Файл: quot_Istoria_zapadnoevropeyskogo_teatra_quot.doc

В другой комедии, в «Аврааме», Гротсвита занимается вопро­сами семейной морали. Воспитанница отшельника Авраама Ма­рия бросает его скромную обитель и убегает в шумный город. Старик, тщетно прождав Марию два года, отправляется ее искать и находит в публичном доме. Вначале Мария не узнает в старике своего приемного отца и даже собирается его развле­кать. Но тут Авраам обнажает голову, и Мария, узнав его, с ужасом восклицает: «Боже мой, это мой отец!»

Но драматическая ситуация длится только одно мгновение, после чего благочестивая писательница переходит к более важ­ному для нее делу — к проповеди.

Если в пьесах Гротсвиты и появлялись некоторые психологи­чески достоверные черты (например, в «Аврааме») или коме­дийные ситуации (например, в «Дульциции»), то они были лишь кратким перерывом между благочестивыми разговорами, кото­рыми сплошь заполнены все шесть пьес Гротсвиты.

Церковные авторы хотели выдать свою жалкую христианскую подделку за творение более совершенное, чем античный подлин­ник, и тем самым заглушить последние отголоски древней куль­туры. Но в этих худосочных, мертворожденных инсценировках, написанных по-латыни, не было никаких черт настоящего искус­ства.

Религия в средние века сопровождала всю жизнь человека, от его рождения до смерти; она заполняла его быт, направляла его суждения, контролировала чувства, она давала духовную пищу и даже заведовала развлечениями.

Но и развлекая, церковь не переставала проповедовать ту же мораль о рабской покорности богу и господину, которой была пронизана вся религия в целом.

Церковный театр был такой же служанкой богословия, как и средневековая философия, и если церкви приходилось иногда жу­рить свой театр за отступничество, то делала она это с отеческой мягкостью. Зато не было границ «божьего гнева» для зрелищ, которые были созданы самим народом и в которых народ выра­жал свободомыслие, непокорность церковным идеалам, земное, радостное жизневосприятие. В этих зрелищах попы видели своего врага — не менее опасного, чем в ересях. Уже самые ранние идеологи христианства — «отцы церкви» Григорий Назианзин, Иоанн Златоуст, Киприан и Тертулиан — говорили о том, что «актеры и актрисы — дети сатаны и вавилонской блудницы», а зрители, посещающие театр,— «падшие овцы и погибшие души». Златоуст называл театры «жилищами сатаны, позорищами бес­стыдства, школами изнеженности, аудиториями чумы и гимна­зиями распутства». Согласно соборным постановлениям и апо­стольским посланиям IV века, «актеры, актрисы, гладиаторы, устроители зрелищ, флейтисты, кифаристы, плясуны, а также все одержимые страстью к театру исключаются из христианской общины».

Церковь беспощадно уничтожала последние остатки рим­ского лицедейства.

Но еще с большим гневом выступали духовные пастыри про­тив пережитков язычества, против сельских обрядовых игр и против забавников гистрионов. «Разве не знает человек, приво­дящий^ свой дом гистрионов, — с негодованием восклицал бла­женный Августин,— сколь великое множество демонов следует за ним!»

Следы былых достижений театра и драмы почти полностью исчезли, театральные здания были разрушены, рукописи затеря­ны, память об актерах стерта, лицедейство проклято. Церковь могла полагать, что со стороны театра удары ей не грозят. Но все же убить театр оказалось невозможным.

Народные истоки средневекового театра

Театр не погиб. Его возродила к жизни та плодоносная си­ла, которую принесло в древний мир варварство — новый строй жизни.

«Но в чем состояло то таинственное волшебное средство, при помощи которого германцы вдохнули новую жизненную силу умиравшей Европе?» — спрашивает Энгельс и тут же отвечает: — «Омолодили Европу не их (германцев.— Г. Б.) специфические национальные особенности, а просто их варварство, их родовой строй»¹.

Именно в родовом быту варварских племен, а позже в быту феодального крестьянства нужно искать первоначальные обрядо­вые истоки зрелищ раннего средневековья. *

Производственной основой феодализма было земледелие, а основной массой трудового населения были крестьяне, официаль­но принявшие христианство, но все же находившиеся еще под сильным влиянием древних языческих верований, выражающихся в поклонении силам природы и непосредственно связанных с тру­довыми, производственными процессами.

Несмотря на жесточайшие преследования церковью пере­житков язычества, в народе продолжали исполнять обря­довые игры в течение многих веков после принятия христиан­ства. Крестьяне удалялись в лес или поле, шли к морю или к ручью и приносили в жертву животных, пели песни, плясали и возносили хвалу богам, олицетворяющим собой добрые силы природы.

Церковь, строго осуждавшая проявления живых человеческих радостей, налагала запрет и на природу. Ослепительный в своей диеной красоте живой мир природы должен был представляться истинному христианину мрачной обителью грехов и скверны.

Но если фанатичный монах мог прежде смерти отказаться от всего живого, то простой человек, с зарей выходящий трудиться на поле, всем сердцем любил сияние дня, шелест лесов и рокот реки. И хотя у него были отняты земли, леса и реки, все же труженик-крестьянин чувствовал в творящей силе природы доб­рый ответ на свой труд и потому любил природу, обожест­влял ее.

Именно в культовых песнях, плясках и играх, посвященных силам природы и связанных с трудовыми производственными процессами, заключались самые ранние зачатки театральных действ европейских народов.

Связанные с временем посева и сбора урожая, эти культовые игры содержали в себе аллегорическое изображение борьбы зи­мы и лета. Эта борьба персонифицировалась в виде столкновения двух отрядов, символизирующих различные времена года. Общее представление о добрых и пагубных стихиях воплощалось в этих играх в фигурах добрых и злых героев маскарада. Примитивное, фантастическое толкование законов природы обретало в народ­ной фантазии образную, действенную форму.

Во всех странах Западной Европы в деревнях устраивались майские игры. В Швейцарии и Баварии борьбу лета и зимы изображали два деревенских парня. Первый был одет в длинную белую рубаху и держал в руке ветку, обвешанную лентами, ябло­ками и орехами, второй же, представлявший зиму, был закутан в шубу и держал в руке длинную веревку. Соперники сперва вступали в спор о том, кто из них владычествует над землей, а затем в плясовых движениях изображали борьбу, в результате которой лето торжествовало над зимой. К спорщикам присоеди­нялись и зрители, и тогда переклички, переговоры, песни, пляски становились всеобщими.

В Германии шествия в честь пробуждающейся весны были особенно многочисленными и шумными. Устраивались инсцени­ровки, в которых участники выступали в масках медведя, кузне­ца, рыцаря. В ритуальные игры порой проникали бытовые моти­вы. Появлялась, например, дочь зимы; ее просватали за лето, но жених раздумал жениться и гонит от себя невесту, как тепло го­нит зимнюю стужу.

Обрядовые игры с течением времени вбирали в себя и фольк­лорные героические темы. В Англии весенние праздники были связаны с образом народного героя Робин Гуда. Робин Гуд ехал верхом на коне с майской «царицей», их окружала большая ка­валькада всадников, вооруженных луками и стрелами и увенчан­ных зелеными венками. Многолюдная толпа останавливалась на поляне, и происходило торжественное водружение майского ше­ста, вокруг которого устраивались пляски, хоровое пение и состязание в стрельбе.

Особенно богаты драматическим элементом были майские игры в Италии. Действие происходило у огромного пылающего костра, символизирующего, по старинному языческому обычаю солнце. Выступали две группы, каждая во главе с «королем». Одна — весенняя — была одета в пестрые костюмы, увешанные колокольчиками и погремушками, а другая — зимняя — в белые рубахи с горбами на спине. Игра заканчивалась традиционным пиршеством — ели майские лепешки и запивали вином.

Подобные же игры, порожденные близкими условиями земле­дельческого труда, бытовали у народов Восточной Европы. Не затрагивая здесь богатейшего материала русских, украинских и белорусских народных обрядовых игр, мы назовем лишь некоторые, наиболее яркие примеры театрального фоль­клора южных и западных славян — сербов, болгар, чехов и поляков.

В Чехии майские обряды проводились в виде «игры в коро­ля». По деревенским улицам носили соломенное чучело «старого короля», которое затем сжигали или бросали в реку. Это симво­лизировало смерть зимы. Весну изображал «молодой король» — пастух; ему вручали деревянный меч и короновали венком из полевых цветов. Разнообразные обряды похорон зимы встреча­лись и у других славянских народов — сербов, поляков. Чучело зимы сжигали на костре или, положив в гроб, бросали в воду.

Славянские сельские игры были особенно богаты песнями, ли­рическими сказами, музыкой, танцами. Одной из самых поэти­ческих игр была сербская игра «кралица», в которой принимали участие только девушки. Эта игра устраивалась в троицын день, избиралась «кралица» — весна, и в честь ее водили хороводы, пели песни, плясали.

Все эти игры символизировали трудовые процессы и сохра­няли отдельные моменты ритуальных языческих обрядов. Ярким примером такой игры было болгарское обрядовое действо «ку-керы», где землю изображала девушка, которую старались по­хитить, так как похитивший обретал надежду на то, что лучший урожай будет на его поле.

Со временем обрядовые действа теряли свое первоначальное ритуальное содержание и становились излюбленными традицион­ными игрищами, связанными с трудовой жизнью крестьян.

Исчезновение ритуального начала благоприятно сказывается на развитии художественной стороны обряда; слово, освобож­денное от магического значения, обретает свой прямой поэтиче­ский смысл; песня, перестав быть заклинанием, развивается как выражение живого человеческого чувства!

В мрачные времена раннего средневековья в сельских пред­ставлениях, может быть, ярче, чем где-либо, сказывается жизнерадостный дух народа, его органическая приверженность к земным, а не к небесным делам, жизненность его устремлений, по природе своей чуждых аскетическим воззрениям христианства.