ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 04.10.2020
Просмотров: 6587
Скачиваний: 206
уровне, а именно как нарушение регуляции, перемещение зоны контроля. Они, как правило, исчезают во сне, под
воздействием психотропных препаратов или даже при отвлечении внимания. Сама возможность конверсионных
функциональных расстройств есть плата за превращение анатомического организма в культурное тело и приобретение
им семиотических свойств.
«Культурность» функции предполагает возможность овладения ею и включения ее в контур произвольной
регуляции в соответствии с определенными правилами, не совпадающими с требованиями природы. Произвольные и
непроизвольные функции в отношении прозрачности к ним телесного механизма сходны только внешне. В условиях
нормального функционирования непроизвольные функции прозрачны для субъекта
первично,
они только
еще могут
стать
непрозрачными при овладении ими, они подчинены логике механизма и описываются на языке тропизмов.
«Прозрачность»
{постпроизвольность)
произвольных функций
вторична,
они
уже стали
прозрачными после освоения,
но свернутая внутри них возможность снова стать объектом легко демонстрирует себя в различных сложных
ситуациях. Они могут стать произвольными, лишь пройдя путь растворения в субъекте, продвигая постепенно
границу субъективности. Но когда-то они были объектными и сохранили в замаскированном виде свой исходный
характер. Мы просто забываем, сколько усилий необходимо было затратить ребенку, обучавшемуся правильно есть,
пользоваться горшком, ходить, бегать, говорить, писать, рисовать, ездить на велосипеде и пр.
Вписывание ребенка в контекст культуры связано с особой практикой объективации его физической-
активности, физиологических
проявлений, установлением
ограничений, последующее
преодоление,
«сворачивание» которых и есть путь социализации, развития произвольности и вторичной «прозрачности» телесных
функций. Создание «объектов» на пути субъекта — это постоянно текущее задание новой топологии субъект-
объектного членения.
91
Патология же в данном случае лишь подтверждает существование этой уже скрытой внутренней «несущей
конструкции».
Различные культуры и исторические эпохи, приписывая субъекту специфические атрибуции
ответственности и вины, создают различные конфигурации субъект-объектного разрыва и соответственно различные
типы скрытых конструкций, определяющих культурно-исторический патоморфоз конверсионных расстройств
(Якубик,
1982).
4.3. С
ЕКСУАЛЬНОЕ
«
КУЛЬТУРНОЕ
»
ТЕЛО
1
Ограничения, налагаемые обществом на натуральные функции, создают принципиально новый «ландшафт»
культурного тела. Запреты и правила еды и отправлений образуют новую реальность «алиментарного тела», правила
гигиены — субъективный феномен «чистоты и грязи», сексуальные запреты — «эротическое тело».
Особенно демонстративна в этом смысле последняя группа запретов. Сексуальная потребность, сталкиваясь с
регламентацией ее проявлений, формирует совершенно особые представления об эротическом/неэротическом, тесно
связанные с историческими, религиозными и этническими вариантами запрещенного/разрешенного.
В европейской культуре XVII—XIX вв. эротически провоцирующим для мужчин было обнажение женщиной
даже части ноги, тогда как размер декольте, явно превышавший допустимый в наше время, не нес практически
никакого эротического оттенка. Вместе со снижением требования к степени закрытости ног снижается и их
эротическая привлекательность. Трудно представить современного поэта, которого, как Пушкина, могла бы
настолько взволновать женская лодыжка. Одна и та же часть тела в зависимости от регламентации ситуации ее
обнажения способна вызывать совершенно различные чувства. В качестве примера можно назвать ситуации
нудистского пляжа, бани и стриптиза. На наш взгляд, абсолютно необходимым условием существования эротики
является само существование запрета, в зоне нарушения которого она и возникает. Эротично именно это
«преодоление», тогда как полная отмена запретов приведет к деструкции «эротического тела». Тема эротики
демонстрирует еще один, довольно интересный пример необходимости
иного
для возникновения
Я.
Почти любая
форма сексуальной активности (за исключением некоторых «неполных», маргинальных форм: онанизма и др.) требует
«партнера», т.е. непрозрачного
другого,
создающего плотность
моего
эротического тела.
1
Разделы 4.3, 4.4, 4.5 написаны совместно с Ю.П. Зинченко.
92
Несмотря на то что сексуальное влечение традиционно относится к числу основных, наиболее фундаментальных
человеческих потребностей, нормирование его реализации прослеживается с самых ранних этапов человеческой
истории, в особенности европейской культуры.
Причины столь раннего развития репрессивной сексуальности не до конца понятны, поскольку в этнографии
описываются культуры иного типа, например антисексуальные или просексуальные.
Первые достаточно редки и связаны с представлением о том, что половая жизнь делает людей слабыми,
восприимчивыми к опасным заболеваниям, или с тем, что она рассматривается как нечто позорное или унизительное
(микронезийские племена Каролинских островов, папуасы).
Противоположное, крайне терпимое отношение к сексуальным проявлениям отмечается у полинезийских
племен, где идеалы красоты откровенно эротичны, любые формы проявления сексуальности открыто поощряются
(Кон,
1989).
Европейская культура образует некий промежуточный вариант, характеризующийся выделением зон
«допустимого» проявления сексуальности и четкой «маркировкой» запретного. Специфика такого отношения требует
от человека
овладения
своими эротическими влечениями и превращения сексуальной потребности из натуральной,
непроизвольной в
произвольно регулируемую.
Начиная с работ 3. Фрейда, усвоение запретов и, прежде всего, табу на инцест, считается основным социально-
психологическим фактором превращения первобытной орды в человеческое племя. Хотя, как отмечает Г. Маркузе
(1995), слишком очевидны, а возможно и непреодолимы трудности научной верификации или просто логического
согласования подобной гипотезы, психологический смысл нормирования сексуальных проявлений вполне очевиден:
формирование произвольной регуляции человеческой сексуальности.
При этом совершенно не важен факт, что такая регуляция была в конкретных социально-экономических
условиях в той или иной степени фрагментарна, часто скорее декларировалась, чем реально воплощалась, что
существовали многочисленные случаи нарушений самых строгих запретов и канализирующие формы реализации
запретов — во всех этих отклонениях речь идет не об отрицании самого факта произвольной регуляции
сексуальной функции, а лишь о том, что в ряде случаев такая регуляция не всегда совершенна.
Если считать, следом за Л.С. Выготским, что самое главное «свойство высшей психической функции —
овладение собственным процессом поведения»
(Выготский,
1982), то достаточно логично, что сексуальность на
довольно раннем этапе утрачивает свой непро-
93
извольный характер. Более того, это единственная человеческая функция, каноны реализации которой
фиксировались даже в рамках законодательства, в результате чего сформировался новый, социально
детерминированный регулятивный принцип сексуального поведения
(Фуко,
1996;
Маркузе,
1995;
Фрейд,
1924;
Хорни,
1993). Именно сексуальность в наибольшей степени отвечает идее «культурного развития», заключающегося в том,
что «не природа, но общество должны рассматриваться как детерминирующий фактор поведения человека»
(Выготский,
1982, т. 1, с. 184).
Иерархическое строение
человеческой сексуальности проявляется в том, что природная потребность в
продолжении рода, инстинктивная по своему характеру, имеющая четко очерченный круг безусловных стимулов,
реализующаяся в виде цепного рефлекса в условиях, отвечающих этим безусловным раздражителям, с какого-то
момента начинает подчиняться условностям, носящим не биологический, а социальный характер, и трансформируется
в «генетически более сложную и высшую форму поведения». Иерархичность строения человеческой сексуальности
проявляется в возможности ее повторного расщепления, например, в случае
«снятия»
высших регулятивных форм, в
ситуациях алкогольного или наркотического опьянения, состояниях патологического аффекта, лобном синдроме или
других поражениях корковых отделов головного мозга. Как и при других вариантах высших психических функций
в новых структурах человеческой сексуальности, в противоположность низшим, различие заключается прежде всего в
том, что «...непосредственная слитность стимулов и реакций в едином комплексе оказывается нарушенной»
(Там же,
с. 116).
4.4. Ф
ОРМИРОВАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СЕКСУАЛЬНОСТИ
Точно так же, как и другие высшие психические функции, человеческая сексуальность характеризуется
прижизненным социальным характером формирования. Однако специфичность социализации в этом случае
определяется сочетанием жесткости запрета, его внутренней противоречивости и не всегда явной формулировкой.
Радикальное отличие сексуальности от классических высших психических функций определяется тем, что
интерпсихический этап формирования характеризуется разделением не
выполнения
функции, а ее
запрещения,
и
сначала усваивается не только и не столько модель реализации, сколько стереотип торможения.
Хотя понятие социализации не связано для Л.С. Выготского с репрессивной функцией культуры, нет никакого
принципиального теоретического ограничения для его применения при интерпрета-
94
ции репрессии. Такое расширение понятия позволит использовать преимущества хорошо
проработанной в современной западной философии и психологии темы репрессивной функции культуры и
соединить ее с достоинствами отечественного культурно-исторического подхода.
В отношении сексуальности интериоризуется в первую очередь система ограничений, правил и
нормативов, существующая вначале в качестве развернутой экстрапсихической совместной деятельности
ребенка и его воспитателей.
То, что конкретное артикулирование темы сексуальности в детском возрасте достаточно редко, не
должно вводить нас в заблуждение. М.Фуко (1996) в своей «Истории сексуальности» указывает, что, начиная с
XVII в., когда в педагогике возникает идея греховности проявлений детской сексуальности, о сексе не
начинают говорить меньше, — напротив. Но говорят совсем по-другому, и другие люди. Он замечает, что ни
один из педагогов XVII в. не стал бы, как Эразм Роттердамский в своих «Диалогах», давать совет ученику по
поводу выбора хорошей проститутки. «И громкий хохот, который так долго сопровождал раннюю
сексуальность ребенка, мало-помалу затих... Само молчание, вещи, о которых отказываются говорить или
которые запрещают называть, сдержанность, которая требуется от говорящих, — все это является не столько
абсолютным пределом дискурса, другой стороной, от которой он якобы отделен жесткой границей, сколько
элементами, функционирующими рядом со сказанными вещами, вместе с ними и по отношению к ним в
рамках согласованных стратегий. Не следует проводить здесь бинарного разделения на то, о чем говорят, и
то, о чем не говорят; нужно было бы попытаться определить различные способы не говорить об этом,
установить, как распределяются те, кто может и кто не может об этом говорить, какой тип дискурса
разрешен, или какая форма сдержанности требуется для одних и для других. Имеет место не одно, но
множество разных молчаний, и они являются составной частью стратегий, которые стягиваются и
пересекают дискурсы»
(Фуко,
1996, с. 123—124).
М. Фуко демонстрирует, что это молчаливое руководство проявлениями детской сексуальности в виде
интерпсихической
деятельности может реализоваться даже не в словах, а просто в самой архитектуре
учебных зданий. «Глядя на образовательные колледжи XVIII века, — говорит он, — может показаться, что о
сексе здесь практически не говорят. Но сама архитектура, планировка, дисциплинарные уставы и вся
внутренняя организация доказывают, что речь все время идет именно о сексе»
(Там же,
с. 125). О нем в
вещественной форме думали строители, все, кто обладает властью,
95
приведены в состояние постоянной бдительности мерами предосторожности, игрой наказания и
ответственности.
Пространство классов, форма столов, планировка спален, — все явственно «говорит» о сексуальности
детей и реализованном стремлении управлять ею. Это своеобразный внутренний дискурс учреждения,
исходящий из молчаливой констатации того, что сексуальность существует и ею
необходимо управлять
2
.
«Было бы неточным говорить, что педагогическая институция в массовом масштабе навязала молчание
о сексе детей и подростков. Напротив, начиная с XVIII века она умножала формы дискурса о нем; она
установила для него разнообразные точки внедрения; она закодировала содержание и определила круг тех,
кто имеет право говорить. Говорить о сексе детей, заставлять говорить о нем воспитателей, врачей,
администраторов и родителей, или же говорить им о нем, заставлять говорить о нем самих детей и
окутывать их тканью дискурсов, которые то обращаются к ним, то говорят о них, то навязывают им
канонические познания, то образуют по поводу них ускользающее от них знание, — все это позволяет связать
усиление власти и умножение дискурса. Начиная с XVIII века, секс детей и подростков становится важной
ставкой, вокруг которой выстраиваются бесчисленные институциональные приспособления и дискурсивные
стратегии. Вполне может статься, что и у взрослых, и у самих детей отняли определенный способ говорить
об этом, и что этот способ был дисквалифицирован как прямой, резкий и грубый. Но это было лишь
оборотной стороной, и, быть может, условием функционирования других дискурсов — множественных,
пересекающихся, тонко иерархированных и весьма сильно артикулированных вокруг пучка отношений
власти»
(Там же,
с. 126—127).
Отсутствие темы сексуальности в структуре реального общения может свидетельствовать о совершенно
противоположном феномен е — о незримом, молчаливом, но постоянном
присутствии.
2
Полицейский устав для лицеев, 1809 г. (Цит. по:
Фуко,
1996, с. 124):
Статья 67. Во время классных и учебных часов всегда должен быть классный воспитатель, наблюдающий за
тем, что происходит снаружи, дабы воспрепятствовать ученикам, вышедшим по нужде, оставаться и собираться вместе.
Статья 68. После вечерней молитвы ученики должны быть препровождены обратно в спальню, где
воспитатели сразу же должны уложить их спать.
Статья 69. Воспитатели должны ложиться спать не ранее, чем удостоверятся, что каждый ученик находится