Файл: Molchanov_Diplomatia_Petra_Pervogo-2.doc

ВУЗ: Не указан

Категория: Не указан

Дисциплина: Не указана

Добавлен: 18.10.2020

Просмотров: 3145

Скачиваний: 1

ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.

Работа Аландского конгресса началась 12 мая 1718 года поис­тине в классической для дипломатии форме: с диалога глухих. Еще на предварительных переговорах Куракин детально информи­ровал Герца об условиях, на которых Россия согласна заключить мир. Однако на первой встрече тот заявил, что «ни о каких усло­виях ни от кого никогда не слыхал».

Тогда русские представители сказали, что «его царское вели­чество желает удержать все им завоеванное». Шведские диплома­ты не менее категорически ответили, что «король желает возвра­щения всего у него взятого». Герц объявил мир невозможным, если предварительно не будет решено вернуть Швеции Лифляндию и Эстляндию. Русские со своей стороны указали, что мир не сос­тоится без предварительного решения о сохранении Лифляндии и Эстляндии за Россией.

Затем дипломатам пришлось все же перейти к аргументации своих требований. И вот здесь-то в словах Герца и второго швед­ского представителя — Гилленборга все чаще стало употребляться слово «эквивалент». Постепенно стало ясно, что шведы согласны уступить кое-что при условии получения территориальной компен­сации в другом месте. В соответствии с полученными инструкция­ми Остерман и Брюс проявили готовность рассмотреть вопрос об «эквиваленте». Однако на официальных заседаниях русские пред­ставители никак не могли получить ясного объяснения того, чего же конкретно хотят шведы. Между тем Остерман вступил «в кон­фиденцию», и в частных разговорах стало постепенно проясняться стремление шведов добиться не только согласия России на то, что­бы Швеция вернула себе потерянное в пользу Дании, Ганновера или Пруссии, но чтобы русские помогли в этом деле прямым вооруженным участием в войне против своих бывших союзников. При этом Герц, соглашаясь на переход к России Эстляндии и Лифляндии, решительно настаивал на сохранении за Швецией Выборга, Ревеля, Кексгольма.

Постепенно обнаружилась своеобразная тактика Герца: он яв­но стремился к затягиванию переговоров. Правда, он вынужден был так поступать, поскольку не имел никаких конкретных инст­рукций короля. Поэтому конгресс несколько раз прерывался, что­бы дать время Герцу съездить в Стокгольм и получить решения Карла по тому или иному вопросу. Патологически тщеславный карьерист, он любой ценой должен был обеспечить своему королю необычайную дипломатическую победу. Это являлось для него воп­росом жизни и смерти. Дело в том, что Герц, голштинский не­мец на шведской службе, заслужил в Швеции всеобщую нена­висть. Все, от простых крестьян до самых влиятельных аристокра­тов, имели основания для таких чувств. Карл XII доверил ему не только внешнюю политику, но и внутренние дела. Королю необ­ходимо было получить только одно — большую и сильную, хорошо вооруженную армию. Его совершенно не интересовало, каким пу­тем, какими средствами и методами такая армия будет создана. Угробив в России большую армию, Карл XII требовал новых рекрутов. Он действовал так, будто Швеция имела население в 50 миллионов, тогда как оно насчитывало лишь 1,3 миллиона. Но эта цифра относится к началу правления короля. В 1718 году чис­ло шведов уменьшилось до 700 тысяч человек. В стране невозмож­но было встретить здорового мужчину в возрасте 20 — 40 лет, чтобы он не был военным. Катастрофически не хватало денег, производ­ство товаров и продуктов резко упало — работать стало уже не­кому. А Герц придумал целую серию экономических мероприя­тий, с помощью которых из разоренной страны выжимались по­следние соки. Голод, нищета, запустение, эпидемии, всеобщее обни­щание — вот к чему привели прославленные «победы» нового Александра Македонского. Герц на Аландском конгрессе сам при­знавался в беседах с Остерманом, что в Швеции, кроме короля, его никто не поддерживает, что поэтому нужна дипломатическая побе­да, которая чудесным образом воскресила бы великодержавное величие Швеции и славу Карла XII...


Но пока дипломаты двух стран топтались на месте на неуютном балтийском островке, Остерман изо всех сил обхаживал предста­вителей Швеции. Освободили находившегося в плену в России бра­та Гилленборга, затем согласились обменять фельдмаршала Реншильда, взятого под Полтавой, на двух русских генералов, попав­ших в плен под Нарвой. Не скупились на подарки представителям шведского короля, особенно Герцу. «Я ему сказал,— доносил Остерман,— что он может надеяться на самую лучшую соболью шубу, какая только есть в России, и что до ста тысяч ефимков будут к его услугам, если наши дела счастливо окончатся». Однако рус­ская дипломатия на Аландах представала перед шведами в доволь­но странном виде. Дело в том, что вся деятельность Остермана на­правлялась исключительно соображениями его личного успеха. По­этому он совершенно отстранил от ведения дел Брюса, который не только по возрасту, но и по чину, не говоря уже о порядочности, был намного выше Остермана, этого, как писал В. О. Ключевский, «великого дипломата с лакейскими ухватками». Остерман, в моло­дости служивший камердинером у одного голландского адмирала, имел чин канцелярского советника, тогда как Брюс был генерал-фельдцейхмейстер. Вестфальский немец сумел ловко войти в дове­рие к вице-канцлеру Шафирову. Их дружба объяснялась тем, что Остерман нашел в нем родственную душу: Шафиров, человек очень способный, служил Петру не столько ради величия России, сколь­ко с целью личного возвышения и обогащения.

Ну, а об Остермане и говорить нечего; его ничто не занимало, кроме личной карьеры. В результате Брюс оказался не у дел. Офи­циальные донесения посылались редко, и содержание их не давало представления о ходе конгресса. Реальная связь с Петербургом осуществлялась в форме частной переписки на немецком языке Остермана и Шафирова. Дело дошло до того, что Остерман пере­менил шифр, а ключа к нему Брюсу не дал, поэтому во время отъ­ездов своего коллеги в Петербург или Ревель старый шотландец становился совершенно беспомощным. Остерману крайне требо­вался дипломатический успех, и притом одержанный обязательно им самим, в одиночку. Но беда в том, что и другому немцу, Герцу, представлявшему Швецию, гораздо более смелому проходимцу, тоже позарез нужна была дипломатическая победа. Что же полу­чилось из этой коллизии?

Положение стало ясным, когда Герц представил Остерману и Брюсу проект дополнительных статей к мирному договору, кото­рый еще предстояло окончательно согласовать. Именно в этих до­полнениях раскрылась программа действий, которую хотели навя­зать России. Прежде всего в Польше должно быть восстановлено положение, существовавшее до Полтавы. Россия признает королем Станислава Лещинского и заставит Августа II отказаться от коро­ны. Для этого она введет в Польшу 80 тысяч войск, а Карл XII по­дойдет к ней с войсками со стороны Германии. Штеттин и поме­ранские земли, отошедшие к Пруссии, будут возвращены Швеции, прусский король получит компенсацию за счет Польши, и его сле­дует принять в союз России и Швеции. Россия обязуется за при­обретенные ею земли помочь Карлу получить компенсацию в при­надлежащей Дании Норвегии. Когда шведский король вступит в Германию, чтобы вернуть себе владения, полученные Данией, Россия направит ему на помощь 20-тысячную армию. Если какая-либо держава выступит против Швеции, то Россия будет действовать на шведской стороне всеми своими силами. Россия берет на себя обязательство содействовать возвращению Швеции Бремена и Вердена, переданных Георгу I, а также передаче ей в вознагра­ждение за ущерб Целльского герцогства. Если Англия или любая другая держава воспротивится этому, то Россия вместе с Швецией будет воевать против них до достижения победы. Кроме того, Рос­сия должна склонить герцога Мекленбургского передать свою стра­ну Швеции, а ему дать в компенсацию владение в другом месте. Итак, Россия в обмен за признание Карлом XII присоединения к ней прибалтийских земель, и без того прочно ею удерживаемых, должна выставить 150-тысячную армию и в союзе с разгромлен­ной и истощенной вконец Швецией вступить в войну с, Польшей, Данией, Англией, с ее союзниками Голландией, Германской импе­рией, фактически со всей Европой! Задачей петровской диплома­тии уже давно было достижение мира и прекращение Северной войны. Вместо этого ей предлагалось вступить в союз с потерпев­шим полное поражение противником и начать ради его интересов несравненно более тяжелую, явно авантюристическую, безнадеж­ную войну против целого континента, фактически против всего тогдашнего мира! План Герца находился в вопиющем противоре­чии с существом политики Петра в Европе, которая состояла в том, чтобы не противопоставлять себя Европе и тем более не воевать с ней, не создавать пропасти между Россией и Европой, а напро­тив, сосуществовать, жить и действовать вместе на условиях кон­курентного сотрудничества. Нетрудно заметить, что план Герца превратил бы Петра в агрессивного завоевателя, каким он не был и быть не хотел. Более того, гигантскую и явно безнадежную вой­ну надо будет вести исключительно ради бредовых замыслов Кар­ла XII, вовлекая Россию на путь, чреватый катастрофическими последствиями. Русская дипломатия прилагала поистине отчаян­ные усилия, чтобы избежать одновременной войны против Швеции и Турции, которая была очень опасной. Здесь же предстояла фан­тасмагорическая задача сокрушить противников, неизмеримо бо­лее сильных в случае их объединения, чем Россия, не говоря уже о жалкой самой по себе Швеции. Предложенный Герцем Остерману комплекс условий заключения мира нельзя было даже назвать ловушкой или западней: настолько предельно ясен был его само­убийственный для России характер в случае принятия предложе­ний Герца.


Почему же официальный и полномочный представитель России Остерман не отверг его? Дело в том, что Остерман всеми силами старался выполнить данную ему инструкцию: входить с Герцем «в негоциацию» как можно глубже и ни в коем случае не разры­вать конгресса. Он старался добиться успеха, это было для него важнейшим вопросом глубочайшей личной заинтересованности. Но при всех своих старательности, усердии, работоспособности Остерман не имел одного — глубокого, инстинктивного ощущения интересов России, то есть того, о чем в дипломатических инструк­циях не писалось, ибо это подразумевалось само собой. Да, чем совершенно не обладал Генрих Иоганн Фридрих Остерман, так это естественным, органичным чувством русского патриотизма. Можно ли его винить за это?

Остерман пунктуально выполнял обязанности русского посла. Свои действия он весьма логично продумывал и обосновывал. И вот его логика, насколько она отразилась в исторических доку­ментах, в письмах и донесениях полномочного представителя Рос­сии на Аландском конгрессе. Прежде всего он считал комплекс предложений Герца «делом, от которого зависит все благополучие Российского государства». Интересы России, как было четко ска­зано в инструкциях, требовали заключения мира с Швецией. И Остерман полагал, что «если не добиться сейчас мира, то война расширится и неизвестно, когда и как она окончится». Поэтому следует идти на уступки, поскольку Герц от имени Швеции уже принял основные территориальные требования России. «Не ду­маю,— писал Остерман,— чтоб какой другой министр без всякого почти торгу на такую знатную уступку согласился». Остерман при­знавал, что Россия возьмет на себя тяжелые обязательства участ­вовать в трудной войне. Однако если она этого не сделает, то евро­пейские страны, враждебные ей, сами могут начать действовать, когда и где они это сочтут нужным. Принятие плана Герца позво­лит отдалить неизбежную войну от русских границ, перенести ее на территорию недоброжелательных к России стран. По мнению Остермана, было только две возможности: либо ждать, когда союз­ники, возбуждаемые Англией, выступят против нее, либо преду­предить их действия и выступить против них. Последнему вариан­ту он отдавал предпочтение.

Здесь в рассуждения Остермана вкралась вопиющая нелепость: почему союзники должны обязательно воевать против России? Он считал это аксиомой, тогда как это было лишь вероятностью, ко­торую следовало и можно было избежать, что, кстати, и будет сделано. Такого рода «пробелов» в логике Остермана было очень мно­го. Он, например, предполагал, что Франция в большой континен­тальной войне, в которую Россия должна вступить по плану Гер­ца, будет поддерживать Швецию и Россию. Между тем Франция в это время была союзником Англии.

Сознавая в глубине души, каким чудовищным риском являет­ся вся эта затея, он, наконец, надеялся на счастливый случай, бла­годаря которому вообще удастся уклониться от выполнения столь опасных обязательств. «Надобно и то принять в соображение,— писал Остерман,— что король шведский по его отважным поступ­кам когда-нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит. Если это случится по заключении с нами мира, то смерть королевская освободит нас от дальнейшего исполнения обязательств, в ко­торые входим».


Словом, Остерман советовал идти на уступки Герцу. Правда, логика Остермана практически была не столь простой и ясной, ибо он умел всегда запутывать свои мысли в сложную паутину много­словия, или, как писал Ключевский, «начинал говорить так зага­дочно, что переставал понимать сам себя». Вот так эта, по выраже­нию того же Ключевского, «робкая и каверзная душа» влекла Рос­сию к опаснейшей дипломатической авантюре.

Впрочем, у самого Остермана, кажется, начал заходить ум за разум. От неоправданного оптимизма он бросался к самой черной меланхолии. Заканчивая письмо Головкину и Шафирову, в кото­ром он считал план Герца приемлемым, Остерман признавался: «Богу известно, как я утомлен, я не могу собрать мысли».

Каким образом ему удавалось влиять на Шафирова, вопроса не составляет: их связывала тесная дружба и духовное родство. Понятно также, что Головкин не всегда мог разобраться в туман­ных рассуждениях хитроумного немца. Но Петра, который, как говорят, умел поймать пулю на лету и понимал все с полуслова, ему все же опутать до конца не удалось. Правда, до поры до вре­мени царь как-то не вникал в аландские переговоры. Сказывалась, возможно, также слабость Петра к образованным немцам, которым он слишком верил. Ведь Остерман учился в университете в Иене. К тому же в Европе разворачивались такие дела, что голова могла пойти кругом. Да и в самой России Петру приходилось несладко — это был трагичный для него год дела царевича Алексея...

Петр получал информацию о ходе Аландского конгресса толь­ко из весьма скупых официальных донесений Остермана. О содер­жании его подробных секретных писем Шафирову он не знал. Во­обще, сам факт секретной переписки между Остерманом и Шафировым по вопросам не частного, а политического характера, кото­рая велась тайно от царя, представлял собой действия, которые в дипломатической практике любой страны рассматривались как нечто совершенно недопустимое, граничащее с государственной изменой. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы это стало известным Петру. Карьера обоих дипломатов наверняка сильно бы пострадала, мягко выражаясь. Но, к счастью для Остер­мана и Шафирова, Петр об этом так ничего и не узнал. Нанести же какой-либо серьезный вред интересам России они просто не могли, даже если бы и хотели этого из-за фактического провала конгресса. Вопреки всему основную политическую линию на Аландском конгрессе определял Петр, и помешать ему не мог никто.

Аландская дипломатия Петра основывалась на последователь­ном проведении в жизнь сложного, но хорошо рассчитанного за­мысла. Здесь снова использовалась стратегия непрямых действий, представляющая собой сущность и душу дипломатического искус­ства, без чего, собственно, вообще нельзя говорить о существо­вании дипломатии в истинном смысле этого слова. Аландский конгресс должен был убедить западных участников Северного союза, что без помощи России они быстро потеряют все приобре­тенное.


Поэтому Петр приказывал не отвергать даже совершенно не­приемлемые предложения Герца, и Остерман в своей исходной по­зиции поступал строго по этой инструкции. Но для него эта позиция была окончательной, тогда как в действительности она была лишь предварительным этапом для дальнейших действий. Ведь Петр приказал Брюсу сообщить союзникам еще перед Аланд­ским конгрессом, что «без их согласия ни в какие прямые трактаты не вступим».

Предварительное согласие, в общем плане, с идеей союза с Кар­лом XII для войны против Европы и согласованный проект мир­ного договора должны были явиться превосходным козырем для того, чтобы в определенный момент поставить союзников перед выбором: либо они восстанавливают действие Северного союза и помогают Петру принудить Карла к миру, либо им придется вступить в тяжелую войну за сохранение полученных ими швед­ских владений в Северной Германии. Чтобы побудить их сделать правильный с, точки зрения интересов России выбор, не было ни­чего более убедительного, чем уже согласованный проект мирного договора с Карлом XII.

Разумеется, они предпочли бы избежать войны ценой согласия признать за Россией шведские восточные прибалтийские провин­ции, уже завоеванные Петром. Ведь в конечном счете так и про­изойдет. Только из-за непредвиденных осложнений, вызванных внезапной смертью Карла XII, осуществление этого замысла на­долго отодвинулось. Но именно он был единственной реальной про­граммой аландской дипломатии Петра. Предварительное согласие с проектом мирного договора на основе плана Герца явилось, таким образом, переходным этапом, необходимым средством воздействия на Данию, Ганновер, Пруссию. Ошибка Остермана состояла в том, что эту дипломатическую операцию он принял за окончательную цель Петра.

Чтобы избежать ее, требовалось лишь очень внимательно изу­чить инструкцию Петра: «Вы по инструкции исполняйте со вся­ким осмотренном, чтоб вам шведских уполномоченных глубже в не­гоциацию ввесть и ее вскорости не порвать, ибо интерес наш ныне того требует, и весьма с ними ласково поступайте, и подавайте им надежду, что мы к миру с королем их истинное намерение име­ем и рассуждаем, что со временем можем по заключению мира и в тесную дружбу и ближайшие обязательства с его величеством вступить».

Для Петра важно было не разрывать конгресс только в бли­жайшее время, «вскорости», чтобы подать шведам надежду. Он подчеркивает, что обязательства Россия может взять на себя «по заключении мира», то есть после подписания договора. Инструк­ция Петра не оставляет никаких сомнений, что Аландский кон­гресс — лишь средство, этап для более сложной, более серьезной дипломатической операции.

Думать иначе — значит считать Петра способным совершить невероятную дипломатическую ошибку. Ведь принятие плана Гор­ца было бы нарушением аксиомы дипломатического искусства, со­стоящей в том, что дипломатия должна прежде всего не увеличи­вать, а уменьшать число внешних противников. Между тем, при­няв на себя обязательства по плану Герца, Россия получила бы вместо одного врага — уже разгромленной Швеции но меньшей мере десяток новых противников, среди которых оказались бы все великие державы тогдашней Европы — Англия, Франция, Германская империя, не говоря уже о многих менее крупных странах.