ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.10.2020
Просмотров: 4738
Скачиваний: 209
акцентировать непсихотические смыслы, и Света отозвалась. Она сама замечательно объяснила
целебность этого: «Любая ясность и осмысленность смягчают дискомфорт непонятности и чуждости
ситуации». Постепенно мне становилось все яснее, что поиск смысла в бредовом болоте нужно
дополнять поиском реального непсихотического смысла жизни, тогда ей будет легче идти сквозь
психоз, тогда она попытается кристаллизовать бредовое восприятие таким образом, чтобы
кристаллизация не перечеркнула реальных жизненных достижений. Я всячески способствовал
возвращению больной к работе, это возвращение вернуло ей человеческое достоинство и
противостояло болезни. На работе депрессия ощущается меньше, а дома, в выходные дни,
наваливаются воспоминания, страхи. Едет на работу — снова все это смягчается.
Эмоциональные просветляющие переживания также благотворны. Как-то попала на спектакль
«заезжих шведов-гастролеров». Они «здорово орали песни». Ей понравилась их самозабвенная удаль,
во время спектакля и после него вернулось в душу ощущение свободы, будто не было и не будет всего
неприятного. Когда Света бывает в любимом Ленинграде, опять-таки светлая перемена охватывает все
ее существо. Итак, ясно, куда нужно идти сквозь психоз — к Оле, работе, творческому
самовыражению, шведам, Ленинграду и т. п. При этом можно продолжать бредовую работу
прояснения «ситуации», но только так, чтоб не было конфликта с обществом, госпитализаций, чтобы
не потерять вновь обретенной связи с людьми.
Принцип следования за больной
Когда Света задавала мне вопросы, а я не знал, что сказать, то неизменно спрашивал ее: «А как
вы сами чувствуете?», после чего она излагала свою версию. Я спустя какое-то время повторял ее
версию своими словами, и она восклицала: «Как хорошо, что вы говорите так». Это взаимодействие я
назвал игрой в «подтвердилки», так как, по сути, больная просила подтвердить то, во что хотела
верить. Эта игра содержит следующую коммуникативную комбинацию: «Скажите честно, что вы
думаете на самом деле, но... пусть это будет то, что мне хочется услышать».
Когда я пытался нарушить правила этой игры, то либо Света была недовольна, либо бесконечно
длинный разговор ничем определенным не заканчивался. Эта игра происходила уж очень явно, и лишь
шизофренические особенности мышления Светы помогали ей ее не видеть. Первый шаг от игры к
самостоятельности был такой. Я ее спрашивал о том, что она сама думает, и потом, не камуфлируя
факта, что это ее, а не моя мысль, добавлял: «Да, ваша мысль резонна, пожалуй, я с ней соглашусь».
Света удовлетворялась этим, обнажая тем самым обстоятельство, что ей и нужно было лишь
подтверждение. Получив его, она уже не интересовалась тем, что я думаю на самом деле.
Этот последний, полуигровой вариант, возможно, являлся оптимальным. Ведь совсем без
подтверждений она просто не может обходиться, так как чувствует себя в жизни беспомощно, а этот
вариант оставляет ей ее мышление. Когда же я не мог подтверждать ее мысли, так как они угрожали ей
самой, я предупреждал об опасности госпитализации и обосновывал свое суждение. Света, пугаясь, как
бы включала «другую передачу» и уже не требовала никаких подтверждений, а явно просила прямых
указаний. Итак, когда Света хотела быть автономной, но при этом оставалась неуверенной, я играл
роль «подтверждателя», когда же она передоверяла мне свою автономию, я оказывался
«проводником». Требовать от психотической больной, как от невротика, полной автономии мне
кажется клинически необоснованным и даже деструктивным. К тому же это и невозможно.
Психотерапия в периоды относительных ремиссий
В эти периоды коммуникация складывалась по типу игры в «подтвердилки», чаще в ее
полуигровом варианте, так как больная все равно оставалась тревожно-неуверенной. Когда ей совсем
хорошо, она не звонит, а если звонит, то мы говорим просто как давние знакомые о вещах, к ее
болезни отношения не имеющих.
В тревожные периоды я неизменно выполняю роль успокоителя. Тревога — это естественный
человеческий способ проживания неопределенности. У неопределенности имеются две грани. Первая,
тревожная грань — это возможность угрозы, вторая, несущая надежду и радость, — это возможность
благоприятного исхода. Человек, проживающий неопределенность, мечется от одной возможности к
другой, от страха к надежде. Я как врач стараюсь помогать больной находить в неопределенности
надежду. Больная в ремиссиях вполне допускает, что многое ей лишь кажется. Она сама это
убедительно объясняет: «Когда-то меня преследовали, и вот теперь я боюсь, что это повторится, и
потому так пугает все неясное в отношениях с людьми». Теперь, в ремиссиях, больной нужно решать
проблему: что это — в самом деле снова все начинается или ей кажется? Каждый раз ей хочется, чтобы
это была лишь видимость. С этой надеждой она звонит мне, и я всегда успокаиваю ее. Я чувствую, как
ее голос становится мягче, теплее, уходят из него нотки страха, напряженности. По словам Светы, ее
успокаивает даже звук моего голоса.
В депрессивные периоды моя тактика такова. Прежде всего, это эмоциональная поддержка,
напоминание, что депрессия пройдет, как проходила десятки раз. Объяснение, что нельзя в депрессии
принимать важные решения, в том числе о ценности жизни, так как у депрессивного человека «на
глазах темные очки плохого настроения».
У больной бывают навязчивости, переходящие в автоматизмы, когда в голову лезут
агрессивные, жестокие мысли. Она испытывает выраженное чувство вины за эти мысли, и мне
приходится каждый раз объяснять, что эти мысли лишь в ее голове и никому от них плохо не будет.
Тем более что мысли эти скорее сами думаются, чем исходят из сознательной личности, а потому
ответственность за них минимальна. [Свете было стыдно, что в ее душе находится место для таких
мыслей. Ей пришлось по сердцу мое объяснение, что эти мысли не свидетельство того, что она плохая,
а просто понятная физиологическая разрядка ее мозга, уставшего от страха и тревог. Скрытый
психотерапевтический момент состоит также в том, что я ее совсем не осуждал за эти мысли, и она не
могла это не чувствовать.] Особенно она была беспомощна, когда в голове «включалась пластинка — с
Олей будет плохо, с Олей будет плохо». От этих мыслей мучилась виной еще больше, так как если с
Олей будет плохо, то это из-за нее, потому что преследователи могут тронуть дочку, чтобы нанести
Свете еще один удар. Я как врач понимаю, что Олю никто не тронет, просто некому трогать, и моя
уверенность в этом вопросе помогает больной. Тем более что я убедил ее, что у Оли есть отец, муж,
друзья, которые не бросят Олю в беде. Света сочла это резонным, и ей стало легче.
Специфической гранью психотерапии являлась духовная поддержка и помощь. Жизненная
трагедия принуждает Свету идти по духовному пути от рессентимента к резиньяции (смирению), хотя
бы частичной. Во-первых, потому что она уже убедилась, что бессильна перед преследователями. Во-
вторых, именно рессентимент стоит в начале каждого обострения, раскручивая его. В-третьих, она сама
в целях защиты стала тянуться к простой тихой жизни, в которой нет конфронтации и борьбы. Раньше
она вступала в активные агрессивные отношения с людьми, в которых сама, будучи очень сензитивной,
получала многочисленные раны. При такой позиции она ощущала мир ощетинившимся, плотным,
жестким. Да и мог ли он быть иным при ее ранимости, претенциозности, хрупком самолюбии и
настойчивости. Эта смесь хрупкости и агрессии, проецируясь, придавала миру образ чего-то грубого,
тяжелого, насилующего. И вот сейчас, с течением болезни, все меньше она оказывает личностного
давления [Понятие «личностное давление», которое я ввожу, созвучно лишь человеку, готовому
метафорически переживать квазиэнергетические, духовно-психологические способы существования
человека в мире.] на мир.
Почему это служит цели защиты? Потому что и мир, соответственно, оказывает меньше
противодавления. [Такое динамическое изменение взаимоотношения личности с миром является
типичным для шизофрении.] Но отказ от прежней духовно-психологической ориентации с ее высокими
претензиями, в которые было вложено много эмоциональной энергии, очень непрост. Переход в иную
манеру существования, более бедную с точки зрения Светы, может быть совершен лишь через слезы,
боль, нравственный протест, ламентации и истерики. Этот переход будет удачным, если больная
сможет породниться с более тихим, внешне скромным способом духовного бытия. Случится ли так?
Думаю, что никто не сможет сейчас дать ответ. Я, со своей стороны, ненавязчиво помогал ей жить по-
иному. Прежний проект бытия требовал изменений, так как в нем скрывались ростки психотики. Итак,
проблемой выработки иного проекта бытия я, пожалуй, и закончу свой рассказ. Этот последний пункт
высвечивает взаимосвязь духовной позиции и психологических проблем — тот перекресток, где
духовная и психиатрическая помощь вынуждены встретиться. Статья описывает психотерапевтическую
работу в 1984—1987 гг. Это был мой первый большой психотерапевтический случай.
* * *
Имея в виду работу, описанную в статье, вспомним чеховский рассказ «Черный монах». По всей
видимости, главный герой рассказа магистр Коврин заболевает парафренией (см. часть 2, глава 4.7).
Его посещает видение черного монаха, с которым он ведет философические беседы. Монах глубоко
понимает магистра, «как будто подсмотрел и подслушал его сокровенные мысли». Монах убеждает
Коврина, что тот является избранным человеком, служащим вечной правде, разумному, прекрасному,
божественному. Коврин счастлив вдвойне: беседам с монахом и женитьбе на духовно близкой ему
девушке. У него сложились теплые отношения со своим тестем, садоводом Егором Семенычем.
Садовод уповает на то, что передаст Коврину свой удивительный сад, и тот будет его беречь. Однако
Коврин в своем философическом подъеме несколько выше, чем земные дела. И вот, наконец, жена
догадывается, что он болен, он и сам как будто это понимает, и за дело берутся доктора. После лечения
явления монаха прекращаются, Коврин живет тусклее, в нем нарастает раздражение и апатия к жизни.
Умирает тесть, и погибает его роскошный сад, так как в нем хозяйничают чужие люди. Конец рассказа
трагически пронзителен и просветлен: Коврин умирает, но к нему возвращается черный монах, светлая
память о молодости и любовь к девушке.
Какой же видится гипотетическая психотерапевтическая помощь магистру Коврину? Примерно
такой, как и Свете. Необходимо было бы войти в психотические переживания Коврина. Во-первых, для
того, чтобы поддержать его праздничные встречи с монахом, помочь ему творчески выразить
содержание их бесед. Во-вторых, помочь Коврину более совершенно жить в двух планах —
психотическом и реальном — так, чтобы окружающие не догадывались об этом, и чтобы его поведение
в жизни носило адекватный и рассудительный характер, что в случае парафрении вполне возможно. И
самое главное, как это было в случае со Светой, нужно было бы постараться стать «доверенным
лицом» Коврина в его беседах с монахом, быть может, даже
участвуя через Коврина в разговорах с
его галлюцинаторным образом
— что возможно, если тонко действовать в духе гештальт-терапии. И
вот тогда могла бы открыться возможность «соавторства» в его бреде. Я попытался бы вывести
философские беседы с монахом на обсуждение необходимости беречь и сохранять удивительный сад,
как часть высокой земной миссии Коврина, неотделимой от его божественной избранности. Тогда
Коврин мог бы совместить философическое творчество с заботой о саде, и не было бы еще одной
трагедии: чужие люди не сгубили бы сад тестя. Дело в том, что практичный синтонный Егор Семеныч
любил сад больше самого себя, и его садоводство — также достойное творчество, которое
несправедливо принижать перед творчеством магистра. Свои надежды на успех в этой психотерапии
основываю на том, что перед смертью сам Коврин «звал сад с роскошными цветами» как символ своей
прекрасной молодости и счастья.
Заключение
Вот и конец книги. Я положил тщательные и подробные «мазки», но осталась тончайшая
нюансировка, которая требует уже новой книги. Хочется предупредить об опасности схематизма. Я
неоднократно бывал свидетелем тому, как люди, познакомившись с основами характерологии и
психиатрии, самоуверенно считая себя специалистами, навешивали ярлыки. Схематизм дает иллюзию
овладения окружающим миром,
но платить за эту иллюзию приходится потерей прежней интуиции
и «усеченным» видением человека
. Соприкосновение с живой тайной себя и бесконечностью другого
человека становится беднее.
Творческая характерология, как и психиатрия, предполагает не схематизацию, а сохранение
открытого восприятия людей и интуитивного их понимания. Характеролог смотрит на людей как
«бывалый», непредвзятый и наблюдательный человек. В этом он похож на писателя, но отличается от
последнего наличием клинического знания, которое не застилает ему глаза, а делает его восприятие
богаче. Сила характеролога заключается в умении видеть больше и глубже обычного человека и
способности выразить и обосновать это видение простым и ясным русским языком, и
лишь потом
терминами
.
Нельзя забывать о том, что характер и личность не только разные слова, но и разные пласты
психической реальности. Характер — сфера детерминизма, личность — свободы, которая, говоря
словами Ясперса, «является не объектом, а границей, по ту сторону которой никакое исследование
невозможно». Автономия, свобода, тайна — ключевые слова, соотносимые с понятием «личность».
Личность — это не некая окончательная определенность, а сотворение человеком самого себя. Мы на
практике признаем свободу личности, когда осуждаем или хвалим человека. Именно личность изучает
свой характер, работает над ним, принимает его или не принимает (вплоть до самоубийства).
Если исходить из того, что характер является устойчивой определенностью, то не следует ее
понимать в качестве фатальной неизменности. Поясню. Даже позвоночник, являющийся стержнем
тела, можно совершенствовать, делать гибче, стройнее (йога, шейпинг) — так же и над характером
возможна серьезная работа по усовершенствованию, гармонизации. В идеале такая работа начинается с
осознавания личностью своего характера, а заканчивается личностным принятием своего правильно
понятого и усовершенствованного характера, быть может, даже с благодарностью, что жизнь дала
именно такой характер.
Примечательно, что характерологическая терминология приложима и к сфере самосознания —
исконно личностной сфере. Благодаря этому можно описать личностные феномены, отличающиеся от
феноменов, которые описывает теми же терминами клиническая характерология. Иногда на этой почве
происходит путаница, поэтому дам некоторые примеры и разъяснения.
Например,
личностная истероидность
будет заключаться в том, что человек живет на сцене, но
не для окружающих реальных зрителей, а для значимых внутренних. Почти любое действие,
совершаемое им, получает свой комментарий и оценку со стороны внутренних зрителей, и человек
всецело ориентируется на производимое на них впечатление. Так некоторые взрослые всю жизнь
живут во внутреннем диалоге-отчете со своими родителями или иными значимыми лицами. С одной
стороны, через этот механизм реализуется то, что Э. Берн называл сценарием жизни, с другой стороны,
осуществляется один из способов личностного роста через непрестанное собеседование со своим
внутренним Учителем. Такие люди редко бывают наедине с самими собой в тишине и одиночестве
своей души. Психолог А. Ф. Копьев касается данного вопроса, разбирая защиты клиентов,
имитирующие серьезную психологическую работу. А. Ф. Копьев пишет об эстетическом оправдании
собственных проблем. Человек как бы «носит в себе двойника, стремящегося в любом моменте
оправдать его, отметить уникальность его переживаний, безусловную ценность его «комплексов» и
готового с презрением отнестись ко всякому, кто не способен это понять и оценить. Особенно следует
подчеркнуть, что в большинстве этих случаев речь не идет о проявлениях истероидного типа
акцентуации характера...» /157, с. 45/. Действительно, речь не идет о психофизиологическом
инфантилизме с ярким эгоцентризмом. Как раз чаще к полифонисту, шизоиду, психастенику подходят
слова П. Б. Ганнушкина: «Собственная психика является для него как бы театром, где разыгрываются
сцены какой-то идеологической комедии, на представлении которой он сам присутствует в качестве
далеко не безучастного зрителя» /4, с. 25/. По-своему эту тему развивал М. М. Бахтин, говоря об
одержимости другим /158, с. 133/.
Под
личностной психастенией
может пониматься неспособность человека к самостоятельному
духовному развитию, рождению творческой уникальности из глубин собственного существа. Именно
только в этом смысле корректны высказывания ряда психологов, что А. Гитлер был психастеником.
Ему, как и другим духовно «немощным», были нужны враги, разрушение, кумиры, фанатические идеи,
суррогаты власти. Отмечу, что психастеник, как он понимается в клинической характерологии, нередко
способен на духовное рождение самого себя и испытывает антипатию к разрушению и властвованию.
У Гитлера же, скорее всего, отмечалась психопатоподобная шизофрения.
Личностная естественность
характеризуется умением человека, отказываясь от ролей и масок,
оставаться самим собой. Она свойственна не только циклоидам.
Личностная авторитарность
проявляется у людей с фрустрированным авторитетом,
старающихся вызвать уважение к себе насильственным способом. Подобное может проявляться у
человека любого характера и кардинально отличается от эпилептоидной авторитарности, укорененной
в дисфорической прямолинейности психики.
Личностная детскость (инфантилизм)
имеет, по крайней мере, два значения. Первое — стать
ребенком, как это понимается в Евангелии, когда говорится о детской чистоте и смиренности, к
которой призываются взрослые. Второе — возврат к детской легкости души, способности удивляться,
спонтанности, умению откликаться на новое и интересное, воспринимать мир первозданно, ясно, живо,
свежо, не путая это восприятие с дискретно-логическим знанием о мире (дзен-буддистская
составляющая многих психотерапевтических методик). Хочется отметить, что в обыденном
словоупотреблении под инфантильностью обычно разумеют малую способность делать карьеру,
деньги, ориентироваться в «рычагах» достижения социального успеха, который становится идолом
современной жизни. Это обывательское представление об инфантилизме лежит в социальной
плоскости и не является идентичным как личностному, так и характерологическому инфантилизму.
Личностный аутизм
выражается в приверженности к тем или иным взглядам, нежелании эти
взгляды менять, ломать устоявшуюся точку зрения во имя нового. Также вариант личностного аутизма
описан мною в рубрике «Психологический аутизм» (см. главу о шизоидах). Личностный аутизм в
какой-то мере неизбежен и встречается у людей разных характеров. Его нельзя путать с клинически
выраженными трудностями коммуникации и шизоидной аутистичностью как способностью видеть
земное с высоты неземного Духа.
Итак, вышеперечисленные и многие другие личностные феномены — это прежде всего
феномены самосознания, а не устойчивые врожденные особенности душевно-телесной конституции
организма. Они подвижны, приходят и уходят. Человек их создает и с ними расстается — отсюда
рождается впечатление, что характер может произвольно меняться, хотя меняется не сам характер, а
его личностное выражение, проявление, подвластное самому человеку. Тому или иному характеру
свойственны свои паттерны проявления и динамики личностных феноменов, но поскольку последние в
значительной мере носят надхарактерологический, общечеловеческий характер, то и их изучение во
многом выходит за рамки клинического подхода. Как правило, личностные феномены обсуждаются в
рамках экзистенциального видения человека. Предполагаю, что многие психологические практики,
имея дело с «психотехнической реальностью», «работой-с-сознанием» /Ф. Е. Василюк, 159, с. 15-32/,
имеют дело с бесконечной тканью подвижной игры личностных феноменов.
Путь клинико-экзистенциального подхода скорее мною лишь сформулирован, прочувствован и
частично опробован, чем реально пройден.
Клинико-экзистенциальный
подход, отталкиваясь от
богатства клинических знаний, дружески протягивает руку психологическим практикам и духовным
учениям.
Дорогой читатель, этим последним обобщением я не только заканчиваю данную книгу, но и
открываю новую тему и новые возможности для нашей встречи.
Список использованной литературы
Литературные источники пронумерованы в том порядке, в которое они впервые появляются в
тексте. Далее в тексте источник упоминается под тем же номером.
1. Юнг К. Г. Психологические типы. — М.: Университетская книга, ACT, 1996.
2. Волков П. В. Люди с трудным характером. Учебник для старшеклассников (
находится в
печати
).
3. Гуревич М. О. Об эпилептоидных состояниях у психопатов и их отграничении от эпилепсии //
Совр. психиатр. — Кн. 4, 1913.
4. Ганнушкин П. Б. Клиника психопатий, их статика, динамика, систематика. — Н. Новгород:
Изд-во НГМА, 1998.
5. Minkowska F. La constitution epileptoide et ses rapports avec la structure de l'epilepsie essentielle.
Проблемы психиатрии и психопатологии. — М., Биомедгиз, 1935.
6. Личко А. Е. Подростковая психиатрия. — Л.: Медицина, 1985.
7. Ясперс К. Общая психопатология / Пер. с нем. — М., 1997.
8. Леонгард К. Акцентуированные личности / Пер. с нем. — Ростов-на-Дону, 1997.
9. Фрумкин Я. П. Клиника эпилептоидной психопатии в свете воззрений П. Б. Ганнушкина //
Журнал невропатологии и психиатрии. — 1975, № 11.
10. Бурно М. Е. Трудный характер и пьянство. — Киев, 1990.
11. Волков П. В. Материалы семинаров Высшей школы гуманитарной психотерапии. — М.,
1996.
12. Ковалев В. В. Психиатрия детского возраста.— М., 1995.
13. Berne E. What do you say after you say hello? — New York, 1974.
14. Доценко Е. Л. Психология манипуляции: феномены, механизмы и защита. — М., ЧеРо, 1997.
15. Берн Э. Игры, в которые играют люди / Пер. с англ. — М., 1988.
16. Руднев В. П. Поэтика «Грозы» А. Н. Островского (структурно-типологический анализ) //
Семиотика и информатика. Вып. 34, 1995.
17. Горький А. М. Собрание сочинений. Т. 9, глава 7.— М., 1962.
18. Панков Д. В. Рациональная и разъяснительная психотерапия // Руководство по
психотерапии. — Ташкент, 1985.
19. Эриксон М., Росси Э. Человек из февраля.— М.: Класс, 1995.
20. Семинар с доктором медицины М. Г. Эриксоном (Уроки гипноза). — М.: Класс, 1994.
21. Зеньковский В. В. Психология детства. — Екатеринбург, 1995.