата была предана суду. Это
указание разъяснило мне сразу, словно
каким-то озарением, смысл рассказанной
выше сцены. Внезапное исчезновение
няньки не было для меня безразличным;
я обратился как раз к этому брату с
вопросом о том, где она, вероятно, заметив,
что в ее исчезновении он сыграл какую-то
роль; он ответил мне уклончиво, игрой
слов, как это он любит делать и сейчас:
«Ее заперли в ящик». Ответ этот я понял
по-детски, буквально, но прекратил
расспросы, потому что ничего больше
добиться не мог. Когда немного времени
спустя я хватился матери и ее не было,
я заподозрил брата в том, что он сделал
с ней то же, что и с нянькой, и заставил
его открыть мне ящик. Я понимаю теперь,
почему в передаче этого зрительного
воспоминания детства подчеркнута худоба
матери; мне должен был броситься в глаза
ее вид только что выздоровевшего
человека. Я 2'/2 годами старше родившейся
тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего
возраста, прекратилась наша совместная
жизнь со сводным братом.
V.
ОБМОЛВКИ
Если
обычный материал нашей разговорной
речи на родном языке представляется
огражденным от забывания, то тем более
подвержен он другому расстройству,
известному под названием «обмолвок».
Явление это, наблюдаемое у здорового
человека, производит впечатление
переходной ступени к так называемой
«парафазии», наступающей уже при
патологических условиях.
В
данном случае я имею возможность в виде
исключения пользоваться (и воздать
должное) предшествующей работой: в 1895
году Мерингер и К. Майер опубликовали
работу под заглавием «Обмолвки и очитки»;
точка зрения, с которой они разбирают
вопрос, выходит за пределы моего
рассмотрения. Ибо один из авторов, от
имени которого и ведется изложение, –
языковед и взялся за исследование с
лингвистической точки зрения, желая
найти правила, по которым совершаются
обмолвки. Он надеялся, что на основании
этих правил можно будет заключить о
существовании «известного духовного
механизма», «в.котором звуки одного
слова, одного предложения и даже отдельные
слова связаны и сплетены между собой
совершенно особенным образом» (S.
10).
Автор
группирует собранные им примеры
«обмолвок» сперва с точки зрения чисто
описательной, разделяя их на: случаи
перемещения (например: Milo von Venus вместо
Venus von Milo [Милос из Венеры вместо Венера
из Милоса]); предвосхищения или антиципации
(например: es war mir auf der Schwest… auf der Brust so
schwer [Мне было на сердце (досл.: на груди)
так тяжело, но вместо Brust – грудь вначале
было сказано Schwest…]); отзвуки или
постпозиции (например: Ich fordere Sie auf, auf
das Wohl unseres Chefs aufzusto?en вместо anzusto?en [«Я
предлагаю вам отрыгнуть (вместо:
чокнуться, т. е. выпить) за здоровье
нашего шефа»]); контаминации (Ег setzt sich
auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen
Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine [«Он садится
на затылок» (букв: на «заднюю голову»),
составлено из: «он стоит на своем»
(упорствует) и «стал на дыбы» (в перен.
смысле также «упорствует») ]); замещения
(Ich gebe die Praparate in den Briefkasten вместо Brutkasten
[«Я ставлю препараты в почтовый ящик»
вместо «в термостат»]); к этим главным
категориям надо добавить еще некоторые,
менее существенные или менее важные
для наших целей. Для этой группировки
безразлично, подвергаются ли перестановке,
искажению, слиянию и т. п. отдельные
звуки слова, слоги или целые слова
задуманной фразы.
Наблюдавшиеся
им обмолвки Мерингер объясняет различием
психической интенсивности произносимых
звуков. Когда имеет место иннервация
первого звука слова, первого слова
фразы, тогда процесс возбуждения уже
обращается к следующим звукам и следующим
словам, и поскольку эти иннервации
совпадают во времени, они могут взаимно
влиять и видоизменять одна другую.
Возбуждение психически более интенсивного
звука предваряет прочие или, напротив,
отзывается впоследствии и расстраивает
таким образом более слабый иннервационный
процесс. Вопрос сводится лишь к тому,
чтобы установить, какие именно звуки
являются в том или ином слове наиболее
интенсивными. Мерингер говорит по этому
поводу: «Для того чтобы установить,
какой из звуков, составляющих слово,
обладает наибольшей интенсивностью,
достаточно наблюдать свои собственные
переживания при отыскании какого-либо
забытого слова, скажем, имени. То, что
воскресает в памяти прежде всего,
обладало во всяком случае наибольшей
интенсивностью до забывания» (S. 160).
«Высокой интенсивностью отличаются,
таким образом, начальный звук корневого
слога и начальный звук слова и, наконец,
та или те гласные, на которые падает
ударение» (S. 162).
Я
не могу здесь воздержаться от одного
возражения. Принадлежит ли начальный
звук имени к наиболее интенсивным
элементам слова или нет, во всяком случае
неверно, что в случаях забывания слов
он восстанавливается в сознании первым;
указанное выше правило, таким образом,
неприменимо. Когда наблюдаешь себя в
поисках забытого имени, довольно часто
возникает уверенность, что это имя
начинается с такой-то буквы. Уверенность
эта оказывается ошибочной столь же
часто, как и имеющей основания. Я решился
бы даже утверждать, что в большинстве
случаев буква указывается неправильно.
В нашем примере с Синьорелли начальный
звук и существенные слоги исчезли в
замещающих именах; и в имени Боттичелли
воскресли в сознании как менее существенные
слоги «е1li». Как мало считаются замещающие
имена с начальным звуком исчезнувшего
имени, может показать хотя бы следующий
пример. Как-то раз я тщетно старался
вспомнить название той маленькой страны,
столица которой Монте-Карло. Подставные
имена гласили: Пьемонт, Албания,
Монтевидео, Колико.
Албания
была скоро заменена Черногорией
(Мontenegro), и тогда мне бросилось в глаза,
что слог монт (произносится мон) имеется
во всех замещающих именах, кроме одного
лишь последнего. Это облегчило мне
задачу, отправляясь от имени князя
Альберта, найти забытое Монако. Колико
приблизительно воспроизводит
последовательность слогов и ритм
забытого слова.
Если
допустить, что психический
механизм,
подобный тому, какой мы показали в
случаях забывания имен, играет роль и
в случаях обмолвок, то мы будем на пути
к более глубокому пониманию этого
последнего явления. Расстройство речи,
обнаруживающееся в форме обмолвки,
может быть вызвано, во-первых, влиянием
другой составной части той же речи –
предвосхищением того, что следует
впереди, или отзвуков сказанного, –
или другой формулировкой в пределах
той же фразы или той же мысли, которую
собираешься высказать (сюда относятся
все заимствованные у Мерингера и Майера
примеры); но расстройство может произойти
и путем, аналогичным тому процессу,
какой наблюдается в примере Синьорелли:
в силу влияний, посторонних данному
слову, предложению, данной связи, влияний,
идущих от элементов, которые высказывать
не предполагалось и о возбуждении
которых узнаешь только по вызванному
ими расстройству. Одновременность
возбуждения – вот то общее, что объединяет
оба вида обмолвок, нахождение внутри
или вне данного предложения или Данной
связи составляет пункт расхождения. На
первый взгляд различие представляется
не столь большим, каким оно оказывается
затем с точки зрения некоторых выводов
из симптоматики данного явления. Но
совершенно ясно, что лишь в первом случае
есть надежда на то, чтобы из феномена
обмолвок можно было сделать выводы о
существовании механизма, связывающего
отдельные звуки и слова так, что они
взаимно влияют на способ их артикуляции,
т. е. выводы, на которые рассчитывал
при изучении обмолвок лингвист. В случае
нарушений, вызванных влияниями, стоящими
вне данной фразы или связи речи, необходимо
было бы прежде всего найти нарушающие
элементы, а затем встал бы вопрос, не
может ли механизм этого нарушения также
обнаружить предполагаемые законы
речеобразования.
Нельзя
сказать, чтобы Мерингер и Майер не
заметили возможности расстройства речи
благодаря «сложным психическим влияниям»
элементами, находящимися вне данного
слова, предложения или их связи в речи.
Они не могли не заметить, что теория
психической неравноценности звуков,
строго говоря, может удовлетворительно
объяснить лишь как случаи нарушения в
произношении отдельных звуков, так и
предвосхищения и отзвуки. Там, где
расстройство не ограничивается отдельными
звуками, а простирается на целые слова,
как это бывает при замещениях и
контаминациях слов, там и они, не
колеблясь, искали причину обмолвок вне
задуманной связи речи и подтвердили
это прекрасными примерами. Приведу
следующие места.
(С.
62) «Р. рассказывает о вещах, которые он
в глубине души считает свинством
(Schweinerei). Он старается, однако, найти
мягкую форму выражения и начинает: „Dann
aber sind Tatsachen zum Vorschwein gekommen“ [15 - Непереводимая
игра слов: вместо zum Vors с h e i n gekommen, что
значит «обнаружились» («и тогда
обнаружились факты»), слог schein заменен
словом schwein – свинья. – Примеч.
перев.]. Мы с Майером были при этом, и Р.
подтвердил, что он думал о «Schweinereien»
(свинствах). То обстоятельство, что
слово, о котором он подумал, выдало себя
и вдруг прорвалось при произнесении
Vorschein, достаточно объясняется сходством
обоих слов».
(С.
73) «При замещениях, так же как и при
контаминациях, но только, вероятно, в
гораздо большей степени играют важную
роль летучие или блуждающие речевые
обороты. Если они и находятся за порогом
сознания, то все же в действенной близости
к нему, могут с легкостью вызываться
каким-либо сходством с комплексом,
подлежащим высказыванию, и тогда
порождают „схождение с рельсов“ или
врезываются в связь речи. Летучие или
блуждающие речевые обороты часто
являются, как уже сказано, запоздалыми
спутниками недавно протекших словесных
процессов (отзвуки)».
(С.
97) «Схождение с рельсов» возможно также
и благодаря сходству: когда другое,
схожее слово лежит вблизи порога
сознания, но не предназначено для
произнесения. Это бывает при замещениях.
Я надеюсь, что при проверке мои правила
должны будут подтвердиться. Но для этого
необходимо (если наблюдение производится
над другим человеком) уяснить себе все,
что только не передумал говорящий [16 -
Курсив мой.]. Приведу поучительный
пример. Директор училища Л. сказал в
нашем обществе: «Die Frau wurde mir Furcht einlagen»
[17 - Вместо «Die Frau wurde mir Furcht einjagen» («эта
женщина внушила бы мне страх»). –
Примеч. перев.]. Я удивился, так как 1
показалось мне здесь непонятным. Я
позволил себе обратить внимание
говорившего на его ошибку: «einlagen» вместо
«einjagen», на что он тотчас же ответил: «Да,
это произошло потому, что я думал: „Ich
ware nicht in der Lage“«и т. д. [18 - «Я не был бы
в состоянии».]
«Другой
случай. Я спрашиваю Р. ф. Ш., в каком
положении его больная лошадь. Он отвечает:
„Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat“ [19 - «Да,
это продлится, быть может, еще месяц».].
Откуда взялось «draut» с его r, для меня
было непонятно, ибо звук r из «dauert» не
мог оказать такого действия. Я обратил
на это внимание Р. ф. Ш., и он объяснил,
что думал при этом: «Es ist eine traurige Geschichte»
[20 - «Это печальная история».]. Говоривший
имел, таким образом, в виду два ответа,
и они смешались воедино».
Нельзя
не заметить, как близко подходят к
условиям наших «анализов» и то
обстоятельство, что принимаются в расчет
блуждающие речевые обороты, лежащие за
порогом сознания и не предназначенные
для произношения, и предписание
осведомляться обо всем том, что думал
говорящий. Мы тоже отыскиваем
бессознательный материал и делаем это
тем же путем, с той лишь разницей, что
путь, которым мы идем от того, что приходит
в голову спрашивающего, к отысканию
расстраивающего элемента, – более
длинный и ведет через комплексный ряд
ассоциаций.
Остановлюсь
еще на другом интересном обстоятельстве,
о котором свидетельствуют примеры,
приведенные у Мерингера. По мнению
самого автора, сходство какого-либо
слова в задуманном предложении с другим,
не предполагавшимся к произнесению,
дает этому последнему возможность путем
искажения,
смещения, компромиссного образования
(контаминации)
дойти до сознания данного субъекта:
Lagen
dauert Vorschein
Jagen
traurig schwein
В
моей книге «Толкование сновидений» [21
- Die Traumdeutung, Leipzig und Wien, 1900.] я показал, какую
роль играет процесс сгущения в образовании
так называемого явного содержания
сновидения из скрытых (latent) его мыслей.
Какое-либо сходство (вещественное или
словесное) между двумя элементами
бессознательного материала служит
поводом для создания третьего –
смешанного или компромиссного
представления, которое в содержании
сновидения представляет оба слагаемых
и которое в силу этого своего происхождения
и отличается так часто противоречивостью
отдельных своих черт.
Образование
замещений и контаминации при обмолвках
и есть, таким образом, начало той работы
сгущения, результаты которой мы
обнаруживаем при построении сновидения.
В
небольшой статье, предназначенной для
широкого круга читателей («Neue Freie Presse»
23 авг. 1900 г.), Мерингер отмечает особое
практическое значение некоторых случаев
обмолвок – тех именно, когда какое-либо
слово заменяется противоположным ему
по смыслу. «Вероятно, все помнят еще,
как некоторое время тому назад председатель
австрийской палаты депутатов открыл
заседание словами: „Уважаемое собрание!
Я констатирую присутствие стольких-то
депутатов и объявляю заседание закрытым!“
Общий смех обратил его внимание на
ошибку, и он исправил ее. В данном случае
это можно скорее всего объяснить тем,
что председателю хотелось бы иметь
возможность действительно закрыть
заседание, от которого можно было ожидать
мало хорошего; эта сторонняя мысль –
что бывает часто – прорвалась хотя бы
частично, и в результате получилось
„закрытый“ вместо „открытый“ – прямая
противоположность тому, что предполагалось
сказать.
Впрочем,
многочисленные наблюдения показали
мне, что противоположные слова вообще
очень часто подставляются одно вместо
другого; они вообще тесно сплетены друг
с другом в нашем сознании, лежат в
непосредственном соседстве одно с
другим и легко произносятся по
ошибке».
Не
во всех случаях обмолвок по контрасту
так легко показать, как в примере с
председателем, вероятность того, что
обмолвка произошла вследствие своего
рода протеста, который заявляется в
глубине души против высказывавшего
предложения. Аналогичный механизм мы
нашли, анализируя пример aliquis: там
внутреннее противодействие выразилось
в забывании слова вместо замещения его
противоположным. Для устранения этого
различия заметим, однако, что словечко
aliquis не обладает таким антиподом, каким
являются по отношению друг к другу слова
«закрывать» и «открывать», и далее, что
слово «открывать», как весьма
общеупотребительное, не может быть
позабыто.
Если
последние примеры Мерингера и Майера
показывают нам, что расстройство речи
может происходить как под влиянием
звуков и слов той же фразы, предназначаемых
для произнесения, так и под воздействием
слов, которые находятся за пределами
задуманной фразы и иным способом не
обнаружили бы себя, – то перед нами
возникает прежде всего вопрос, возможно
ли резко разграничить оба эти вида
обмолвок и как отличить случаи одной
категории от другой. Здесь уместно
вспомнить о словах Вундта, который в
своей только что вышедшей в свет работе
о законах развития языка (Volkerpsychologie, Т.
I, Teil I, S. 371 и ff., 1900 г.) рассматривает
также и феномен обмолвок. Что, по мнению
Вундта, никогда не отсутствует в этих
явлениях и других, им родственных, –
это известные психические влияния.
«Сюда относится, прежде всего, как
положительное условие, ничем не стесняемое
течение звуковых и словесных ассоциаций,
вызванных произнесенными звуками. В
качестве отрицательного фактора к нему
присоединяется выпадение или ослабление
воздействий воли, стесняющих это течение,
и внимания, также выступающего здесь в
качестве волевой функции. Проявляется
ли эта игра ассоциаций в том, что
предвосхищается предстоящий еще звук,
или же репродуцируется произнесенный,
или между другими какой-либо посторонний,
но привычный, или в том, наконец, что на
произносимые звуки оказывают свое
действие совершенно иные слова,
находящиеся с ними в ассоциативной
связи, – все это означает лишь различия
в направлении и, конечно, различия в
том, какой свободой пользуются возникающие
ассоциации, но не в их общей природе. И
во многих случаях трудно решить, к какой
форме причислить данное расстройство
и не следует ли с большим основанием,
следуя принципу сочетания причин [22 -
Курсив мой.], отнести его за счет совпадения
нескольких мотивов» (с. 380, 281).
Я
считаю замечания Вундта вполне
основательными и чрезвычайно поучительными.
Быть может, можно было бы с большей
решительностью, чем это делает Вундт,
подчеркнуть, что оказывающий позитивное
влияние фактор в словесных ошибках –
беспрепятственное течение ассоциаций
и негативный фактор – ослабление
сдерживающего его внимания действуют
всегда совместно, так что оба фактора
оказываются лишь различными сторонами
одного и того же процесса. С ослаблением
сдерживающего внимания и приходит в
действие беспрепятственное течение
ассоциаций – или, выражаясь еще
категоричнее: благодаря этому
ослаблению.
Среди
примеров обмолвок, собранных мною, я
почти не нахожу таких, где расстройство
речи сводилось бы исключительно к тому,
что Вундт называет «действием контакта
звуков». Почти в каждом случае я нахожу
еще и расстраивающее влияние чего-либо,
находящегося вне пределов предполагаемой
речи; и это «что-то» есть либо отдельная,
оставшаяся бессознательной мысль,
дающая о себе знать посредством обмолвки
и нередко лишь при помощи тщательного
анализа могущая быть доведенной до
сознания, или же это более общий
психический мотив, направленный против
всей речи в целом.
Пример:
а) Я хочу процитировать моей дочери,
которая, кусая яблоко, состроила
гримасу:
Der
Affe gar possierlich ist,
Zumal
wenn er vom Apfet fri?t [23 - Обезьяна очень
смешна,Особенно когда она ест
яблоко].
Но
начинаю: «Der Apfe…» По-видимому, это можно
рассматривать как контаминацию,
компромисс между словами Affe (обезьяна)
и Apfel (яблоко), или же как антиципацию
последующего Apfel. В действительности
же положение дела таково. Я уже однажды
приводил эту цитату и при этом не
обмолвился. Обмолвка произошла лишь
при повторении цитаты; повторить же
пришлось потому, что дочь моя, занятая
другим, не слушала. Это-то повторение и
связанное с ним нетерпение, желание
отделаться от этой фразы и надо также
засчитать в число мотивов моей обмолвки,
выступающей в форме процесса
сгущения.
б) Моя
дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Sсhresinger». («Я
пишу г-же Шрeзингep»). Фамилия этой дамы
на самом деле Шлезингер. Эта ошибка,
конечно, находится в связи с тенденцией
к облегчению артикуляции, так как после
нескольких звуков «р» трудно произнести
«л». Однако я должен прибавить, что эта
обмолвка случилась у моей дочери через
несколько минут после того, как я сказал
Apfe вместо Affe. Обмолвки же в высокой
степени заразительны, так же как и
забывание имен, по отношению к которому
эта особенность отмечена у Мерингера
и Майера. Причину этой психической
заразительности я затрудняюсь
указать.
в) Пациентка
говорит мне в самом начале визита: «Ich
klappe zusammen, wie ein Tassenmescher – Taschenmesser [24 - «Я
складываюсь, как перочинный ножик».]«.
Звуки перепутаны, и это может быть
опять-таки оправдано трудностью
артикуляции [25 - Ср. «Шла Саша по шоссе
и сосала сушку» и аналогичные
скороговорки.]. Но когда ей была указана
ошибка, она не задумываясь ответила:
«Это потому, что вы сегодня сказали
Ernscht» вместо Ernst – «серьезно»). Я
действительно встретил ее фразой, в
которой в шутку исказил это слово. Во
все время приема она постоянно делает
обмолвки, и я замечаю, конечно, что она
не только имитирует меня, но имеет еще
и особое основание в своем бессознательном
останавливаться на имени «Эрнст» [26 -
Она находилась, как это выяснилось, под
влиянием бессознательной мысли о
беременности и предупреждении родов.
Словами о перочинном ноже, которыми она
сознательно выразила жалобу, она хотела
описать положение ребенка в утробе
матери. Слово ernst в моем обращении
напомнило ей фамилию (S. Ernst) главы
известной венской фирмы, анонсирующей
продажу предохранительных средств
против беременности.].
г) Та
же пациентка в другой раз совершает
такую обмолвку: «Ich bin so verschnupft, ich kann nicht
durch die Ase natmen» [27 - Вместо Nase atmen – «У меня
такой насморк, что я не могу дышать
носом».]. Она тотчас же отдает себе отчет
в том, откуда эта ошибка. «Я каждый день
сажусь в трамвай в Hasenauergasse, и сегодня
утром, когда я ждала трамвая, мне пришло
в голову, что если бы я была француженкой,
я выговаривала бы название улицы
Asenauer, потому что французы пропускают
звук h в начале слова». Далее она сообщает
целый ряд воспоминаний о французах, с
которыми она была знакома, и в результате
длинного обходного пути приходит к
воспоминанию о том, что 14-летней девочкой
она играла в пьеске «Kurmarker und Picarde» роль
Пикарды и говорила тогда на ломаном
немецком языке. В тот дом, где она жила,
приехал теперь гость из Парижа, –
случайность, которая и вызвала весь
этот ряд воспоминаний. Перестановка
звуков была, таким образом, вызвана
вмешательством бессознательной мысли,
совершенно не связанной с тем, о чем шла
речь.
д) Аналогичен
механизм обмолвки у другой пациентки,
которой вдруг изменяет память в то
время, как она рассказывает о давно
забытом воспоминании детства. Она не
может припомнить, за какое место схватила
ее нескромно и похотливо чья-то рука.
Непосредственно вслед за этим она
приходит в гости к своей подруге и
разговаривает с ней о дачах. Ее спрашивают,
где находится ее домик в М., и она отвечает:
«An der Berglende», вместо– Berglehne [28 - Lеndе –
бедро; Berg1ehne – склон горы.].
e) Другая
пациентка, которую я спрашиваю по
окончании приема, как здоровье ее дяди,
отвечает: «Не знаю, я вижу его теперь
только in flagranti» [29 - На месте преступления,
с поличным.]. На следующий день она
начинает:
«Мне
было очень стыдно, что я вам так глупо
ответила. Вы, конечно, должны были счесть
меня совершенно необразованным человеком,
постоянно путающим иностранные слова.
Я хотела сказать „en passant“ [30 - Мимоходом,
мельком.]. Тогда мы еще не знали, откуда
она взяла неправильно употребленное
иностранное слово. Но в тот же день она
сообщила, продолжая разговор, о вчерашнем
воспоминании, в котором главную роль
играла поимка с поличным – in flagranti.
Ошибка прошлого дня, таким образом,
предвосхитила бессознательное в то
время воспоминание.
ж) Относительно
другой пациентки мне пришлось в ходе
анализа высказать предположение, что
в то время, о котором у нас шел разговор,
она стыдилась своей семьи и сделала
своему отцу упрек, нам еще неизвестный.
Она ничего такого не помнит и считает
это вообще неправдоподобным. Разговор
о ее семье, однако, продолжается, и она
делает такое замечание: «Одно нужно за
ними признать: это все-таки необычные
люди: sie haben alle Geiz… [31 - У них у всех
скупость.] Я хотела сказать: Geist» [32 - Дух,
ум.]. И таков был действительно тот упрек,
который она вытеснила из своей памяти.
Что при обмолвке прорывается как раз
та идея, которую хотелось бы подавить, –
явление общее (ср. случай Мерингера:
Vorschwein). Разница лишь в том, что у Мерингера
говоривший субъект хотел подавить нечто
известное ему, в то время как моя пациентка
не сознает подавляемого, или, выражаясь
иначе, не знает, что она нечто подавляет
и что именно она подавляет.
з) «Если
вы хотите купить ковры, идите к Кауфману
в Матеусгассе. Я думаю, что смогу вас
там отрекомендовать», – говорит мне
одна дама. Я повторяю: «Стало быть, у
Матеуса… Я хотел сказать – у Кауфмана».
На первый взгляд это простая рассеянность:
я поставил одно имя на место другого.
Под влиянием того, что мне говорила
дама, я действительно проявил некоторую
рассеянность, так как она направила мое
внимание на нечто другое, что было для
меня несравненно важнее, чем ковры. В
Матеусгассе находится дом, в котором
жила моя жена, когда она еще была моей
невестой. Вход в дом был с другой улицы,
и теперь я заметил, что название этой
последней я забыл; восстановить его
приходится окольным путем. Имя Матеуса,
на котором я остановился, послужило мне
заместителем позабытого названия улицы.
Оно более пригодно для этого, чем имя
Кауфмана, так как употребляется только
для обозначения лица – в противоположность
слову Кауфман (Kaufmann —купец); забытая же
улица названа также по имени лица –
Радецкого.
и) Следующий
случай я мог бы отнести к рубрике
«ошибок-заблуждений» (Irrtumer), о которых
будет речь ниже; привожу его, однако,
здесь потому, что звуковые соотношения,
на основе которых произошло замещение
слов, выступают в нем с особенной
наглядностью. Пациентка рассказывает
мне свой сон. Ребенок решился покончить
с собой посредством укуса змеи; он
приводит это в исполнение, она видит,
как он бьется в судорогах, и т. д.
Предлагаю ей найти повод для этого сна
в том, что она пережила накануне. Она
тотчас же вспоминает, что вчера вечером
слушала популярную лекцию об оказании
первой помощи при змеином укусе. Если
укушены одновременно ребенок и взрослый,
то прежде всего надо оказать помощь
ребенку. Она вспоминает также, какие
указания дал лектор о мерах, которые
надо принять. Многое зависит от того,
сказал он, какой породы укусившая змея.
Я перебиваю ее и спрашиваю: не говорил
ли он о том, что в наших краях очень мало
ядовитых пород и каких именно следует
опасаться? «Да, он назвал гремучую змею
(Klapperschlange)». Я улыбаюсь, и она замечает,
что сказала что-то не так. Однако она
исправляет не название, а берет все свое
заявление обратно: «Да такой ведь у нас
нет; он говорил о гадюке. Каким образом
пришла мне на ум гремучая змея?» Я
подозревал, что это произошло вследствие
примешавшихся сюда мыслей, скрытых за
ее сном. Самоубийство посредством
змеиного укуса может вряд ли иметь
другой смысл, как указание на Клеопатру.
Значительное звуковое сходство обоих
слов (Kleopatra и Klapperschlange), совпадение букв
kl… р… г, следующих в одном и том же
порядке, и повторение той же буквы а с
падающим на нее ударением было совершенно
очевидно. Связь между именами
Klapperschlange и Kleopatra на минуту снижает
способность суждения моей пациентки,
и благодаря этому утверждение, будто
лектор поучал венскую публику о том,
какие меры принимать при укусе гремучей
змеи, не показалось ей странным. Вообще
же она знает столь же хорошо, как и я,
что гремучие змеи у нас не водятся. Если
она и перенесла, не задумываясь, гремучую
змею в Египет, то это вполне простительно,
ибо мы привыкли сваливать все
внеевропейское, экзотическое в одну
кучу, и я сам тоже должен был на минуту
призадуматься, прежде чем установить,
что гремучая змея встречается только
в Новом Свете.
Дальнейшие
подтверждения мы встречаем при продолжении
анализа. Моя пациентка всего лишь
накануне осмотрела выставленную недалеко
от ее квартиры скульптуру Штрассера
«Антоний». Это был второй повод для ее
сновидения (первый – лекция о змеиных
укусах). Далее во сне она укачивала на
руках ребенка, и по поводу этой сцены
ей вспомнилась Маргарита из «Фауста».
Далее у нее возникли воспоминания об
«Арриасе и Мессалине». Это обилие имен
из драматических произведений заставляет
предполагать, что пациентка в прежние
годы тайно мечтала об артистической
карьере. И начало сновидения, будто
ребенок решил покончить с собой
посредством укуса змеи, поистине должно
означать: ребенком она собиралась стать
знаменитой актрисой. Наконец, от имени
Мессалины ответвляется ход мыслей,
ведущий к основному содержанию сновидения.
Некоторые происшествия последнего
времени породили в ней беспокойство,
что ее единственный брат вступит в
неподходящий для него брак с неарийкой,
т. е. допустит mesalliance (мезальянс).
к) Хочу
привести здесь совершенно невинный –
или, быть может, недостаточно выясненный
в своих мотивах – пример, обнаруживающий
весьма прозрачный механизм.
Путешествующий
по Италии немец нуждается в ремне, чтобы
обвязать сломавшийся чемодан. Из словаря
он узнает, что ремень по-итальянски
соггеgiа. «Это слово нетрудно запомнить, –
думает он, – стоит мне подумать о
художнике Корреджио». Он идет в лавку
и просит una ribera.
По-видимому,
ему не удалось заместить в своей памяти
немецкое слово итальянским, но все же
старания его не были совершенно
безуспешны. Он знал, что надо иметь в
виду имя художника, но вспомнилось ему
не то имя, с которым связано искомое
итальянское слово, а то, которое
приближается к немецкому слову Riemen
(ремень). Этот пример может быть, конечно,
отнесен в той же мере к категории
забывания имен, как и к обмолвкам.
Собирая
материал об обмолвках для первого
издания этой книги, я придерживался
правила подвергать анализу все случаи,
какие только приходилось наблюдать,
даже и менее выразительные. С тех пор
занимательную работу собирания и анализа
обмолвок взяли на себя другие, и я могу
теперь черпать из более богатого
материала.
л) Молодой
человек говорит своей сестре: «С
семейством Д. я окончательно рассорился;
я уже не раскланиваюсь с ними». Она
отвечает: «Uberhaupt eine saubere Lippschaft» – вместо
Sipp–schaft (вообще «чистенькая семейка»);
в ошибке этой выражены две вещи:
во-первых, брат ее когда-то начал флирт
с одной девицей из этой семьи, во-вторых,
про эту девицу рассказывали, что в
последнее время она завела серьезную
и непозволительную любовную связь
(Liebschaft).
м) Целый
ряд примеров я заимствую у моего коллеги
д-ра В. Штекеля из статьи в «Berliner Tageblatt»
от 4 января 1904 года под заглавием
«Unbewu?te Gestandnisse» («Бессознательные
признания»).
«Неприятную
шутку, которую сыграли со мной мои
бессознательные мысли, раскрывает
следующий пример. Должен предупредить,
что в качестве врача я никогда не
руковожусь соображениями заработка и
– что разумеется само собой – имею
всегда в виду лишь интересы больного.
Я пользую больную, которая пережила
тяжелую болезнь и ныне выздоравливает.
Мы провели ряд тяжелых дней и ночей. Я
рад, что ей лучше, рисую ей прелести
предстоящего пребывания в Аббации и
прибавляю: „Если вы, на что я надеюсь,
не скоро встанете с постели“. Причина
этой обмолвки, очевидно, эгоистический
бессознательный мотив – желание дольше
лечить эту богатую больную, желание,
которое совершенно чуждо моему сознанию
и которое я отверг бы с негодованием».
н) Другой
пример (д-р В. Штекель). «Моя жена нанимает
на послеобеденное время француженку
и, столковавшись с ней об условиях, хочет
сохранить у себя ее рекомендации.
Француженка просит оставить их у нее и
мотивирует это так: „Je cherche encore pour les
apres-midi, pardon, les avants-midi“ [33 - «Я ищу еще место
на послеобеденное, пардон, на дообеденное
время».]. Очевидно, у нее есть намерение
посмотреть еще, не найдет ли она место
на лучших условиях, – намерение,
которое она действительно выполнила».
о)
(Д-р Штекель). «Я читаю одной даме вслух
книгу Левит, и муж ее, по просьбе которого
я это делаю, стоит за дверью и слушает.
По окончании моей проповеди, которая
произвела заметное впечатление, я
говорю: „До свидания, месье“. Посвященный
человек мог бы узнать отсюда, что мои
слова были обращены к мужу и что говорил
я ради него».
п)
Д-р Штекель рассказывает о себе самом:
одно время он имел двух пациентов из
Триеста, и, здороваясь с ними, он постоянно
путал их фамилии. «Здравствуйте, г-н
Пелони», – говорил он, обращаясь к
Асколи, и наоборот. На первых порах он
не был склонен приписывать этой ошибке
более глубокую мотивировку и объяснял
ее рядом общих черт, имевшихся у обоих
пациентов. Он легко убедился, однако,
что перепутывание имен объяснялось
здесь своего рода хвастовством, желанием
показать каждому из этих двух итальянцев,
что не один лишь он приехал к нему из
Триеста за медицинской помощью.
р)
Сам д-р Штекель говорит в бурном собрании:
«Wir stгeiten (schreiten) nun zu Punkt 4 der Tagesordnung» («Мы
спорим (вместо „переходим“) к 4 пункту
повестки дня»).
с)
Некий профессор говорит на вступительной
лекции: «Ich bin nicht geneigt (geeignet), die Verdienste
meines sehr geschatzen Vorgangers zu schildern» («Я не склонен
(вместо „не считаю себя способным“)
говорить о заслугах моего уважаемого
предшественника»).
т)
Д-р Штекель говорит даме, у которой
предполагает базедову болезнь: «Sie sind
urn einen Кrорf (Kopf) gro?er als ihre Schwester» («Вы зобом
(вместо „головой“) выше вашей сестры»).
При психотерапевтических приемах,
которыми я пользуюсь для разрешения и
устранения невротических симптомов,
очень часто встает задача: проследить
в случайных на первый взгляд речах и
словах пациента тот круг мыслей, который
стремится скрыть себя, но все же нечаянно,
самыми различными путями выдает себя.
При этом обмолвки служат зачастую весьма
ценную службу, как я мог бы показать на
самых убедительных и вместе с тем
причудливых примерах. Пациентка говорит,
например, о своей тетке и неуклонно
называет ее, не замечая своей обмолвки,
«моя мать» или своего мужа «мой брат».
Этим она обращает мое внимание на то,
что она отождествила этих лиц, поместила
их в один ряд, означающий для ее
эмоциональной жизни повторение того
же типа. Или: молодой человек 20 лет
представляется мне на приеме следующим
образом: «я отец NN, которого вы лечили
– простите, я хотел сказать: брат; он на
четыре года старше меня». Я понимаю, что
этой своей обмолвкой он хочет сказать,
что он, так же как и его брат, заболел по
вине отца, как и брат, нуждается в лечении,
но что нужнее всего лечение – отцу. Иной
раз достаточно непривычно звучащего
словосочетания, некоторой натянутости
выражения, чтобы обнаружить участие
вытесненной мысли в иначе мотивированной
речи пациента.
Как
в грубых, так и в более тонких погрешностях
речи, которые еще можно отнести к ряду
обмолвок, фактором, обусловливающим
возникновение ошибки и достаточно
объясняющим ее, я считаю не взаимодействие
приходящих в контакт звуков, а влияние
мыслей, лежащих за пределами речевого
намерения. Сами по себе законы, в силу
которых звуки видоизменяют друг друга,
не подвергаются мной сомнению; мне
только кажется, что их действия
недостаточно для того, чтобы нарушить
правильное течение речи. В тех случаях,
которые я тщательно изучил и понял, они
представляют собой лишь готовый механизм,
которым с удобством пользуется более
отдаленный психический мотив, не
ограничивая себя, однако, пределами его
влияния. В целом ряде замещений эти
звуковые законы не играют при обмолвках
никакой роли. В этом мои взгляды вполне
совпадают с мнением Вундта, который
также предполагает, что условия,
определяющие обмолвки, сложны и выходят
далеко за пределы простого взаимодействия
звуков.
Считая
прочно установленными эти, по выражению
Вундта, «отдаленные психические влияния»,
я, с другой стороны, не вижу основания
отрицать, что при ускорении речи и
некотором отклонении внимания условия
обмолвок могут легко вписаться в те
границы, которые установлены Мерингером
и Майером. Но, конечно, в некоторой части
собранных этими авторами примеров более
сложное объяснение скорее соответствует
истине.
Возьму
хотя бы приведенный уже случай: «Es war
mir auf der Sсhwest… Brust so schwer».
Так
ли просто обстоит здесь дело, что schwe
вытесняет здесь равно интенсивный слог
В г u путем «предвосхищения»? Вряд ли
можно отрицать, что звуки schwe оказались
способны к этому «выступлению» еще и
благодаря особой связи. Такой связью
могла быть только одна ассоциация:
Schwester—Bruder (сестра—брат), или разве еще;
Brust der Schwester (грудь сестры), ассоциация,
ведущая к другим кругам мыслей. Этот
невидимый, находящийся за сценой пособник
и сообщает невинному schwe ту силу, успешное
действие которой и проявляется в
обмолвке.
При
иных обмолвках приходится допустить,
что собственно помехой является в них
созвучие с неприличными словами и
вещами. Преднамеренное искажение и
коверкание слов и выражений, столь
излюбленное дурно воспитанными людьми,
имеет целью не что другое, как, пользуясь
невинным предлогом, напомнить о
предосудительных вещах, и эта манера
забавляться встречается так часто, что
не удивительно, если она прокладывает
себе дорогу бессознательно и против
воли. К этой категории можно отнести
целый ряд примеров: Eischei?weibchen вместо
Eiwei?scheibchen («гнусная бабенка» вместо
«белковая пластинка»); Apopos вместо Apropos
(«по заду» вместо «кстати»), Lokuskapital
вместо Lotuskapital («капитель в виде клозета»
вместо «капитель в виде лотоса»), быть
может, также Alabusterbachse (Alabasterbuchse)
(«алебюстовые Бахусы» вместо «алебастровая
кружка») святой Магдалины [34 - У одной
из моих пациенток симптоматические
обмолвки продолжались до тех пор, пока
их не удалось свести к детской шутке:
замене ruinieren словом urinieren (вместо
«разорять» – «испускать мочу»).]. «Ich
fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzusto?en» – вместо
anzusto?en («Предлагаю вам отрыгнуть за
здоровье нашего шефа» вместо «чокнуться»)
– вряд ли что-нибудь иное, как ненамеренная
пародия, возникшая как отзвук
намеренной.
На
месте того шефа, в честь которого был
сказан этот тост, я подумал бы о том, как
умно поступали римляне, позволяя солдатам
триумфатора громко, в шуточных песнях
выражать свой внутренний протест против
чествуемого. Мерингер рассказывает,
как он сам обратился раз к старшему в
обществе лицу, которое называли
обыкновенно фамильярным прозвищем
Senexl или alter Senexl, со словами «Prost [35 - За
ваше здоровье.], Senex altesl!» Он сам испугался
этой ошибки. Быть может, нам станет
понятен его аффект, если мы вспомним,
как близко слово altesl к ругательству
alter Esel («старый осел»). Неуважение к
старости (в детстве – неуважение к отцу)
влечет за собой суровую внутреннюю
кару.
Я
надеюсь, что читатели не упустят из виду
различия в значимости этих ничем не
доказуемых объяснений и тех примеров,
которые я сам собрал и подверг анализу.
Но если я все же в глубине души продолжаю
ожидать, что даже простые на вид случаи
обмолвок можно будет свести к
расстраивающему воздействию полуподавленной
идеи, лежащей вне предназначенной для
высказывания связи, то к этому побуждает
меня одно весьма ценное замечание
Мерингера.