Файл: Риккерт_ ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ (Киев 1998).pdf

Бергсон может быть рекомендован веем тем,  которые думают, 

что философствуют «монистично», когда ориентируются, как не­

когда Syst6me de la natuге,  на комплексе физических понятий и, 

таким образом, пытаются охватить мировое целое.

Все  равно,  кладут  ли  они  при  этом  в  основу  Ньютона  или 

Эйнштейна.  Мир  не  так  мал  и  беден,  как  они  думают.  Бергсон 
увидел  иную его сторону,  недоступную  вычислению.

Этот  мыслитель  может  содействовать также окончательному 

преодолению всех попыток придавать человеку и человеческому 
по  возможности более  низкую  цену.  Если сравнить его  метафи­

зику  с  более  старым  направлением  биологизма,  в  котором  все 
сводится  к исчислимой  полезности, экономии мышления и энер­

гии,  массовому  производству детей  и  к  иным  подобным  «миро­

вым  целям»,  то  он  оказывается  на  большой  высоте.  Он  ищет 
всеобъемлющего мировоззрения, охватывающего также «не рас­

судочное». Здесь есть надежда, тогда как там  приходилось  вся­
кую надежду оставить.

Далее  у  него  еще  есть  следы  того  великого,  что  принесло  с 

собою  XIX  столетие,  особенно  в его учении  о  воле  и  в  мысли о 

развитии,  которые противопоставлялись рационализму и принци­
пу устойчивости  XVIII столетия.  Правда,  волюнтаризм  немецкой 

философии ориентировался более на автономную личность, чем 

на  «инстинкт»,  а  эволюционизм  —  более  на силы  истории,  чем 
на  «elan vital».  Особенно  по  отношению  к  исторической  жизни 

жизненная философия Бергсона обнаруживает поразительно мало 

понимания,  и об этом  модном течении,  с его  развивающейся  во­

лей  к  жизни,  можно  говорить  только  как  о  следах  и  остатках 

классической немецкой философии.  Но, быть может, эти остатки 

дают  возможность  более  полного  развития  этих  мыслей,  и  в 
таком случае отрадно, что,  по крайней мере, волюнтаризм и эво­
люционизм  Бергсона стали  модой.

Однако,  выше остальных должен быть  поставлен первый труд 

Бергсона о непосредственных данных сознания,  который появил­

ся  уже  в  1889  г.  и  долгое  время,  к  сожалению,  оставался  почти 
незамеченным.  Границы естественнонаучного образования  поня­
тий убедительно обнаружены здесь со своеобразной точки зре­
ния. Особенно тщательно здесь показывается,  как мало в состо­
янии  математическая физика уловить то, что мы  называем дейст­
вительностью.

Это останется главной заслугой  Бергсона. То, что  происходит 

в бесконечном  пространстве и  может быть отнесено к нему,  есть 

лишь  часть  мирового  целого.  С  философией  жизни,  в  более 
узком  смысле,  основанной  на  биологистическом  принципе,  как 

раз эта  книга  Бергсона  не  имеет  почти  ничего общего.  Но  инту­

429

иционизм  применяется здесь очень удачно для  критики рациона­

листических  догматов.  Свою  миссию —  очистить  почву для  бо­
лее широкого понятия мира — философия жизни выполняет здесь 

в принципе так же,  как это сделало открытие наглядной и живой 
«природы»  во  времена  бури  и  натиска.  Она  научает  видеть  не- 
поддающёеся вычислению, которое ведь тоже существует.  В этом 

положительный смысл  интуиционизма.

Также  и у Ницше мы  находим  глубокие прозрения  в области 

непосредственно  живого,  в  отличие  от только  мыслимой жиз­
ни.  И  прежде  всего,  он с  неподражаемой силой  вновь  выразил 
настроение,  охватывающее  неизбежно  всякого мыслящего че­

ловека,  когда  он  оказывается  не  в  силах  овладеть  богатством 
живого мира.  И  как  раз 

вненаучная сила языка является здесь 

решающей.  Ведь  то  непостижимое,  которое  сейчас  называют 

«жизнью»,  не  входит  ни  в  какое  теоретическое  или  научное 

словесное  значение,  и  название жизнь  было бы  поэтому столь 

же недостаточно,  как и  всякое другое,  если бы  Ницше  не сумел 

придать слову  «жизнь»  смысл, сверхнаучно доводящий до соз­
нания  огромную  атеоретическую  важность того,  что  не  может 
быть  подведено  ни  под  какое  понятие.  Эта  важность 

чувству­

е тся у  Ницше  непосредственно,  даже  если  она  логически  не 

постигается.  Это,  правда,  само  еще  не  наука,  но  нечто  научно 

значительное,  так  как  указывает  на  границы  научного  мышле­

ния;  поэтому  всякий,  кто  смешивает понятия с действительнос­

тью жизни,  также  в философском  смысле  может многому  нау­

читься  у  Ницше.

Что другие мыслители уже раньше думали подобное,  не меня­

ет его значения.  Указание на  «природу»  или  на «жизнь»,  как бы 

не  называть то, что имеется  в  виду,  все вновь оказывается  необ­
ходимым. То,  что надлежало сказать внятно для  нашего поколе­
ния  и  для  наших  ушей,  Ницше  выразил  прекрасно  и  проникно­

венно,  и  каждая эпоха должна по-своему найти и  на своем языке 
сказать то,  что ей  нужно*.

Итак,  мы  по-прежнему будем отвергать интуитивное и тем бо­

лее биологистическое познание мира и жизни в ее жизненности,

0 Я  не  касаюсь  незрелой  болтовни  тех,  которые,  не  имея  основательных 

знаний,  ставят  Ницше  в  один  ряд  с  мыслителями,  как  Платон,  Аристотель, 
Плотин,  Августин,  Декарт,  Спиноза,  Лейбниц,  Кант,  Гегель.  По отношению  к 
Ницше  совершается  несправедливость,  когда  его  сравнивают  с  этими  мыс­
лителями.  Его  можно  сопоставлять  с  такими  культурными  явлениями,  как 
Руссо,  хотя  и  здесь  уместна  осторожность.  Значение  Ницше  для  общей 
культуры  еще  нельзя  обозреть.  Является  ли  он  «европейским  событием»? 
На  это  у  нас  нет  ответа.  Несомненно  он  принадлежит  к  числу  остроумней­
ших  писателей  Германии.  Этому  мы  можем  радоваться.  Но  принадлежит  ли

430

так как всякое  познание нуждается  в не живых понятиях, а поня­
тия  биологии,  кроме  того,  и  не  универсальны.  Но  одному  мы 

действительно  можем  научиться  у  философии  жизни,  если  мы 
поймем  ее  лучше,  чем  она  сама  себя  понимает:  мы  никогда  не 
должны  думать,  что  понятиями  философии  мы  поймали  саму 

живую жизнь,  но  в  качестве  философов  можем  только  ставить 

себе  задачу  приближаться  к  жизни  настолько,  насколько  это 
совместимо с сущностью философствования  в понятиях.

Но прежде всего философия жизни заставит нас не забывать 

в  философии  также  о  жизни,  которую  философия  вынуждена 
«умерщвлять».  О жизни,  которою все  мы живем,  приходится фи­

лософствовать; более того,  мы поступим правильно, если поста­

вим  ее  в  центр,  чтобы  из  него продвигаться  вперед к  мировому 
целому.  Живого человека  в его  целостности должны  мы  понять 
прежде  всего,  а затем  в связи с ним  мир,  в котором он живет.  В 
особенности же философия  не должна мыслить только  мышле­

ние  и  в  качестве  логицизма  становиться  враждебной  полноте 

жизни, подобно всем иным односторонним направлениям, расши­

ряющим  понятия  специальных  наук до  пределов  понятий  о  ми­
ровом  целом,  поступают ли  они так  в  форме  материализма  иди 
психологизма, биологизма или историзма.

В этом смысле,  стало  быть,  и  мы  должны  философствовать, 

исходя  из полноты жизни,  постольку мы  можем даже сослаться 
на ницшевскую 

любовь к жизни. Будем благодарны всякому, кто, 

как Некогда буря и натиск учили людей любви к «природе», учит 

нас  теперь  любви  к  «жизни»  в  ее  богатстве  и  неисчерпаемой 
жизненности.  Благо тем из нас, которым  не только.как молодо­

му Гете,  великолепно сверкает природа,  но которые могут также 
вместе  со  старым  Гете  несмотря  на  все  тяжелые  переживания 

сказать:  «Какова  бы  она  ни  была, жизнь,  она хороша». Такому 
отношению к жизни  может сейчас содействовать Ницше, если  мы 

в таком содействии нуждаемся.

он  к  числу  «великих  философов»?  Кто 

осмелится

  назвать  Платона  или 

Канта  остроумными?  Я  позволю  себе  личное  замечание.  Молодым  студен­
том  я  прочел  летом  1886  года  первые  три  части  Заратустры,  с  сильнейшим 

одушевлением,  в  то  время,  когда  Ницше был  еще  совершенно  неизвестен,  и 
с тех  пор  я  читал  каждую строчку его, становившуюся  доступной  мне.  Часто 

ранее  мне  приходилось  слышать,  что  я  переоцениваю  его,  и  сейчас  еще,  я 
все  вновь  обращаюсь  к  его  произведениям.  Но  «великим  философом»  я 

стану  считать  его  только  тогда,  когда  мне  покажут,  что  он  добился  чего- 
либо  существенно  нового  во 

вневременных

  проблемах  философии,  ко ­

торые  господствуют  со  времени  Платона  над  европейским  мышлением.  А 
такая  попытка  до  сих  пор  не  сделана.  Более  того,  в  некоторых  основных 

вопросах  Ницше  остается  позади  того,  что  в  науке  было  давно  уяснено, 
когда  он  начинал  философствовать.

431

Правда,  его любовь  к жизни  еще  не  есть  философия,  более 

того, своею страстной партийностью она противоположна науке. 

Однако  как жизненное настроение она тем  не менее  может ока­
зать благоприятное влияние на развитие подлинной  философии 

жизни,  если  она  не  влечет  за  собой  презрения  к  мышлению.  В 

мышлении  и философствовании  мы также будем с любовью заг­

лядывать в очи жизни,  ища сверкающего в них «золота»,  и будем 
хранить его,  поскольку это совместимо  вообще с мышлением.

В  этом  отношении  мы  можем  вполне  идти  рука  об  руку  с 

современностью, даже с модой,  испытывающей  на себе  влияние 

Ницше.  Что живой человек любит жизнь, из которой  происходят 

его  радости  и  страдания,  это  только  в  порядке  вещей,  и  что он 
стремится  к философии,  раскрывающей  ему  сущность  и  смысл 
этой жизни, поскольку это доступно  мышлению,  —  против этого 
нельзя сделать никаких возражений.  Всякая действительно всео­
бъемлющая философия должна быть философией всех нас объем­

лющей  жизни.  О  том,  чем  мы  как-нибудь  не  «живем»,  мы  не 

можем  и  мыслить.  И,  с  другой  стороны,  обо  всей  жизни  мы 

должны  мыслить  в  философии.

Одно  лишь  надлежит  —■

  все  вновь  подчеркивать  и  помнить, 

чтобы  жизненное  настроение  не  повело  нас  на  ложные  пути 

интуиционизма и биологизма:  пропасть между мышлением и жиз­
нью  никогда  не  может быть заполнена.  Поэтому,  если  в борьбе 

жизни с мышлением, жизнь побеждает, то это означает вместе с 
тем  поражение  философии.  Жизнь  только  как  жизнь  остается 

под философским углом зрения хаосом.  Более того,  чем живее 

она, тем более хаотичной должна она представляться  мыслителю, 
если он переживает ее действительно в ее жизненности. Тот,  кто 
этого не пережил еще, очень далек от жизни. Правда, может быть, 

верно и то,  что говорит Заратустра:  надо иметь  в себе еще хаос, 

чтобы  уметь  родить  пляшущую  звезду.  Но  хаос  еще  не  есть 
пляшущая  звезда, она должна быть еще только  рождена в  нем. 
А  не  подчинив путем  понятий жизненный хаос мышлению,  мы  не 
придем ни к какой звезде,  не говоря уже о космосе, о мире звезд, 

заслуживающем этого имени.

Это,  конечно,  показывает, с одной стороны,  как правы те,  кто 

указывает  на богатство жизни,  на ее  неисчерпаемое  многообра­
зие,  которое  каждую  минуту  бодрствования  нас  окружает,  или 

вырастает  в  нас,  и  которое столь часто забывают из-за понятий 
науки.  Но,  с другой стороны, с неменьшей ясностью в этом обна­
руживается,  что человек теории никогда  не охватит конкретного 

живого богатства действительности,  поскольку он хоть сколько- 

нибудь  занимается  наукой.  Видеть  только  одну  сторону —  это 

ошибка  рационализма и  интеллектуализма.  Антирационализм  и

432

антиинтеллектуализм  современной  философии  жизни  не  менее 
односторонен в противоположном направлении.  Из того обстоя­
тельства,  что  продукты  мышления  кажутся  бедными  при  сопос­
тавлении с самой жизнью не следует выводить обвинения против 

науки.  Напротив,  надо стараться  понять,  в чем  несмотря  на без­

жизненность его содержания состоит тем не менее несравненное 

положительное значение научного  понятия.  Быть может, мы  пой­
мем,  что  как  раз  в  его  ограниченности  и  заключается  величие, 
как только  мы  освободимся  от  модного  предрассудка,  требую­
щего,  чтобы 

все было живым.  Итак,  положительная теоретичес­

кая  ценность  философии  жизни  для  человека  науки  главным 
образом  ограничивается  все-таки тем,  что указывает ему  на но­
вый 

материал, требующий обработки в понятиях и  предостере­

гает  философа,  чтобы  он  не  «разделывался»  слишком  скоро  с 

жизнью.  Но  и этого  поистине  не  следует  недооценивать.  В осо­

бенности,  философия  жизни  может  нам  показать,  как  жизнь  в 
своей непосредственности  носит печать неповторимости, своеоб­
разия  и,  стало быть,  незаменимости.  Как  раз  в этом отношении 

легко  вводят в заблуждение сети  понятий  и  слов,  которыми  мы 

по 

необходимости опутываем  в науке  индивидуальность и особ- 

ность реального.  Слова  Бергсона о готовом  платье в этом  отно­
шении так же справедливы,  как жалоба Гете  на похожие друг на 

друга сапоги.  Особенно естествознание  не  работает по  индиви­
дуальной  мерке  и  не  может  этого  делать.  Ввиду того,  что  сущ­

ность его в образовании 

общих понятий,  в содержание которо­

го  не  входит однократное,  особенное,  индивидуальное,  оно  ни­
когда не  приводит нас  к  постоянно новой  и  повсюду оригиналь­
ной,  несравнимой  реальности.

Как  уже  отмечено,  бросается  в  глаза,  что  Бергсон,  который 

отождествляет  науку  и  естествознание  согласно  французскому 
словоупотреблению 

(Science),  по-видимому, не обнаруживает по­

нимания  исторических дисциплин,  которые тоже ведь  принадле­

жат к науке,  но тем  не менее понимают жизнь не генерализируя, а 

рассматривают ее в ее неповторимой однократности и тем самым 
подходят к живому  как индивидуальному,  по  крайней  мере бли­

же,  чем  обобщающее  образование  понятий  естественных  наук. 
Зато другие философы жизни,  как  Ницше,  Дильтей  и Зиммелыв 

этом  отношении  смотрели  глубже  и  дали  старой  проблеме  об 
отношении  общего  к  частному  новое  интересное  освещение.  С 
ними  нам  придется согласиться,  в особенности там,  где они отста­

ивают  незаменимость личности  или единичной  души с ее  «инди­
видуальным  законом»,  равно  как  и  там,  где  они  подчеркивают 
наглядность  и  непосредственность содержаний  переживания.  И 

то  и другое мы  находим  уже у  Гете эпохи  бури  и  натиска;  и то  и

433