ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 29.10.2023
Просмотров: 315
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
ДАНТОН. Где кончается самооборона, начинается убийство; я не вижу ничего, что вынуждало бы нас убивать и дальше.
РОБЕСПЬЕР. Социальная революция еще не кончилась; кто делает ее только наполовину, сам себе роет могилу. Старый мир не умер. Здоровые силы народа должны встать на место этого насквозь прогнившего общества, называющего себя благородным. Порок должен понести наказание; торжество добродетели невозможно без террора.
ДАНТОН. Я не понимаю, что значит “наказание”. И эта твоя добродетель, Робеспьер! Ты не брал чужих денег, не влезал в долги, не спал с женщинами, не напивался и всегда носил приличный сюртук. До чего ты порядочен, Робеспьер! Я бы постыдился тридцать лет так вот таскаться по земле все с той же постной миной ради жалкого удовольствия считать себя лучше других. Неужели ни разу ничто в тебе не шепнуло — совсем тихо, тайно: ты лжешь, лжешь?!
РОБЕСПЬЕР. Моя совесть чиста.
ДАНТОН. Совесть — зеркало, перед которым мучаются обезьяны. Пусть каждый выряжается как умеет и ищет себе удовольствий по вкусу. Стоит ли из-за этого сразу вцепляться друг другу в волосы? Каждый вправе защищаться, когда другой портит ему удовольствие. Неужели ты считаешь, что раз твой сюртук всегда гладко отутюжен, ты имеешь право делать из гильотины чан для чужою нестираного белья и выводить пятна на чужих платьях кровью из отрубленных голов? Обороняйся, пожалуйста, если кто-то плюет тебе на сюртук или дерет его в клочья; но пока тебя не трогают — пусть делают что хотят! Если люди сами не стесняются так разгуливать, неужели ты считаешь себя вправе заталкивать их из-за этого в гроб? Ты что, жандарм божьей милостью? А уж если не можешь смотреть на это так же спокойно, как твой господь бог, прикрой глаза носовым платочком.
РОБЕСПЬЕР. Ты не веришь в добродетель?
ДАНТОН. И в порок тоже! Есть только эпикурейцы — одни погрубее, другие поумнее, и самый умный из них был Христос; другого различия между людьми я при всем желании не вижу. Каждый живет так, как требует его естество, та есть делает то, что ему приятно... Ну что, Неподкупный, — я слишком жесток, да? Я выбиваю у тебя котурны из-под ног?
РОБЕСПЬЕР. Дантон, бывают времена, когда порок равнозначен государственной измене.
ДАНТОН. Да как раз тебе то и нельзя искоренять его — ни в коем случае! Это была бы черная неблагодарность с твоей стороны; ты слишком многим ему обязан — он создает тебе такой выигрышный фон! И, между прочим, если уж рассуждать твоими категориями, убивать надо тоже только на благо республики. Нельзя карать невинных вместе с виновными.
РОБЕСПЬЕР. А разве мы покарали хоть одного невинного?
ДАНТОН. Ты слыхал, Фабриций? Безвинно погибших нет! (Уходит, в дверях, Парису.) Нам нельзя терять ни секунды; надо действовать.
ДАНТОН и ПАРИС уходят.
РОБЕСПЬЕР (один). Иди, иди!.. Он хочет привязать коней революции у ворот борделя, как дрессированных кобыл; но у них хватит сил протащить его до гильотины! Выбить у меня котурны из-под ног! Если уж рассуждать твоими категориями!.. Постой, постой! Неужели это действительно так? Они, конечно, скажут, что эта гигантская фигура отбрасывала на меня слишком большую тень, и по тому я велел убрать ее, чтобы не заслоняла солнца... А может быть, они правы? Так ли уж это необходимо?.. Да! Да! Республика! Его надо убрать... Просто смешно, как мои мысли подстерегают одна другую... Его надо убрать. Когда массы приходят в движение, то всякий, кто останавливается, мешает так же, как при попытке преградить им путь Он должен быть растоптан. Мы не позволим фрегату республики сесть на мель их корыстных расчетов, мы отрубим руку, дерзнувшую задержать его, мы отшвырнем их, даже если они вцепятся в него зубами. Мы уничтожим всех, кто раздел трупы аристократических мертвецов и вместе с плащoм унаследовал их язвы! Значит, добродетель — долой? Добродетель — котурны на моих ногах? Рассуждать моими категориями!.. Опять я вспомнил... Почему эта мысль так преследует меня? Тычет окровавленным пальцем в одну и ту же точку! Тут и километров тряпок не хватит — все равно будет сочиться кровь... (После паузы.) Не знаю, что чему во мне лжет. (Подходит к окну.) Ночь храпит над землей и мечется в сладострастном бреду. Мысли, желания — лихорадочные, безотчетные, бессвязные, те, что трусливо скрывались от дневного света, теперь обретают форму, контуры и закрадываются в тихий храм сновидений. Они распахивают в нем двери, лезут в окна, облекаются плотью, и люди вздрагивают во сне, с губ срывается невнятный лепет... А когда мы бодрствуем — разве и это не есть сон, только светлее? Все мы лунатики, и наши дневные действия — тот же сон, просто более ясный и четкий. Можно ли нас осуждать за это? За какой-нибудь час наш дух может мысленно сделать больше, чем неповоротливый механизм нашего тела за целые годы. Грех заключен в самой мысли. Подхватит ли ее наше тело и превратит ли ее в действие — это уж дело случая.
Входит СЕН-ЖЮСТ.
Кто там вошел? Свет! Свет!
СЕН-ЖЮСТ. Ты не узнаешь меня по голосу?
РОБЕСПЬЕР. Ах, это ты, Сен-Жюст!
Служанка приносит свечи и уходит.
СЕН-ЖЮСТ. Ты один?
РОБЕСПЬЕР. Только что ушел Дантон.
СЕН-ЖЮСТ. Я его встретил в Пале-Рояле, когда шел сюда. Он опять играет в революционера, все время острил, обнимался с санкюлотами, гризетки хватали его за ляжки, люди на улицах разевали рты и шепотом передавали друг другу, что он сказал... Мы можем потерять преимущество внезапности. Долго ты будешь колебаться? Мы начнем действовать без тебя. Мы полны решимости.
РОБЕСПЬЕР. Что вы собираетесь делать?
СЕН-ЖЮСТ. Торжественно созвать вместе Законодательную комиссию, Комитет спасения и Комитет безопасности.
РОБЕСПЬЕР. К чему такие сложности?
СЕН-ЖЮСТ. Мы должны похоронить драгоценный труп с почестями — как жрецы, не как убийцы. Калечить его нельзя — надо предать его земле со всеми потрохами.
РОБЕСПЬЕР. Говори яснее!
СЕН-ЖЮСТ. Он будет погребен в воинском облачении, вместе с ним сойдут в могилу его лошади и его рабы: Лакруа...
РОБЕСПЬЕР. Вот уж кто настоящий паразит; в прошлом стряпчий, а ныне генерал-лейтенант республики. Дальше!
СЕН-ЖЮСТ. Эро-Сешель!
РОБЕСПЬЕР. Красивая голова!
СЕН-ЖЮСТ. Он был красивой заглавной буквой конституционного акта; теперь нам эти украшения ни к чему; мы его сотрем... Филиппо, Камилл.
РОБЕСПЬЕР. И его тоже?
СЕН-ЖЮСТ. Так я и думал. (Протягивает Робеспьеру бумагу.) Вот почитай!
РОБЕСПЬЕР. А, “Старый кордельер”! И это все? Да Камилл же просто ребенок! Он над вами посмеялся.
СЕН-ЖЮСТ. Ты читай, читай! Вот здесь! (Показывает в тексте.)
РОБЕСПЬЕР (читает). “Этот кровавый мессия Робеспьер с разбойниками Кутоном и Колло ошую и одесную устраивает Голгофу не себе, а другим. Внизу, как Мария и Магдалина, преклоняют колена гильотинные фурии. Сен-Жюст, как верный Иоанн, возвещает Конвенту апокалипсические откровения своего учителя; голову свою он несет как дароносицу”.
СЕН-ЖЮСТ. Он у меня понесет свою, как святой Дионисий!
РОБЕСПЬЕР (продолжает читать). “Кто бы мог подумать, что отутюженный сюртук мессии станет саваном Франция, что его сухие, мелькающие над трибуной пальцы — гильотинные ножи... А ты, Барэр, который сказал, что на площади Революции чеканят монету! Впрочем, этот мешок со старьем лучше не ворошить. Он как вдова, похоронившая полдюжины мужей. Что с него взять? Уж такой у него дар — он видит гиппократову печать на лице человека за полгода до его смерти. А кому охота находиться в обществе мертвецов и вдыхать трупный запах?..”. Значит, и ты, Камилл?.. Долой их! Всех долой! Только мертвые не возвращаются... Ты приготовил обвинительный акт?
СЕН-ЖЮСТ. Это проще всего. Ты ведь и сам намекал в якобинском клубе.
РОБЕСПЬЕР. Я хотел их запугать.
СЕН-ЖЮСТ. Мне остается только привести директивы в исполнение. Уж даю тебе слово — я устрою славную трапезу: спекулянтов на закуску и иностранцев на десерт.
РОБЕСПЬЕР. Тогда скорей — прямо завтра! Чтоб не тянуть! У меня что-то за последнее время сдают нервы... Только чтобы поскорей!
СЕН-ЖЮСТ уходит.
(Один.) Да, кровавый мессия! Да, я устраиваю Голгофу не себе, а другим!.. Тот спас людей своей кровью, а я — их собственной. Он заставил их самих согрешить, а я беру грех на себя. Он испытал сладость страдания, а я терплю муку палача. Кто принес большую жертву - я или он? Глупцы! Что мы все смотрим и смотрим только на одного? Поистине в каждом из нас распинают сына человеческого, все мы истекаем кровавым потом в Гефсиманском саду, но никто, никто еще не спас другого кровью своих ран. Мой Камилл!.. Все от меня уходят... Вокруг пустыня. Я совсем один.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КОМНАТА В ДОМЕ ДАНТОНА
ДАНТОН, ЛАКРУА, ФИЛИППО, ПАРИС, КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН.
КАМИЛЛ. Скорее, Дантон, нам нельзя так убивать время!
ДАНТОН (одеваясь). А оно нас убивает... Какая все-таки скука - каждый раз сначала натягивать рубаху, а потом штаны, вечером заползать в кровать, а утром выползать из нее, всегда ставить одну ногу перед другой, - и никакой надежды на перемену. Все это очень печально - миллионы людей делали так до нас, и миллионы людей будут делать так после нас, и ко всему прочему мы состоим из двух половинок, каждая из которых делает то же самое, так что все совершается дважды... Все это очень печально.
КАМИЛЛ. Оставь эту ребячливую болтовню!
ДАНТОН. Умирающие часто впадают в детство.
ЛАКРУА. Своей нерешительностью ты сам себе роешь могилу и еще утянешь туда за собой всех своих друзей. Скажи этим трусам, что пора собираться вокруг тебя, обратись и к Болоту и к Горе! Кричи о тирании децемвиров, говори о кинжалах, взывай к памяти Брута! Ты так запугаешь своих слушателей, что вокруг тебя соберутся даже те, кого сейчас преследуют как соучастников Эбера! Доверься своему гневу! Давайте по крайней мере умрем достойно - не безоружными и униженными, как этот жалкий Эбер!
ДАНТОН. У тебя плохая память. Ты ведь сам назвал меня мертвым святым. Ты был прав больше, чем думал. Я побывал в секциях
; меня встречали с почестями, но физиономии были как на похоронах. Да, я уже реликвия, а реликвии сваливают на помойку. Ты был прав.
ЛАКРУА. Но как же ты до этого допустил?
ДАНТОН. Как допустил? Да просто мне все осточертело. Таскаться в одном и том же камзоле и заглаживать один и те же складки! С ума сойдешь от скуки. Ныть жалким инструментом с одной струной, которая издает всегда только один звук, разве это жизнь? Я хотел покоя. И я его дождался; революция отправляет меня на покой, - правда, иначе, чем я думал. Но даже если!.. На кого нам опереться? Разве что стравить наших шлюх с гильотинными фуриями - это еще мы можем. А больше я никаких шансов не вижу. Давай прикинем: якобинцы заявили, что на повестке дня - добродетель, кордельеры называют меня палачом Эбера. Совет Коммуны кается... Конвент - вот тут можно было бы попробовать! Но это привело бы к новому тридцать первому мая - добровольно они не уступят. Робеспьер - догма революции, его не дадут вычеркнуть. Да это и не удалось бы. Не мы сделали революцию - революция сделала нас. Но даже если б это удалось - уж лучше пусть меня гильотинируют, чем я сам буду рубить головы. Я сыт по горло. Мы все люди - зачем же нам грызться друг с другом? Нам бы сесть рядышком да передохнуть. При нашем сотворении вышла ошибка; чего-то нам не хватает, я не знаю чего, но в кишках друг у друга мы этого не откопаем, так стоит ли тогда вспарывать друг другу животы? Какие, к черту, из нас прозекторы!
КАМИЛЛ. Еще торжественней можно было бы сказать: до каких нор человечество будет утолять свой вечный голод людоедством? Или еще: до каких пор мы, как потерпевшие кораблекрушение, будем сидеть на обломках и утолять свою жажду, высасывая кровь друг из друга? Или еще: до каких пор мы, жалкие алгебраисты плоти, в поносах неизвестного, непостижимого икса будем выводить свои уравнения кровью?
ДАНТОН. О, ты - громкое эхо!
КАМИЛЛ. То-то! Пистолетный выстрел сразу звучит как раскат грома. Поэтому ты уж лучше не отпускай меня и держи при себе.
ФИЛИППО. А Францию оставим на откуп палачам?
ДАНТОН. Ну и что? Людей это вполне устраивает. Они несчастны, этого достаточно, чтобы демонстрировать сострадание, благородство, добродетель или остроумие, чтобы вообще не подохнуть от скуки... Какая разница, умирают ли они на гильотине, от лихорадки или от старости? Тогда уж по крайней мере стоит уйти эффектно - расшаркаться под занавес и услышать за спиной гром аплодисментов. Это красиво, это для нас; мы ведь все еще стоим на подмостках, хотя под конец нас зарежут всерьез. Оно и хорошо, что нам чуть-чуть укоротят жизнь; камзол был слишком широк, мы не могли заполнить его своим телом. Жизнь - коротенькая эпиграмма, и слава богу. У кого хватит духу и фантазии на эпос в пятидесяти или шестидесяти песнях? Пора уж понять, что этот драгоценный нектар надо пить не из чанов, а из ликерных рюмок; так хоть будет вкус - а в этой лохани не наскребешь и нескольких капель. Вот вы говорите: кричи! А мне лень. Жизнь не стоит тех усилий, которые мы прилагаем для ее сохранения.