Файл: Риккерт_ ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ (Киев 1998).pdf

11.  Правда философии Жизни

«Wie herrlich  leuchtet Mir die  Natur!»

Mailied.

«Ach,  und  machtest  du  wieder  dein  Auge 

auf, oh, geliebtes Leben! Und ins Unergründliche 
schien  ich  mir wieder zu Sinken».

Also sang Zaratustra

*.

Но  не лишена ли философия  жизни  нашего  времени  всякого 

положительного значения для  науки? Это не следует думать, да­

же если  считать  правильными  все  выдвинутые здесь  против  нее 

возражения.  Чтобы оценить также другую сторону ее,  мы долж­
ны  прежде  всего  понять  ее  в  более  широкой  связи,  то есть  как 

частный  случай  общего  философского  типа.  Наметим  с  этой 

целью схему духовных движений.

Научная  работа философии теряет свой смысл, если оказыва­

ется  невозможным из хаоса переживаний теоретически  вырабо­
тать космос. А это, в свою очередь, предполагает, что независимо 
от наших полаганий для  мира имеет значимость некоторая систе­

ма  суждений  и  понятий,  которую  мы  можем  отыскать.  Однако 
путь, ведущий от хаоса к космосу, для нас, людей, не есть кратчай­

ший.  Мы  исторически  обусловленные  существа,  и  только  чрез­
вычайно извилистыми, окольными путями мы  приближаемся  пос­

тепенно  к  цели  науки,  никогда  не  достигая  ее.  В стадиях  этого 

пути  иногда обнаруживается  своего  рода  ритм, означающий  по­

дъем  и  спуск.  Все снова делаются  попытки  охватить  в  понятиях 

мировое целое,  и все снова критика показывает, что попытка не­

достаточна и, следовательно, должна быть предпринята еще раз. 
Так  мы  действительно  строим  системы  и  вновь  разрушаем  их. 

Кто в состоянии философски  понять историю философии, тот не

«С  каким  великолепием  сияет  предо  мною  природа»  (из  Гете).

«Ах,  и  ты  снова  открыла  глаза  свои,  о,  возлюбленная  жизнь!  И  мне  каза­

лось,  что  я  вновь  погружаюсь  в  неисповедимое»  (Так  пел  Заратустра).

424

сможет видеть в этом бессмысленную игру. Систематики учатся у 
своих предшественников и,  несмотря на окольные пути,  идут впе­

ред.  Человечество обладает памятью,  поскольку оно культурное 

человечество. Об этом уже шла речь.

Но  мы  не  станем  здесь  останавливаться  на этом.  Нечто  иное 

интересует нас в пути,  который ведет к истине.  Кроме философов 

творцов, существуют кучи маленьких людей,  клянущихся словами 

учителей, даже тогда, когда их системы  в целом уже не выдержи­

вают критики, так как представляют собой уже преодоленные раз­
витием ступени. Так возникает вера в догмат, справедливо назы­

ваемая окаменелой  и  представляющая  собой  нечто совершенно 
иное,  нежели «живая» убежденность в самостоятельно завоеван­
ном  мировоззрении.  Эту  веру  можно  бранить  мертвой,  так  как 

она остается  научно-бесплодной.  Более того, она вредит идущей 

вперед философии.  Бессмысленно повторяя уже имеющееся, сто­
ронники  этой  веры  препятствуют  нахождению  более  широкого 
взгляда на мировое целое.

Тогда легко дело доходит до возмущения  против всякой сис­

темы  вообще. Тот самый рассудок, который творит системы, обра­

щается теперь к задаче их разрушения, чтобы освободить людей 

от устарелых  привычек  мысли. Это  направление  можно  назвать 

«просвещением»,  имея  при этом  в виду не только движение XVIII 
века,  но вообще часто повторяющийся  процесс.

Однако, рассудочное просвещение подчас подвергается той же 

опасности, что и окаменелый догматизм.  Ему (просвещению)  не 

только  присущи  скептические  тенденции,  но  оно  пытается  со 

своей стороны  положительно властвовать  над  всем  при  помощи 
рассудка, которым оно пользуется как оружием против авторите­
та  и  веры.  Так оно  рискует  превратиться  в  новый  «догматизм», 

который  понимает одно рассудочное.

Это  легко  вызывает  новую  реакцию,  которая  не  имеет  еще 

неизбежно  формы  новой  системы.  Надо  иметь  в  виду  скорей 

две другие возможности.  Просвещению  противопоставляются, с 
одной стороны, силы  исторической жизни,  что мы  в дальнейшем 
оставляем без  рассмотрения.  Или же указывают на непосредст­

венное, стихийное, естественное, остающееся недоступным для вся­
кого  рассудка,  и это  приводит нас к общему типу такого духов­
ного движения, которое  представляется  важным для оценки фи­

лософии  жизни  нашего  времени.

Уясним  себе схему смены друг другом схоластики,  рассудоч­

ного  просвещения  и  натуралистической  реакции  против  него — 
разумеется, это только схема, под которую подводимы лишь сред­
ние явления  —  уясним себе ее несколько подробнее  на примере 

течений XVIII столетия.

425

Особенно в Германии просвещение стремилось тогда не толь­

ко к одолению устарелых школьных мнений,  но хотело в то же 
время рассудочно упорядочить все. При этом, как в области нау­

ки, где это имеет смысл, так и в нравственной, художественной и 

религиозной жизни, обнаруживающей иные не рассудочные сто­
роны.  Обо  всем  хотели  иметь  «разумные  мысли»,  и  то,  что  не 

могло устоять перед абстрактным разумом, по мнению просвети­

телей,  вообще лишено было права на существование. Так ирра­

циональная  «жизнь» подверглась опасности быть «убитой» рас­
судком.

Просвещение  вызвало  ряд  духовных  реакций:  со  стороны 

представителей идеала гуманности, романтики, исторической шко­

лы.  Их  мы  оставим  в  стороне.  Первым  духовным  движением, 

радикально и с успехом выступившим против единодержавия рас­
судка,  были  так  называемые  буря  и  натиск 

(Sturm und Drang). 

Оно обозначало возмущение,  прежде всего, непосредственного 

воззрения и стихийной жизни чувства и воли против рациональ­

ного  мышления,  и  лозунг,  под  которым  велась  борьба,  гласил: 

природа.

Стоит вспомнить только молодого Гете, как он от созерцания 

собора в Страсбурге, Шекспира, немецкой народной песни, всех 
этих в высокой степени  «нерассудочных»  явлений, в общении с 
Гердером и с «естественным» дитятей природы Фридерикой стал 
сторонником бури и натиска.  Нам станет тогда тотчас же понятно 
положительное значение, которое имеет противопоставление наг­
лядной и живой «природы» абстрактной и мертвой рассудочной 
культуре...

Правда,  буря  и  натиск  предстали  бы  перед  нами  в  меньшем 

блеске,  если  бы  среди  их  сторонников  не  было  Гете,  который 

противопоставил  просвещению  еще  нечто  иное,  чем  одну лишь 
«природу» в смысле непосредственного. Гете придал этому лозун­
гу значение, резко противоположное не только «Системе природы», 
которая отталкивала его, но и не покрывалась природой в смысле 
только стихийного и непосредственного. Но нет сомнения в том, 

что и возврат к природе для него, как и для Руссо, означал, между 
прочим, 

т а кж е  указание на непосредственное; эта тенденция не 

может быть выключена из движений, имеющих решающее значе­
ние для культурного развития.

То,  что  он  мог  «вкушать и  чем  он  мог наслаждаться, отнюдь 

не познавая и объясняя его», Гете ставил, как «природу», на пер­
вый  план.  Для  него  важно  было  «характерное».  «Зашнурован­
ное и  разукрашенное»  или  «карцерно-боязливое» он отвергал. 
Это  означало  для  него  «тягостные  оковы  нашего  воображени- 
я».  «Я взываю: природа, природа. Ни в чем нет столько природы,

426

как  в  людях  Шекспира».  «И  Шекспировы  драмы  все  вертятся 
вокруг той  таинственной  точки,  в  которой  своеобразие  нашего 
я... сталкивается с необходимым ходом  целого».  «Individuum est 

ineffabile» становится словом, которое Гете часто цитирует. Фран­

цузские  трагедии  были  для  него  «пародиями  самих  себя».  «С 
какой  правильностью  всё  здесь  происходит,  и  как  похожи  они 
друг на друга, точно сапоги».  И  Гете таким образом,  как и  Берг­
сон,  не хотел иметь дела с «готовым платьем».

В таких  и  подобных  понятиях,  властвующих  над  мышлением 

молодого Гете, со времени Страсбурга,  мы имеем общий принцип 

бури  и  натиска,  который  можно  отделить  от  личности  и  поэти­
ческого  гения  Г ете*.

Этих кратких указаний достаточно для уяснения того, что здесь 

важно.  Не  только  во  времена  бури  и  натиска,  но  также  уже 
раньше, а затем  и позже стихийное и непосредственное противо­
поставлялось односторонним рассудочным мировоззрениям, и что­
бы вернуться к нашему времени: то, что в буре и натиске называ­

лось, да и сейчас часто называется, «природою», сегодня зовется 

преимущественно  «жизнью».  Впрочем,  это  выражение  при  слу­

чае уже раньше употреблялось в том же смысле, например,  моло­
дым  Гегелем, которого не без основания ставят в связь с филосо­

фией  жизни.

Во всяком случае, с этой точки зрения, положительное значе­

ние  современных  духовных  течений  может  быть  лучше  всего 
понято,  и в этом смысле влияние, которое они возымели, следует 
приветствовать.  Когда  философия  не  только  полагает,  что  она 

должна  мыслить  мир  рассудком,  в чем  она  права,  но  когда  она 

пытается  все мыслить так,  что при этом она мыслит уже не  мир, 
но мыслит только  мышление  и  разумеет только  рассудок, тогда 

философия жизни  вполне  права,  говоря:  мир бесконечно более 
богат, чем то, что без остатка входит в понятия  рассудка.

Правда, философия никогда не откажется от господства логи­

ческого  или  рационального  над  миром,  то есть,  будет  пытаться

* 

Тех,  кто  желает  дальнейших  подробностей,  мы  отсылаем  к  труду 

«Der 

junge Goethe». Neue Ausgabe in sechs Banden, besorgt von Max Morris,  1909— 

12.  Нет,  пожалуй, более  «современной»  книги.  Поэзию  Гете мы  в тексте остави­

ли в стороне. Она также, в особенности первоначальный Фауст,  конечно,  полна 

признаков бури  и  натиска.  В  ней  можно  найти  в  отчеканенном  виде  почти  все 
то,  что  тогда  и  сейчас  было  и  есть  мировоззрением  широких  кругов.  Однако 
она  в  то  же  время  содержит  бесконечно  больше,  чем  поддающееся  теорети­

ческой  формулировке  мировоззрение,  вследствие  чего  общий 

принцип

  поз­

нается  здесь в отвлеченном  виде с  большей трудностью,  поэтому и  рекоменду­
ется  иметь,  прежде всего,  в  виду те заявления  Гете,  в которых он сам  высказы­
вается.  Теоретически  здесь  важно  не  воззрение,  а  мысли  о  нем.

427

все  подвести  под  понятия,  так  как другого  средства  познавать 
мир у нее нет.  Но она будет также остерегаться  панлогизма или 
рационализма, то  есть,  веря, что логическое  или  рациональное 

само есть «субстанция»  мира, а не только то, чем мир мыслится. 

Поэтому там, где стремление к рациональному, научному понима­
нию  целого  ведет  к тому/ что  весь  мир  превращается  в  только 
рациональный,  только  научный  мир,  указание  на живую жизнь, 
которая  всегда иррациональна и, если угодно, сверхрассудочна, 

действительно, имеет непреходящее значение.

Кроме того, конечно, не подлежит сомнению, что в наше время 

просвещение  XVIII  столетия  все  еще  не  «умерло»,  и  постольку 

философия жизни  может,  пожалуй, оказать нам принципиально 

те же самые услуги, что буря  и натиск в XVIII  веке;  при этом  мы, 

разумеется, не имеем  в виду не только молодого Гете, но также и 

других  участников  этого  движения,  которые  были 

более,  чем 

«Stürmer ё Dränger»26.

Итак,  мы особенно подчеркиваем то, что было уже при случае 

указано:  напоминание  о  воззрительной  и  живой  непосредствен­

ности жизни или о стихийных переживаниях, и вырастающий отсю­

да  иррационализм,  то  есть  понимание  границ  рассудочного зна­

ния,  по отношению к  непосредственно данному, уклоняющемуся 

от всякого господства понятий богатству и многообразию, конечно, 

не излишен, но может в интересах универсальной теории оказать­

ся настоятельно необходимым, когда отождествляют мир вообще 
с  рассудочным  миром.  Постольку  мыслители,  как  Дильтей  или 
Зиммель, а также биологисты, как Ницше, Бергсон или Джемс, если 
даже отвлечься от их общего культурного значения,  имеют боль­
шие  заслуги  перед  научной  философией.  Их  критика  некоторых 
мнимо естественнонаучных, в действительности же рационалисти- 
чески-метафизических догм, за которые многие еще упорно цепля­
ются,  представляется освобождающим деянием.  Она расширила 
наш горизонт; мир, ставящий нам проблемы, стал благодаря этому 

обширнее.  Выступает на сцену новый материал, которого не видел 

рационализм, более того,  — который скрывался им.

С биологистическим принципом это, правда, имеет мало общего. 

Здесь большее значение имеет интуитивное направление, но Ниц­

ше и  Бергсон в особенности не должны ведь считаться охаракте­
ризованными  во  всей  полноте,  когда мы  причисляем  их к биоло­
гистам.  Интуиционизм  в  них,  по  крайней  мере,  столь  же  силен. 
Поэтому критика их биологизма не затрагивает их положительно­

го значения, сравнимого с движением бури и натиска.  В противо­

вес одностороннему рационализму, все еще питающемуся просве­
щением XVIII столетия,  их мысли представляют большой шаг впе­
ред, в универсальном, то есть философском направлении.

428