ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 1015
Скачиваний: 2
Так
как и эта тема относится к психологии
невроза, то она выходит за пределы
рассмотрения в данной связи. Зато я
приведу случившийся со мной самим
своеобразный пример обмана памяти, на
котором можно с достаточной ясностью
видеть, как этот феномен мотивируется
бессознательным вытесненным материалом
и как он сочетается с этим последним.
В
то время, когда я писал позднейшие главы
моей книги о толковании снов, я жил на
даче, не имея доступа к библиотекам и
справочным изданиям, и был вынужден в
расчете на позднейшее исправление,
вносить в рукопись всякого рода указания
и цитаты по памяти. В главе о снах наяву
мне вспоминалась чудесная фигура
бледного бухгалтера из «Набоба» Альфонса
Доде, в лице которого поэт, вероятно,
хотел изобразить свои собственные
мечтания. Мне казалось, что я отчетливо
помню одну из тех фантазий, какие
вынашивал этот человек (я назвал его
Mr. Jocelyn), гуляя по улицам Парижа, я начал
ее воспроизводить по памяти: как господин
Jocelyn смело бросается на улице навстречу
понесшейся лошади и останавливает ее;
дверцы отворяются и из экипажа выходит
высокопоставленная особа, жмет господину
Jocelyn руку и говорит ему: «Вы мой спаситель,
я обязана вам жизнью. Что я могу для вас
сделать?»
Я
утешал себя тем, что ту или иную неточность
в передаче этой фантазии нетрудно будет
исправить дома, имея книгу под рукой.
Но когда я перелистал «Набоб» с тем,
чтобы выправить это место моей рукописи,
уже готовое к печати, я, к величайшему
своему стыду и смущению, не нашел там
ничего похожего на такого рода мечты.
Mr. Jocelyn'а, да и этот бедный бухгалтер
назывался совершенно иначе: Mr. Joyeuse. Эта
вторая ошибка дала мне скоро ключ к
выяснению моего обмана памяти. «Joyeuse»
– это женский род от слова Joyeux: так
именно я должен был бы перевести на
французский язык свое собственное имя
Freud. Откуда, стало быть, могла взяться
фантазия, которую я смутно вспомнил и
приписал Доде? Это могло быть лишь мое
же произведение, сон наяву, который мне
привиделся, но не дошел до моего сознания;
или же дошел когда-то, но затем был
основательно позабыт. Может быть, я
видел его даже в Париже, где не раз бродил
по улицам, одинокий, полный стремления,
весьма нуждаясь в помощнике и покровителе,
пока меня не принял в свой круг Шарко.
Автора «Набоба» я неоднократно видел
в доме Шарко. Досадно в этой истории то,
что вряд ли есть еще другой круг
представлений, к которому я относился
бы столь же враждебно, как к представлениям
о протекции. То, что приходится в этой
области видеть у нас на родине, отбивает
всякую охоту к этому, и вообще с моим
характером плохо вяжется положение
протеже. Я всегда ощущал в нем необычайно
много склонности к тому, чтобы «быть
самому дельным человеком». И как раз я
должен был получить напоминание о
подобного рода – никогда, впрочем, не
сбывшихся снах наяву! Кроме того, этот
случай дает хороший пример тому, как
задержанное – при паранойе победно
пробивающиеся наружу – отношение к
своему «я» мешает нам и запутывает нас
в объективном познании вещей.
Другой
случай обмана памяти, который удалось
удовлетворительно объяснить, напоминает
о так называемом «fausse reconnaissance» (см.ниже).
Я рассказал одному из моих пациентов,
честолюбивому и очень скромному человеку,
что один молодой студент недавно написал
интересную работу «Der Kunstler. Versuch einer
Sexualpsychologie» («Художник. Опыт сексуальной
психологии») и тем ввел себя в круг моих
учеников. Когда эта работа 1,4 года спустя
вышла из печати, мой пациент заявил, что
еще до моего первого сообщения (месяцем
или полугодом раньше) он видел где-то,
в окне книжного магазина, кажется,
объявление об этой книге. Эта заметка
ему и тогда тотчас же пришла на ум, и он,
кроме того, констатировал, что автор
изменил заглавие, потому что она
называется уже не «Versuch», а «Ansatze».
Тщательные справки у автора и сравнение
дат показали, что мой пациент хочет
вспомнить нечто невозможное, Об этой
книге нигде не было объявлено до ее
печатания, и уж во всяком случае не за
1,4 года до выхода в свет. Я оставил этот
обман памяти без истолкования, но затем
тот же господин проделал аналогичную
ошибку вторично. Он утверждал, что видел
недавно в окне книжного магазина книгу
об агорафобии, хотел ее приобрести и
разыскивал ее с этой целью во всех
каталогах. Мне удалось ему тогда
объяснить, почему его старания должны
были остаться безуспешными. Работа об
агорафобии существовала лишь в его
фантазии, как бессознательное намерение,
и должна была быть написана им самим.
Его честолюбие, будившее в нем желание
поступить подобно тому молодому человеку
и подобной же научной работой открыть
себе доступ в среду моих учеников,
породило и первый и второй обман памяти.
Он сам потом вспомнил, что объявление
книжного магазина, которое дало ему
повод к ошибке, относилось к сочинению
под заглавием «Gentsis. Das Gesetz der Zeugung» [48 -
Генезис. Закон зачатия. –
Примеч.ред.перевода.]. Что же касается
до упомянутого им изменения заглавия,
то оно уже относится на мой счет, так
как мне самому удалось вспомнить, что
я допустил эту неточность в передаче
заглавия: «Versuch» вместо «Ansatze».
Б. Забывание
намерений
Ни
одна другая группа феноменов не пригодна
в такой мере для доказательства нашего
положения о том, что слабость внимания
сама по себе еще не может объяснить
дефектности функции как забывание
намерений. Намерение – это импульс к
действию, уже встретивший одобрение,
но выполнение которого отодвинуто до
известного момента. Конечно, в течение
создавшегося таким образом промежутка
времени может произойти такого рода
изменение в мотивах, что намерение не
будет выполнено, но в таком случае оно
не забывается, а пересматривается и
отменяется. То забывание намерения,
которому мы подвергаемся изо дня в день
во всевозможных ситуациях, мы не имеем
обыкновения объяснять тем, что в
соотношении мотивов появилось нечто
новое; мы либо оставляем его просто без
объяснения, либо стараемся объяснить
психологически, допуская, что ко времени
выполнения уже не оказалось потребного
для действия внимания, которое, однако,
было необходимым условием для того,
чтобы само намерение могло возникнуть,
и которое, стало быть, в то время имелось
в достаточной для совершения этого
действия степени. Наблюдение над нашим
нормальным отношением к намерениям
заставляет нас отвергнуть это объяснение
как произвольное, Если я утром принимаю
решение, которое должно быть выполнено
вечером, то возможно, что в течение дня
мне несколько раз напоминали о нем, но
возможно также, что в течение дня оно
вообще не доходило больше до моего
сознания. Когда приближается момент
выполнения, оно само вдруг приходит мне
в голову и заставляет меня сделать
нужные приготовления, для того чтобы
исполнить задуманное. Если я, отправляясь
гулять, беру с собой письмо, которое
нужно отправить, то мне, как нормальному
и не нервному человеку, нет никакой
надобности держать его всю дорогу в
руке и высматривать все время почтовый
ящик, куда бы его можно было опустить;
я кладу письмо в карман, иду своей
дорогой и рассчитываю на то, что один
из ближайших почтовых ящиков привлечет
мое внимание и побудит меня опустить
руку в карман и вынуть письмо. Нормальный
образ действия человека, принявшего
известное решение, вполне совпадает с
тем, как держат себя люди, которым было
сделано в гипнозе так называемое,
«послегипнотическое внушение на долгий
срок». Обычно этот феномен изображается
следующим образом: внушенное намерение
дремлет в данном человеке, пока не
подходит время его выполнения. Тогда
оно просыпается и заставляет
действовать.
В
двоякого рода случаях жизни даже и
профан отдает себе отчет в том, что
забывание намерений никак не может быть
рассматриваемо как элементарный феномен,
не поддающийся дальнейшему разложению,
и что оно дает право умозаключить о
наличности непризнанных мотивов. Я имею
в виду любовные отношения и военную
дисциплину. Любовник, опоздавший на
свидание, тщетно будет искать оправданий
перед своей дамой в том, что он, к
сожалению, совершенно забыл об этом.
Она ему непременно ответит: «Год тому
назад ты бы не забыл. Ты меня больше не
любишь». Если бы он даже прибег к выше
приведенному психологическому объяснению
и пожелал бы оправдаться множеством
дел, он достиг бы лишь того, что его дама,
став столь же проницательною, как врач
при психоанализе, возразила бы: «Как
странно, что подобного же рода деловые
препятствия не случались раньше».
Конечно, и она тоже не подвергает сомнению
возможность того, что он действительно
забыл; она полагает только, и не без
основания, что из ненамеренного забвения
можно сделать тот же вывод об известном
нежелании, как и из сознательного
уклонения.
Подобно
этому на военной службе различие между
упущением по забывчивости и упущением
намеренным принципиально игнорируется
– и не без основания. Солдату нельзя
забывать ничего из того, что требует от
него служба.
Служение
женщине, как и военная служба, требует,
чтобы ничто, относящееся к ним, не было
забываемо, и дает, таким образом, повод
полагать, что забвение допустимо при
неважных вещах; при вещах важных оно
служит знаком того, что к ним относятся
легко, стало быть, не признают их важности.
И действительно, наличность психической
оценки здесь не может быть отрицаема.
Ни один человек не забудет выполнить
действий, представляющихся ему самому
важными, не навлекая на себя подозрения
в душевном расстройстве. Наше исследование
может, поэтому распространяться лишь
на забывание более или менее второстепенных
намерений; совершенно безразличным не
может считаться никакое намерение, ибо
тогда оно, наверное, не возникло бы
вовсе.
Так
же как и при рассмотренных выше
расстройствах функции, я и здесь собрал
и попытался объяснить случаи забывания
намерений, которые я наблюдал на себе
самом; я нашел при этом, как общее
правило, что они сводятся к вторжению
неизвестных и неприязненных мотивов,
или, если можно так выразиться, к встречной
воле. В целом ряде подобных случаев я
находился в положении, сходном с военной
службой, испытывал принуждение, против
которого еще не стал сопротивляться, и
демонстрировал против него своей
забывчивостью. В силу мучительных
переживаний, которые мне пришлось
испытать в связи с этим, я не способен
выражать свое участие, когда это
приходится по необходимости делать в
утрированной форме, ибо употребить
выражение, действительно отвечающее
той небольшой степени участия, которое
я испытываю, – непозволительно. С
тех пор как я убедился в том, что не раз
принимал мнимые симпатии других людей
за истинные, меня возмущают эти условные
выражения сочувствия, хотя, с другой
стороны, я понимаю их социальную
полезность. Соболезнование по случаю
смерти изъято у меня из этого двойственного
состояния; раз решившись выразить его,
я уже не забываю сделать это. Там, где
импульс моего чувства не имеет отношения
к общественному долгу, он никогда не
подвергается забвению
Столкновением
условного долга с внутренней оценкой,
в которой сам себе не признаешься,
объясняются также и случаи, когда
забываешь совершить действия, обещанные
кому-нибудь другому в его интересах.
Здесь неизменно бывает так, что лишь
обещающий верит в смягчающую вину
забывчивость, в то время как просящий,
несомненно, дает себе правильный ответ:
он не заинтересован в этом, иначе он не
позабыл бы. Есть люди, которых вообще
считают забывчивыми и потому извиняют,
подобно близоруким, которые не кланяются
на улице [49 - Женщины, с их тонким пониманием
бессознательных душевных переживаний,
обычно склонны скорее принять за
оскорбление, когда их не узнают на улице
и не кланяются, чем подумать о наиболее
правдоподобном объяснении, что
провинившийся близорук или задумался
и не заметил. Они полагают, что их бы уже
заметили, если бы только интересовались
ими.]. Такие люди забывают все мелкие
обещания, не выполняют данных им
поручений, оказываются таким образом
в мелочах ненадежными и требуют при
этом, чтобы за эти мелкие прегрешения
на них не были в претензии, т. е. чтобы
не объясняли их свойствами характера,
а сводили к органическим способностям.
Я сам не принадлежу к числу этих людей
и не имел случая проанализировать
поступки кого-либо из них, чтобы в выборе
объектов забвения найти его мотивировку;
но по аналогии невольно напрашивается
предположение, что здесь мотивом,
утилизирующим конституциональный
момент, для своих целей является необычно
крупная доля пренебрежения к другому
человеку,
В
других случаях мотивы забвения не так
легко обнаруживаются и, раз будучи
найдены, возбуждают немалое удивление.
Так, я заметил в прежние годы, что при
большом количестве визитов к больным,
я если забываю о каком-нибудь визите,
то лишь о бесплатном пациенте или
посещении коллегии. Это было стыдно, и
я приучил себя отмечать себе еще утром
предстоящие в течение дня визиты. Не
знаю, пришли ли другие врачи тем же путем
к этому обыкновению. Но начинаешь
понимать, что заставляет, так называемого,
неврастеника отмечать у себя в пресловутой
«записке» все то, что он собирается
сообщить врачу. Объясняют это тем, что
не питает доверия к репродуцирующей
способности своей памяти. Конечно, это
верно, но дело происходит обыкновенно
следующим образом. Больной чрезвычайно
обстоятельно излагает свои жалобы и
вопросы; окончив, делает минутную паузу,
затем вынимает записку и говорит,
извиняясь: «Я записал себе здесь кое-что,
так как я все позабываю». Обычно он не
находит в записке ничего нового. Он
повторяет каждый пункт и отвечает на
него сам: «Да, об этом я уже спросил».
По-видимому, он лишь демонстрирует своей
запиской один из своих симптомов: то
именно обстоятельство, что его намерения
часто расстраиваются в силу вторжения
темных мотивов.
Я
коснусь дефектов, которыми страдает
большинство взрослых здоровых людей,
которых я знаю, если признаюсь, что я
сам, особенно в прежние годы, очень легко
и на очень долгое время забывал возвращать
одолженные книги или, что мне с особенной
легкостью случалось, в силу забывчивости,
откладывать уплату денег. Недавно я
ушел как-то утром из табачной лавки, в
которой сделал себе свой запас сигар
на этот день, не расплатившись. Это было
совершенно невинное упущение, потому
что меня там знают и я могу, поэтому
ожидать, что на следующий день мне
напомнят о долге. Но вообще, что касается
таких тем, как деньги и собственность,
то даже у так называемых порядочных
людей можно легко обнаружить следы
некоторого двойственного отношения к
ним. Та примитивная жадность, с какой
грудной младенец стремится овладеть
всеми объектами (чтобы сунуть их в рот),
быть может, вообще лишь в несовершенной
степени парализовалась культурой и
воспитанием [50 - Из соображения единства
темы позволительно будет отступить
здесь от принятого мной деления и
прибавить к вышесказанному, что по
отношению к денежным делам человеческая
память обнаруживает особую предвзятость.
Обман памяти, при котором думаешь, что
уже заплатил, бывает, как я это знаю по
себе, чрезвычайно упорным. Там, где
стремление к наживе проявляется за
пределами крупных жизненных интересов,
стало быть, скорее в шутку, и где поэтому
ему предоставляется полная свобода,
как, например, в карточной игре, честнейшие
люди бывают склонны к ошибкам, погрешностям
памяти и вычислений и оказываются,
неведомым для них самих образом, повинными
в мелких обманах. В этой свободе в немалой
степени коренится психически освежающее
значение игры. Поговорку о том, что в
игре узнается характер человека, надо
признать верной, с одним лишь дополнением:
узнаются подавленные черты характера.
Если у кельнеров еще бывают нечаянные
ошибки в счете, на них, очевидно, нежно
смотреть также. В купеческом сословии
часто можно наблюдать известное
оттягивание выдачи денежных сумм – при
уплате по счетам и т. п., которое
собственнику ничего не дает и которое
следует понимать только психологически,
как проявление нежелания расстаться с
деньгами. С наиболее интимными и менее
всего выясненными побуждениями
связывается и тот факт, что как раз
женщины обнаруживают особенную неохоту
расплачиваться с врачом. Обыкновенно
они забывают портмоне и поэтому во время
визита не могут заплатить, затем
систематически забывают прислать из
дому гонорар, и в результате лечишь их
даром – «ради их прекрасных глаз». Они
уплачивают как бы взглядами.].
Боюсь,
что со всеми этими примерами я впал
прямо-таки в банальность. Но я только
могу радоваться, если наталкиваюсь на
вещи, которые все знают и одинаковым
образом понимают, ибо мое намерение в
том и заключается, чтобы собирать
повседневные явления и научно использовать
их. Я не могу понять, почему той мудрости,
которая сложилась на почве обыденного
жизненного опыта, должен быть закрыт
доступ в круг приобретений науки. Не
различие объектов, а более строгий метод
их установления и стремление к
всеобъемлющей связи составляют
существенный порядок научной работы.
По
отношению к намерениям, имеющим некоторое
значение, мы в общем нашли, что они
забываются тогда, когда против них
восстают темные мотивы. По отношению к
намерениям меньшей важности обнаруживается
другой механизм забывания: встречная
воля переносится на данное намерение
с чего-либо другого в силу того, что
между этим «другим» и содержанием
данного намерения установилась какая-либо
внешняя ассоциация. Сюда относится
следующий пример. Я люблю хорошую
пропускную бумагу и собираюсь сегодня
после обеда, идя во внутреннюю часть
города, закупить себе новый запас. Однако
в течение четырех дней подряд я об этом
забываю, пока не задаю себе вопроса о
причине этого. Нахожу ее без труда,
вспомнив, что если в письме обозначаю
пропускную бумагу словом «Loschpapier», то
говорю я обыкновенно «Flie?papier».
«Flie?»(Флисс) же – имя одного из моих
друзей в Берлине, подавшего мне в эти
дни повод к мучительным мыслям и заботам.
Отделаться от этих мыслей я не могу, но
склонность к отпору проявляется,
переносясь вследствие созвучия слов
на безразличное и потому менее устойчивое
намерение.
В
следующем случае отсрочки непосредственная
встречная воля совпадает с более
определенной мотивировкой. Я написал
небольшую статью о сне, резюмирующую
мое «Толкование снов». Г.Бергман посылает
мне из Висбадена корректуру и просит
ее просмотреть немедленно, так как хочет
издать этот выпуск еще до рождества. В
ту же ночь я выправляю корректуру и
кладу ее на письменный стол, чтобы взять
с собой утром. Утром я, однако, забываю
о ней и вспоминаю лишь после обеда при
виде бандероли, лежащей на моем столе.
Точна так же забываю я о корректуре и
после обеда вечером и на следующее утро;
наконец, я беру себя в руки и на следующий
день после обеда опускаю ее в почтовый
ящик, недоумевая, каково могло бы быть
основание этой отсрочке. Очевидно, я ее
не хочу отправить, не знаю только почему.
Во время этой же прогулки я отправляюсь
к своему венскому издателю, который
издал также и мое «Толкование снов»,
делаю у него заказ и вдруг, как бы под
влиянием какой-то внезапной мысли,
говорю ему: «Вы знаете, я написал
„Толкование снов“ вторично» – «О, я
просил бы вас тогда…» – «Успокойтесь,
это лишь небольшая статья для издания
„Левенфельд-Курелла“. Он все-таки был
недоволен, боялся, что статья эта повредит
сбыту книги. Я возражал ему и, наконец,
спросил: „Если бы я обратился к вам
раньше, вы бы запретили мне издать эту
вещь?“ – „Нет, ни в коем случае“. Я и
сам думаю, что имел полное право так
поступить, и не сделал ничего такого,
что не было бы принято; но мне представляется
бесспорным, что сомнение, подобное тому,
какое высказал мой издатель, было мотивом
того, что я оттягивал отправку корректуры.
Сомнение это было вызвано другим, более
ранним случаем, когда у меня были
неприятности с другим издателем из-за
того, что я по необходимости перенес
несколько страниц из моей работы о
церебральном параличе у детей, появившейся
в другом издательстве, в статью, написанную
на ту же тему для справочной книги
Нотнагеля. Но и тогда упреки были
несправедливы; и тогда (как и сейчас
с „Толкованием сновидений“) я вполне
лояльно известил о своем намерении
первого издателя. Восстанавливая далее
свои воспоминания, я припоминаю еще
один случай, когда при переводе с
французского я действительно нарушил
авторские права. Я снабдил перевод
примечаниями, не испросив на то согласия
автора, и спустя несколько лет имел
случай убедиться, что автор был недоволен
этим самоуправством.
В
немецком языке есть поговорка, выражающая
ходячую истину, что забывание чего-нибудь
никогда не бывает случайным.
Забывание
объясняется иногда также и тем, что
можно было бы назвать «ложным намерением».
Однажды я обещал одному молодому автору
дать отзыв о его небольшой работе, но в
силу внутренних, неизвестных мне
противодействий все откладывал, пока
наконец, уступая его настояниям, не
обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я
действительно, имел вполне серьезное
намерение так и поступить, но забыл о
том, что на тот же вечер было назначено
составление другого, неотложного отзыва.
Я понял, благодаря этому, что мое намерение
было ложно, перестал бороться с
испытываемым мной противодействием и
отказал автору.
VIII.
ДЕЙСТВИЯ.
СОВЕРШАЕМЫЕ «ПО ОШИБКЕ»
Заимствую
еще одно место из упомянутой выше работы
Мерингера и Майера (с. 98):
«Обмолвки
не являются чем-либо единственным в
своем роде. Они соответствуют погрешностям,
часто наблюдаемым у человека и в других
функциях и обозначаемым, довольно
бессмысленно, словом „забывчивость“.
Таким
образом, не я первый заподозрил в мелких
функциональных расстройствах повседневной
жизни здоровых людей смысл и
преднамеренность.
Если
подобное объяснение допускают погрешности
речи, – а речь ведь не что иное, как
моторный акт, – то легко предположить,
что те же ожидания оправдаются и в
применении к погрешностям прочих наших
моторных отправлений. Я различаю здесь
две группы явлений: все те случаи, где
самым существенным представляется
ошибочный эффект, стало быть, уклонение
от намерения, я обозначаю термином
Vergreifen – действия, совершаемые «по
ошибке» [51 - Можно перевести также словом
«промахи». – Примеч. ред. перевода.],
другие же, в которых, скорее, весь образ
действий представляется нецелесообразным,
я называю «симптоматическими и случайными
действиями». Деление это не может быть
проведено с полной строгостью; мы вообще
начинаем понимать, что все деления,
употребляемые в этой работе, имеют лишь
описательную ценность и противоречат
внутреннему единству наблюдаемых
явлений.
В
психологическом понимания «ошибочных
действий» мы, очевидно, не подвинемся
вперед, если отнесем, их в общую рубрику
атаксии и специально «кортикальной
атаксии». Попытаемся лучше свести
отдельные случаи к определяющим их
условиям. Я обращусь опять к примерам
из моего личного опыта, не особенно,
правда, частым у меня.
а) В
прежние годы, когда я посещал больных
на дому еще чаще, чем теперь, нередко
случалось, что, придя к двери, в которую
мне следовало постучать или позвонить,
я доставал из кармана ключ от моей
собственной квартиры, с тем чтобы опять
спрятать его, едва ли не со стыдом.
Сопоставляя, у каких больных это бывало
со мной, я должен был признать, что это
ошибочное действие, – вынуть ключ
вместо того, чтобы позвонить, –
означало известную похвалу тому дому,
где это случилось. Оно было равносильно
мысли «здесь я чувствую себя как дома»,
ибо происходило лишь там, где я полюбил
больного. (У двери моей собственной
квартиры я, конечно, никогда не
звоню.)
Ошибочное
действие было, таким образом, символическим
выражением мысли, в сущности не
предназначавшейся к тому, чтобы быть
серьезно, сознательно принятой, так как
на деле психиатр прекрасно знает, что
больной привязывается к нему лишь на
то время, пока ожидает от него чего-нибудь,
и что он сам если и позволяет себе
испытывать чрезмерно живой интерес к
пациенту, то лишь в целях оказания
психической помощи.
б) В
одном доме, в котором я шесть лет кряду
дважды в день в определенное время стою
у дверей второго этажа, ожидая, пока мне
отворят, мне случилось за все это долгое
время два раза (с небольшим перерывом)
взойти этажом выше, «забраться чересчур
высоко». В первый раз я испытывал в это
время честолюбивый «сон наяву», грезил
о том, что «возношусь все выше и выше».
Я не услышал даже, как отворилась
соответствующая дверь, когда уже начал
всходить на первые ступеньки третьего
этажа. В другой раз я прошел слишком
далеко, также «погруженный в мысли»;
когда я Спохватился, вернулся назад и
попытался схватить владевшую мною
фантазию, то нашел, что я сердился по
поводу (воображаемой) критики моих
сочинений, в которой мне делался упрек,
что я постоянно «захожу слишком далеко»,
упрек, который у меня мог связаться с
не особенно почтительным выражением:
«вознесся слишком высоко».
в) На
моем письменном столе долгие годы лежат
рядом перкуссионный молоток и камертон.
Однажды по окончании приемного часа я
тороплюсь уйти, потому что хочу поспеть
к определенному поезду городской
железной дороги, кладу средь белого дня
в карман сюртука вместо молотка камертон
и лишь благодаря тому, что он оттягивает
мне карман, замечаю свою ошибку. Кто не
привык задумываться над такими мелочами,
несомненно объяснит эту ошибку спешкой.
Однако я предпочел поставить себе
вопрос, почему я все-таки взял камертон
вместо молотка. Спешка могла точно так
же служить мотивом и к тому, чтобы взять
сразу нужный предмет, чтобы не терять
времени на исправление ошибки.
Кто
был последним, державшим в руках
камертон, – вот вопрос, который
напрашивается мне здесь.
Его
держал на днях ребенок-идиот, у которого
я исследовал степень внимания к
чувственным ощущениям, которого камертон
в такой мере привлек к себе, что мне лишь
с трудом удалось его отнять. Должно ли
это означать, что я идиот? Как будто бы
и так: то первое, что ассоциируется у
меня со словом «молоток» (Hammer), это
«хамер» – по-древнееврейски «осел».
Что
должна означать эта брань? Надо рассмотреть
ситуацию. Я спешу на консультацию в
местность, прилегающую к западной
железной дороге, к больному, который,
согласно сообщенному мне письменному
анамнезу, несколько месяцев тому назад
упал с балкона и с тех пор не может
ходить. Врач, приглашающий меня, пишет,
что он не может все же определить,
повреждение ли здесь спинного мозга
или травматический невроз – истерия.
Это мне и предстоит решить. Здесь, стало
быть, уместно будет напоминание – быть
особенно предусмотрительным в этом
тонком дифференциальном диагнозе. Мои
коллеги и без того думают, что мы слишком
легкомысленно ставим диагноз истерии
в то время, когда в самом деле имеется
налицо нечто более серьезное. Но мы все
еще не видим достаточных оснований для
брани! Да, надо еще добавить, что на той
же самой железнодорожной станции я
видел несколько лет тому назад молодого
человека, который со времени одного
сильного переживания не мог как следует
ходить. Я нашел тогда у него истерию,
подверг его психическому лечению, и
тогда оказалось, что если мой диагноз
и не был ошибочен, то он не был и верен.
Целый ряд симптомов у больного носит
характер истерический, и по мере лечения
они действительно быстро исчезали. Но
за ними обнаружился остаток, не
поддававшийся терапии и оказавшийся
множественным склерозом. Врачи, видевшие
больного после меня, без труда заметили
органическое поражение; я же вряд ли
мог бы иначе действовать и судить; но
впечатление у меня все-таки осталось
как о тягостной ошибке; я обещал
вылечить больного и, конечно, не мог
сдержать этого обещания. Таким образом,
ошибочное движение, которым я схватился
за камертон вместо молотка, могло быть
переведено следующим образом: «Идиот,
осел ты этакий, возьми себя в руки на
этот раз и не поставь опять диагноза
истерии, где дело идет о неизлечимой
болезни, как это уже случилось раз в той
же местности с этим несчастным человеком!»
К счастью для этого маленького анализа,
если и к несчастью для моего настроения,
этот самый человек, страдавший тяжелым
спастическим параличом, был у меня на
приеме всего несколькими днями раньше,
на следующий день после
идиота-ребенка.
Нетрудно
заметить, что на этот раз в ошибочном
действии дал о себе знать голос
самокритики. Для такого рода роли –
упрека самому себе – ошибочные действия
особенно пригодны. Ошибка, совершенная
здесь, изображает собой ошибку, сделанную
где-либо в другом месте.
г) Само
собой разумеется, что действия, совершаемые
по ошибке, могут служить также и целому
ряду других темных намерений. Вот пример
этого. Мне очень редко случается разбивать
что-нибудь. Я не особенно ловок, но в
силу анатомической целостности моих
нервомускульных аппаратов у меня,
очевидно, нет данных для совершения
таких неловких движений, которые привели
бы к нежелательным результатам. Так что
я не могу припомнить в моем доме ни
одного предмета, который бы я разбил. В
моем рабочем кабинете тесно, и мне часто
приходилось в самых неудобных положениях
перебирать античные вещи из глины и
камня, которых у меня имеется маленькая
коллекция, так что бывшие при этом лица
выражали опасение, как бы я не уронил и
не разбил чего-нибудь. Однако этого
никогда не случалось. Почему же я бросил
на пол и разбил мраморную крышку моей
простой чернильницы?
Мой
письменный прибор состоит из мраморной
подставки с углублением, в которое
вставляется стеклянная чернильница;
на чернильнице – крышка с шишечкой,
тоже из мрамора. За письменным прибором
расставлены бронзовые статуэтки и
терракотовые фигурки. Я сажусь за стол,
чтобы писать, делаю рукой, в которой
держу перо, замечательно неловкое
движение по направлению от себя и
сбрасываю на пол уже лежавшую на столе
крышку. Объяснение найти не трудно.
Несколькими часами раньше в комнате
была моя сестра, зашедшая посмотреть
некоторые вновь приобретенные мной
вещи. Она нашла их очень красивыми и
сказала затем: «Теперь твой письменный
стол имеет действительно красивый вид,
только письменный прибор не подходит
к нему. Тебе нужен другой, более красивый».
Я проводил сестру и лишь несколькими
часами позже вернулся назад. И тогда я,
по-видимому, произвел экзекуцию над
осужденным прибором. Заключил ли я из
слов сестры, что она решила к ближайшему
празднику подарить мне более красивый
прибор, и я разбил некрасивый старый,
чтобы заставить ее исполнить намерение,
на которое она намекнула? Если это так,
то движение, которым я швырнул крышку,
было лишь мнимо неловким; на самом деле
оно было в высшей степени ловким, било
в цель и сумело пощадить и обойти все
более ценные объекты, находившиеся
поблизости.
Я
думаю в самом деле, что именно такого
взгляда и следует держаться по отношению
к целому ряду якобы случайных, неловких
движений. Верно, что они представляют
собой нечто насильственное, типа
швыряния, чего-то вроде спастической
атаксии, но они обнаруживают вместе с
тем известное намерение и попадают в
цель с уверенностью, которой не всегда
могут похвастаться и заведомо произвольные
движения. Обе эти отличительные черты
– насильственный характер и меткость
– они, впрочем, разделяют с моторными
проявлениями истерического невроза,
отчасти и с моторными актами сомнамбулизма,
что, надо полагать, указывает здесь, как
и там, на одну и ту же неизвестную
модификацию иннервационного процесса.
В
последние годы, с тех пор как я начал
собирать такого рода наблюдения, мне
случалось еще несколько раз разбивать
или ломать предметы, имеющие известную
цену, но исследование этих случаев
убедило меня, что это ни разу не было
действие простого случая или ненамеренной
неловкости. Так, однажды утром, проходя
по комнате в купальном костюме, с
соломенными туфлями на ногах, я, повинуясь
внезапному импульсу, швырнул одну из
туфель об стену так, что она свалила с
консоли красивую маленькую мраморную
Венеру. Статуэтка разбилась вдребезги,
я же в это время преспокойным образом
стал цитировать стихи Буша:
У
Медицейской же Венеры —
Крак! –
где нога и где рука!
Это
дикая выходка и спокойствие, с которым
я отнесся к тому, что натворил, объясняются
тогдашним положением вещей. У нас в
семействе была тяжелобольная, в
выздоровлении которой я в глубине души
уже отчаялся. В это утро я узнал о
значительном улучшении, и знаю, что я
сам сказал себе: значит, она все-таки
будет жить. Охватившая меня затем жажда
разрушения послужила мне средством
выразить благодарность судьбе и
произвести известного рода «жертвенное
действие», словно я дал обет: если она
выздоровеет, я принесу в жертву тот или
иной предмет! Если я для этой жертвы
выбрал как раз Венеру Медицейскую, то
в этом должен заключаться, очевидно,
талантливый комплимент больной; но
непонятным остается мне и на этот раз,
как это я так быстро решился, так ловко
метил и не попал ни в один из стоявших
в ближайшем соседстве предметов.
Другой
случай, когда я опять-таки воспользовался
пером, выпавшим из моей руки, для того
чтобы разбить одну вещицу, имел тоже
значение жертвы, но на этот раз просительной
жертвы, стремящейся отвратить нечто
грозящее. Я позволил себе раз сделать
моему верному и заслуженному другу
упрек, основывавшийся исключительно
на толковании известных симптомов его
бессознательной жизни. Он обиделся и
написал письмо, в котором просил меня
не подвергать моих друзей психоанализу.
Пришлось признать, что он прав, и я
написал ему успокоительный ответ. В то
время как я писал это письмо, предо мной
стояло мое новейшее приобретение –
великолепно глазурованная египетская
фигурка. Я разбил ее указанным выше
способом и тотчас же понял, что я сделал
это, чтобы избежать другой, большей
беды. К счастью, и статуэтку, и дружбу
удалось вновь скрепить так, что трещина
стала совершенно незаметной.
Третий
случай находится в менее серьезной
связи; это была лишь, употребляя выражение
Т. Фишера, замаскированная «экзекуция»
над объектом, который мне перестал
нравиться. Я некоторое время носил палку
с серебряным набалдашником; как-то раз,
не по моей вине, тонкая серебряная
пластинка была повреждена и плохо
починена. Вскоре после того, как палка
вернулась ко мне, я зацепил, играя с
детьми, набалдашником за ногу одного
из ребят, при этом он, конечно, сломался
пополам, и я был от него избавлен.
То
равнодушие, с которым во всех этих
случаях относишься к причиненному
ущербу, может служить доказательством,
что при совершении этого действия
имелось налицо бессознательное
намерение.
Случаи,
когда роняешь, опрокидываешь, разбиваешь
что-либо, служат, по-видимому, очень
часто проявлением бессознательных
мыслей; иной раз это можно доказать
анализом, но чаще об этом можно догадываться
по тем суеверным или шуточным толкованиям,
которые связываются с подобного рода
действиями в народной молве. Известно,
какое толкование дается, например, когда
кто-нибудь просыплет соль, или опрокинет
стакан с вином, или уронит нож так, чтобы
он воткнулся стоймя, и т. д. О том, в
какой мере эти суеверные толкования
могут претендовать на признание, я буду
говорить ниже; здесь будет лишь уместно
заметить, что отдельный неловкий акт
отнюдь не имеет постоянного значения:
смотря по обстоятельствам он употребляется
как средство выражения того или иного
намерения.
Когда
прислуга роняет и уничтожает таким
образом хрупкие предметы, то, наверное,
никто не подумает при этом прежде всего
о психологическом объяснении, и, однако,
здесь тоже не лишена вероятности
некоторая доля участия темных мотивов.
Ничто так не чуждо необразованным людям,
как способность ценить искусство и
художественные произведения. Наша
прислуга охвачена чувством глухой
вражды по отношению к этим предметам,
особенно тогда, когда вещи, ценности
которых она не видит, становятся для
нее источником труда. Люди того же
происхождения и стоящие на той же ступени
образования нередко обнаруживают в
научных учреждениях большую ловкость
и надежность в обращении с хрупкими
предметами, но это бывает тогда, когда
они начинают отождествлять себя с
хозяином и причислять себя к главному
персоналу данного учреждения.
Когда
случается уронить самого себя, оступиться,
поскользнуться, это тоже не всегда нужно
толковать непременно как случайный
дефект моторного акта. Двусмысленность
самих этих выражений (einen Fehltritt machen –
оступиться и сделать ложный шаг) указывает
уже на то, какой характер могут иметь
скрытые фантазии, проявляющиеся в этой
потере телесного равновесия. Я вспоминаю
целый ряд легких нервных заболеваний
у женщин и девушек, которые наступают
после падения без поранения и
рассматриваются как травматическая
истерия, вызванная испугом при падении.
Я уже тогда выносил такое впечатление,
что связь между событиями здесь иная,
что само падение было как бы подстроено
неврозом и служило выражением тех же
бессознательных фантазий с сексуальным
содержанием, которые скрываются за
симптомами и являются движущими силами
их. Не это ли имеет в виду и пословица:
«Когда девица падает, то падает на
спину»?
К
числу ошибочных движений можно отнести
также и тот случай, когда даешь нищему
вместо меди и серебра золотую монету.
Разрешение подобных случаев легко: это
жертвенные действия, предназначенные
для того, чтобы умилостивить судьбу,
отвратить бедствие и т. д. Если этот
случай произошел с нежной матерью или
теткой и если непосредственно перед
прогулкой, в течение которой она проявила
эту невольную щедрость, она высказала
опасение о здоровье ребенка, то можно
не сомневаться насчет смысла этой якобы
досадной случайности. Этим путем акты,
совершаемые по ошибке, дают нам возможность
выполнять все те благочестивые и
суеверные обычаи, которые в силу
сопротивления, которое оказывает им
наш неверующий разум, вынуждены бояться
света сознания.
д) Положение
о том, что случайные действия являются
в сущности преднамеренными, вызывает
меньше всего сомнения в области
сексуальных проявлений, где граница
между этими обеими категориями
действительно стирается. Несколько лет
тому назад я испытал на самом себе
прекрасный пример того, как неловкое
на первый взгляд движение может быть
самым утонченным образом использовано
для сексуальных целей. В одном близко
знакомом мне доме я встретился с
приехавшей туда в гости молодой девушкой;
когда-то я был к ней не совсем равнодушен,
и хотя я считал это делом давно минувшим,
все же ее присутствие сделало меня
веселым, разговорчивым и любезным. Я
тогда уже задумался над тем, каким
образом это случилось; годом раньше я
был к этой же девушке полностью
равнодушным. В это время в комнату вошел
ее дядя, очень старый человек, и мы оба
вскочили, чтобы принести ему стоявший
в углу стул. Она была быстрее меня и,
вероятно, ближе к объекту – схватила
кресло первая и понесла, держа его перед
собой спинкой назад и положив обе руки
на ручки кресла. Так как я подошел позже
и все же не оставил намерения отнести
кресло, то оказался вдруг вплотную
позади нее и охватил ее сзади наперед
руками так, что на момент они сошлись
впереди у ее бедер. Конечно, я переменил
это положение столь же быстро, как оно
создалось. По-видимому, никто и не
заметил, как ловко я использовал это
неловкое движение.
При
случае мне приходилось убедиться и в
том, что те досадные, неловкие движения,
которые делаешь, когда хочешь на улице
уступить дорогу и в течение нескольких
секунд топчешься то вправо, то влево,
но всегда в том же направлении, что и
твой визави, пока, наконец, не останавливаются
оба, – что и в этих движениях, которыми
«заступаешь дорогу», повторяются
непристойные, вызывающие действия
ранних лет и под маской неловкости
преследуются сексуальные цели. Из
психоанализов, производимых мной над
невротиками, я знаю, что так называемая
наивность молодых людей и детей часто
бывает лишь такого рода маской, для того
чтобы иметь возможность без стеснения
говорить или делать неприличные
вещи.
Совершенно
аналогичные наблюдения над самим собой
сообщает В. Штекель. «Я вхожу в дом и
подаю хозяйке руку. Удивительным образом
я при этом развязываю шарф, стягивающий
ее свободное утреннее платье. Я не знаю
за собой никакого нечестного намерения
и все же совершаю это неловкое движение
с ловкостью карманника».
е) Эффект,
создающийся в результате ошибочных
действий нормальных людей, носит
обыкновенно безобидный характер. Тем
больший интерес вызывает вопрос, можно
ли в каком-нибудь отношении распространить
наш взгляд на такие случаи ошибочных
действий, которые имеют более важное
значение и сопровождаются серьезным
последствием, как, например, ошибки
врача или аптекаря.
Так
как мне очень редко случается оказывать
врачебную помощь, то я могу привести
лишь один пример из собственной практики.
У одной очень старой дамы, которую я в
течение ряда лет посещаю ежедневно
дважды в день, моя медицинская деятельность
ограничивается утром двумя актами: я
капаю ей в глаз несколько глазных капель
и делаю впрыскивание морфия. Для этого
всегда стоят наготове две бутылочки:
синяя – для глазных капель и белая – с
раствором морфина. Во время обоих актов
мои мысли обычно заняты чем-либо другим;
я проделывал это столько раз, что мое
внимание чувствует себя как бы свободным.
Однажды утром я заметил, что «автомат»
сработал неправильно. Пипетка вместо
синей бутылки погрузилась в белую и
накапала в глаза не глазные капли, а
морфин. Я сильно испугался, но затем
рассудил, что несколько капель
двухпроцентного морфина не могут
повредить и конъюнктивальному мешку,
и успокоился. Очевидно, ощущение страха
должно было исходить из какого-нибудь
другого источника.
При
попытке подвергнуть анализу этот
маленький ошибочный акт мне прежде
всего пришла в голову фраза, которая
могла указать прямой путь к решению
«sich an der Alten vergreifen» [52 - Посягнуть на
старуху. Глагол vergreifen означает вместе
с тем и «совершить ошибочное действие»,
буквально: «взять не то». – Примеч.
перев.]. Я находился под впечатлением
сна, который мне рассказал накануне
вечером один молодой человек и содержание
которого могло бы быть истолковано лишь
в смысле полового сношения с собственной
матерью [53 - Это «сон Эдипа», как я его
обыкновенно называю, так как он заключает
в себе ключ к пониманию легенды о царе
Эдипе. В тексте у Софокла ссылка на
такого рода сон вложена в уста Иокасте
(ср. Traumdeutung, p. 182).]. То странное обстоятельство,
что легенда не останавливается перед
возрастом царицы Иокасты, вполне
подтверждает, думалось мне, тот вывод,
что при влюбленности в собственную мать
дело никогда не идет о ее личности в
данный момент, а о юношеском образе,
сохранившемся в воспоминаниях детства.
Подобного рода несообразности получаются
всегда в тех случаях, когда колеблющаяся
между двумя периодами времени фантазия
становится сознательной и в силу этого
привязывается к определенному времени.
Погруженный в такого рода мысли, я и
пришел к своей пациентке, старухе за 90
лет, и, очевидно, был на пути к тому, чтобы
в общечеловеческом характере сказания
об Эдипе увидеть коррелят судьбы,
говорящей устами оракула; ибо я затем
совершил ошибочное действие у старухи,
или посягнул на старуху (vergriff mich «bei oder
an der Alten»). Однако этот инцидент носил
безобидный характер: из двух возможных
ошибок – употребить раствор морфина
вместо капель или впрыснуть глазные
капли – я избрал несравненно более
безобидную. И вопрос все же остается в
силе: позволительно ли в случаях таких
ошибочных действий, которые могут
повлечь за собой большую беду, также
предполагать бессознательное намерение,
подобно тому, как в рассмотренных нами
примерах?
Для
решения этого вопроса у меня, как и
следует ожидать, нет достаточного
материала, и мне приходится ограничиваться
предположениями и аналогиями. Известно,
что в тяжелых случаях психоневроза в
качестве болезненных симптомов выступают
иной раз самоповреждения и что самоубийство
как исход психического конфликта никогда
не бывает при этом исключено. Я убедился
– и когда-нибудь возьмусь подтвердить
это на вполне выясненных примерах, что
многие на вид случайные повреждения,
совершаемые такими больными, в сущности
не что иное, как самоповреждения;
постоянно сторожащая тенденция
самобичевания, которая обычно проявляется
в упреках, делаемых самому себе, или же
играет ту или иную роль в образовании
симптомов, – эта тенденция ловко
использует случайно создавшуюся внешнюю
ситуацию или же помогает ей создаться,
пока не получится желаемый эффект –
повреждение. Такие явления наблюдаются
весьма нередко даже и в не особенно
тяжелых случаях, и роль, которую играет
при этом бессознательное намерение,
сказывается в них в целом ряде особенных
черт, как, например, в том поразительном
спокойствии, которое сохраняют больные
при мнимом несчастии [54 - При современном
состоянии культуры самоповреждение,
не имеющее целью полного самоуничтожения,
вынуждено либо укрываться за ширмой
случайности, либо прибегать к симулированию
внезапного заболевания. Некогда
самоповреждение было обычным выражением
горя; в иные времена оно могло служить
выражением набожности и отречения от
мира.].
Из
медицинской практики я хочу вместо
многих примеров рассказать подробно
один случай. Одна молодая женщина упала
из экипажа и сломала себе при этом ногу;
ей приходится оставаться в постели в
течение ряда недель, и при этом бросается
в глаза, как мало она жалуется на боль
и с каким спокойствием переносит свою
беду. Со времени этого несчастного
случая начинается долгая и тяжкая
нервная болезнь, от которой она в конце
концов излечивается при помощи
психотерапии. Во время лечения я узнаю
условия, в которых произошел этот
несчастный случай, равно как и некоторые
впечатления, предшествовавшие ему.
Молодая женщина гостила вместе со своим
мужем, очень ревнивым человеком, в имении
своей замужней сестры, в многолюдном
обществе сестер, братьев, их мужей и
жен. Однажды вечером она показала в этом
интимном кругу один из своих талантов:
протанцевала по всем правилам искусства
канкан – к великому одобрению родных,
но к неудовольствию мужа, который потом
прошептал ей: «Ты вела себя опять как
девка». Слово это попало в цель; были ли
тому виной именно танцы – для нас не
важно. Ночь она спала неспокойно. На
следующее утро захотела ехать кататься.
Лошадей она выбирала сама, забраковала
одну пару, выбрала другую. Младшая сестра
хотела взять с собой своего грудного
ребенка с кормилидей; против этого она
чрезвычайно энергично запротестовала.
Во время поездки она нервничала,
предупреждала кучера, как бы лошади не
понесли, и когда беспокойные кони
действительно закапризничали, выскочила
в испуге из коляски и сломала себе ногу,
в то время как оставшиеся в коляске
вернулись целыми и невредимыми. Зная
эти подробности, вряд ли можно сомневаться
в том, что этот несчастный случай был в
сущности подстроен, но вместе с тем
нельзя не удивляться той ловкости, с
какой она заставила случай применить
наказание, столь соответствующее ее
вине. Ибо теперь ей долгое время уже
нельзя было танцевать канкан.
У
себя самого я вряд ли мог бы отметить
случаи самоповреждения в нормальном
состоянии, но при исключительных
обстоятельствах они бывают и у меня.
Когда кто-нибудь из моих домашних
жалуется, что прикусил себе язык, прищемил
палец и т. д., то вместо того, чтобы
проявить ожидаемое участие, я спрашиваю:
зачем ты это сделал? Однако я сам прищемил
себе очень больно палец, когда некий
молодой пациент выразил у меня на приеме
намерение (которого, конечно, нельзя
было принять всерьез) жениться на моей
старшей дочери, в то время как я знал,
что она как раз находится в санатории
и ее жизни угрожает величайшая
опасность.
У
одного из моих мальчиков очень живой
темперамент, и это затрудняет уход за
ним, когда он болен. Однажды утром с ним
случилась вспышка гнева из-за того, что
ему было ведено остаться до обеда в
кровати, и он грозил покончить с собой
(он прочел о подобном случае в газете).
Вечером он показал мне шишку, которую
получил, стукнувшись левой стороной
грудной клетки о дверную ручку. На мой
иронический вопрос, зачем он это сделал
и чего хотел этим добиться, одиннадцатилетний
ребенок ответил словно в озарении: это
была попытка самоубийства, которым я
грозил утром. Не думаю, чтобы мои взгляды
на самоповреждение были тогда доступны
моим детям.
Кто
верит в возможность полунамеренного
самоповреждения, если будет позволено
употребить это неуклюжее выражение,
тот будет этим самым подготовлен к
другому допущению: что кроме сознательного,
намеренного самоубийства существует
еще и полунамеренное самоуничтожение
– с бессознательным намерением, способным
ловко использовать угрожающую жизни
опасность и замаскировать ее под видом
случайного несчастья. Это отнюдь не
редкость, ибо число людей, у которых
действует с известной силой тенденция
к самоуничтожению, гораздо больше того
числа, у которых она одерживает верх;
самоповреждения – это в большинстве
случаев компромисс между этой тенденцией
и противодействующими ей силами; и там,
где дело действительно доходит до
самоубийства, там тоже склонность к
этому имеется задолго раньше, но
сказывается с меньшей силой или в виде
бессознательной и подавленной
тенденции.
Сознательное
намерение самоубийства тоже выбирает
себе время, средства и удобный случай;
и это вполне соответствует тому, как
бессознательное намерение выжидает
какого-либо повода, который мог бы
сыграть известную роль в ряду причин
самоубийства, отвести на себя защитные
силы данного лица и тем высвободить его
намерение от связывающих его сил [55 -
Это в сущности то же самое, что происходит
при покушениях сексуального свойства,
когда женщина не может противопоставить
нападению мужчины всей своей мускульной
силы, ибо некоторая доля бессознательных
движений ее идет навстречу нападающему.
Недаром говорят, что подобное положение
парализует силы женщины; остается к
этому прибавить лишь основания, почему
это происходит. В этом смысле остроумный
приговор Санчо Пансы, в бытность его
губернатором на острове, психически
несправедлив (Дон Кихот, II ч., гл.
XLV).
Женщина привлекает к суду мужчину,
который якобы насильно обесчестил ее.
Санчо дает ей в качестве возмещения
кошелек, взятый у подсудимого, но после
того как женщина ушла, разрешает ему
догнать ее и отобрать кошелек. Оба
возвращаются, борясь, обратно, и женщина
хвастается, что злодей не в силах был
завладеть кошельком. На это Санчо
отвечает: если бы ты защищала свою честь
так же серьезно, как кошелек, этот человек
не мог бы тебя лишить ее.]. Это отнюдь не
праздные рассуждения; мне известен не
один пример случайных по виду несчастий
(при верховой езде или в экипаже),
ближайшие условия которых оправдывают
подозрение бессознательно допущенного
самоубийства.
Так,
например, на офицерских скачках один
офицер падает с лошади и получает столь
тяжелые повреждения, что некоторое
время спустя умирает. То, как он себя
держал, когда пришел в сознание, во
многих отношениях странно. Еще более
заслуживает внимания его поведение до
этого. Он глубоко огорчен смертью любимой
матери, начинает в обществе товарищей
судорожно рыдать, говорит своим близким
друзьям, что жизнь ему надоела, хочет
бросить службу и принять участие в
африканской войне, которая, вообще
говоря, его ничуть не затрагивает [56 -
Что ситуация на поле сражения идет
навстречу сознательному намерению
самоубийства, все еще боящегося прямого
пути, это ясно. Ср. в «Валленштейне»
слова шведского капитана о смерти Макса
Пикколомини: «Говорят, он хотел умереть».];
блестящий ездок – он теперь избегает
верховой езды, где только возможно.
Наконец, перед скачками, от участия в
которых он не мог уклониться, он говорит
о мрачном предчувствии; что удивительного
при таком состоянии, если предчувствие
это сбылось? Мне скажут, что и без того
понятно, что человек в такой нервной
депрессии не может так же справиться с
конем, как в здоровом состоянии, –
вполне согласен; но механизм того
моторного стеснения, которое вызывается
«нервозностью», я ищу в выделенном здесь
намерении самоубийства.
Если
за случайной на первый взгляд неловкостью
и несовершенством моторных актов может
скрываться такое интенсивное посягательство
на свое здоровье и жизнь, то остается
сделать еще только шаг, чтобы найти
возможным распространение этого взгляда
на такие случаи ошибочных действий,
которые серьезно угрожают жизни и
здоровью других людей. Примеры, которые
я могу привести в подтверждение этого
взгляда, заимствованы из наблюдений
над невротиками, стало быть, не вполне
отвечают нашему требованию. Сообщу
здесь об одном случае, в котором,
собственно, не ошибочное действие, а
то, что можно бы скорее назвать
симптоматическим или случайным действием,
навело меня на след, давший затем
возможность разрешить конфликт больного.
Я взял раз на себя задачу улучшить
супружеские отношения в семье одного
очень интеллигентного человека;
недоразумения между ним и нежно любящей
его молодой женой, конечно, имели под
собой известные реальные основания,
но, как он сам признавал, не находили
себе в них полного объяснения. Он
неустанно носился с мыслью о разводе,
но затем опять отказался от нее, так как
нежно любил своих двоих детей. Все же
он постоянно возвращался к этому плану,
причем, однако, не испробовал ни единого
средства, чтобы сделать свое положение
сколько-нибудь сносным. Подобного рода
неспособность покончить с конфликтом
служит мне доказательством того, что в
деле замешаны бессознательные и
вытесненные мотивы, которые подкрепляют
борющиеся между собой сознательные
мотивы, и в таких случаях я берусь за
ликвидацию конфликт та путем психического
анализа. Однажды муж рассказал мне про
маленький инцидент, донельзя испугавший
его. Он играл со своим старшим ребенком, –
которого любит гораздо больше, чем
второго, – подбрасывал его кверху и
затем опускал вниз, причем раз поднял
на таком месте и так высоко, что ребенок
почти что ударился теменем о висящую
на потолке тяжелую люстру. Почти что,
но в сущности не ударился или чуть-чуть
не ударился. С ребенком ничего не
случилось, но с испугу у него закружилась
голова. Отец в ужасе остался на месте с
ребенком на руках – с матерью сделался
истерический припадок. Та особенная
ловкость, с какой совершено было это
неосторожное движение, интенсивность,
с какой реагировали на него родители,
побудили меня усмотреть в этой случайности
симптоматическое действие, в котором
должно было выразиться недоброе намерение
по отношению к любимому ребенку. Этому
противоречила нежная любовь отца к
ребенку, но противоречие устранялось,
стоило лишь отнести порыв к повреждению
к тому времени, когда это был еще
единственный ребенок и когда он был так
мал, что отец мог и не относиться к нему
с особенной нежностью. Мне нетрудно
было предположить, что неудовлетворенный
своею женой муж имел такую мысль или
намерение: если это маленькое существо,
для меня безразличное, умрет, я буду
свободен и смогу развестись с женой.
Желание смерти этого, теперь столь
любимого существа должно было, таким
образом, бессознательно сохраниться.
Отсюда нетрудно было найти путь к
бессознательной фиксации этого желания.
Существование могущественной детерминации
действительно выяснилось из детских
воспоминаний пациента – о том, что
смерть маленького брата, которую мать
приписывала небрежности отца, привела
к резким столкновениям, сопровождавшимся
угрозой развода. Дальнейшая история
семейной жизни моего пациента подтвердила
мою комбинацию благодаря терапевтическому
успеху.