Файл: Тема От истории социальной к истории социокультурной. Литература.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 07.11.2023
Просмотров: 379
Скачиваний: 7
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
субъекта истории с объективными - как материальными, так и духовными - условиями его деятельности, с природными, социальными и культурными детерминантами его индивидуального и коллективного поведения.
3. «Постмодернистские атаки».
3.1. Угрозы статусу истории как науки и престижу исторического образования, которые несли с собой крайности постмодернизма.
Историографическая практика 1980-х - начала 1990-х гг. принесла не только успехи, но и разочарования. Тотальный подход оставался лишь желанным научным идеалом. Социальная история, история ментальностей, историческая антропология ставили каждая в центр искомого нового синтеза свой собственный предмет: мир социальных отношений, картину мира, мир повседневности, мир воображаемого. Довольно долго инициатива принадлежала социальным историкам, но, оперируя в рамках процессов большой длительности, они оставались в царстве массовости и обезличенности, и даже в большинстве локальных исследований преобладала установка на усредненность и типизацию. Не было найдено и адекватного решения проблемы соединения нормативно-ценностного и категориального анализа социальной структуры.
Сформировавшись как метод осмысления культурных стереотипов, историческая антропология стала рассматриваться как универсальный подход, обеспечивающий реконструкцию всего здания истории, но попытки решить проблему нового синтеза путем прямых заимствований в антропологической науке, без учета специфики исторического познания, оказались несостоятельными. С позиций исторической антропологии, ориентирующейся на методологические установки культурной антропологии, перспектива осуществления полидисциплинарного синтеза виделась в предмете ее исследования - культурно-исторически детерминированном человеке, взятом во всех его жизненных проявлениях. Социальность же этого исторического субъекта понималась как само собой разумеющееся свойство и следствие межличностного общения. При этом задачи исторического исследования ограничивались изучением стереотипов поведения, а анализ макропроцессов выводился за его рамки. Ментальность как культурно-психологическая характеристика индивида или социальной группы превращалась в универсальный объяснительный принцип, а развенчание позитивистской социально-структурной истории за игнорирование субъективного фактора, приводило к замене ее столь же односторонней феноменологической моделью, которая, декларируя включенность
объективной реальности в реальность субъективную, ограничивалась анализом последней.
В конце XX века ситуация изменилась в пользу комбинации двух конкурирующих познавательных стратегий. Стало очевидно, что для исторического объяснения недостаточно выяснить представления и ценности, которыми люди руководствовались или могли руководствоваться в своей деятельности. Задача состояла в том, чтобы выявить, чем определялось содержание и изменение этих представлений и ценностей, установить «источники разногласий и конфликтов», «механизмы трансформаций», т.е. внести историчность в изучение ментальности.
Поиск новых объяснительных моделей расширил круг интерпретаций, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Это время было отмечено наиболее оптимистическими оценками перспектив реализации «директивы интегрального объяснения» (термин Ежи Топольского), «синтетической истории», способной преодолеть негативные последствия углубляющейся специализации и фрагментации исторической науки. Парадокс, однако, заключался в том, что фактически одновременно под вопросом оказался сам научный статус исторического знания. (Репина).
В конце XX века историческая наука переживала глубокую внутреннюю трансформацию, которая ярко проявлялась и на поверхности академической жизни - в трудной смене поколений ученых, доминирующих интеллектуальных ориентации и исследовательских парадигм, языка истории. Необратимые изменения, произведенные в историографической ситуации постструктурализмом, поставили под вопрос все те парадигмы социальной истории, которые сложились и доминировали в 1960-1980-е годы, и это было воспринято некоторыми собратьями по цеху как почти трагический «конец социальной истории», а некоторым результат «постмодернистской атаки» представился как полное и окончательное вытеснение «модернистской» социальной истории леволиберального толка.
Однако излишняя ригористичность и той, и другой оценки не выдерживает критики, и не только потому, что по-новому проблематизированные отношения «общества» и «культуры» вовсе не упраздняют понятие «социального», а признание креативной роли субъективности и ее определяющего значения для понимания социальной практики отнюдь не делает излишним анализ тех условий деятельности, которые принято называть надличностными. Для обеих отмеченных позиций характерно и еще одно важное упущение: такое «пуританское» стремление к исключительной чистоте дисциплинарной парадигмы совершенно не учитывает эшелонированности и многослойности историографического процесса, специфических качеств данной сферы культурно-интеллектуальной деятельности, которые могут быть засвидетельствованы на всем протяжении ее многовековой истории. Не стоило списывать со счета и то, что даже дискурсивное истолкование социального предполагает, по меньшей мере, его признание. (Репина).
Вызов социально-исторической парадигме бросают адепты "лингвистического", а также "нарративного поворота". И те, и другие исходят из того, что всякий исторический труд конституируется языком и потому полностью определяется позицией исследователя и исторической ситуацией, в которой он работает. То, что исследователь находится в зависимости от интересов своего времени, является общепризнанным. Однако постмодернисты вообще ставят под вопрос возможность познания исторической "истины". (Дингес)
(Гревцева, статья) Постмодернистский стиль мышления характеризуется стремлением к разрушению классической структуры выражения мысли автора, структуры текста как такового. Он ориентируется на уничтожение структуры как «закрытого, завершенного, иерархизированного знакового образования» [5, с. 114]. Текст, следовательно, как единое художественное авторское произведение, состоящее из элементов, соединяющихся в структуру, «децентрируется». Следовательно, наблюдается не линейная модель текста, а смысловое многообразие. Текст соединяет в себе два начала (Ж. Деррида): это непосредственно текст, несущий информацию и образ мысли, которую хотел высказать автор, а также то, что хочет увидеть интерпретатор. Однако текст, обретая письменное выражение, по мнению Рикёра, отделяется через словесное значение от психического мира автора. Усиливается влияние персональных, субъективных особенностей конкретного читателя. Все это становится очевидным лишь когда текст получает возможность реализации на письме. То есть именно выраженный в знаковой письменной форме текст, по Рикёру, независим от своего создателя. Его значение уже не носит авторский характер. На смену изгнанной структуры приходит новое понятие, являющееся одним из важнейших в постмодернистском стиле мышления, – ризома. Под ризомой понимают «самоорганизующийся хаос неструктурированной множественности симулякров» [5, с. 152]. Именно при помощи этой категории становится возможным объяснить особенности представлений постмодернистов о мире. (Гревцева).
3.2. Постмодернистские антиподы сциентистской парадигме.
Реальность человеческих связей и отношений может быть понята лишь в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне реальных социальных групп, непосредственно фиксирующем воспроизводство и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций в образе жизни. Отсюда понятно особое значение, которое приобрели в новейшей историографии микроисторические исследования. Приверженцы микроистории, при всех различиях методологического порядка, разделяют ряд общих позиций. Это, прежде всего, критический настрой в отношении макроподходов, которые долгое время доминировали в социально-исторических исследованиях; акцентировка роли опыта и деятельности людей в конструировании социального; приоритетное внимание к исключительному и уникальному - необычным казусам, индивидуальным стратегиям, перипетиям биографий.
Однако постепенно, под воздействием новых теорий социального конструктивизма, разработанных в общественных науках для преодоления разрыва между микро- и макро- через процессы взаимопорождения частей и целого, расширяется круг интерпретаций исторического прошлого, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Уже к началу 1990-х гг. проявляются тенденции, свидетельствующие о складывании новой парадигмы социальной истории, предполагающей исследование всех сфер жизни людей прошлого в их структурном единстве и в фокусе пересечения социальных связей и культурно-исторических традиций, что подразумевает воспроизведение исторического общества как целостной динамической системы , которая, сложившись в результате деятельности предшествовавших поколений, задает условия жизни и модели поведения действующему субъекту и изменяется в процессе его жизнедеятельности. В обновленной социальной истории в центре этой системы стоит субъект исторического действия - человек или коллектив (социальная группа), выступающий в неискоренимом дуализме своей социальности: с одной стороны, как итог культурной истории, всего прошлого развития (культурно-исторический субъект), а с другой - как персонификация общественных отношений данной эпохи и данного социума (социально-исторический субъект).
Попытка представить интегративную «операциональную модель» исторического объяснения, работающую на уровне «интуитивных теоретических допущений историков», была предпринята выдающимся польским ученым Ежи Топольским: «Агенты - это более или менее упорядоченная совокупность людей с присущими им личностными структурами, психологическими статусами и мотивациями. История складывается из действий, совершаемых этими людьми (индивидуально или в группах). Некоторые из этих действий проактивные, то есть осуществляются по воле самих агентов, а некоторые - реактивные, реагирующие на внешние события разного рода, включая действия других людей. Акции и реакции неизбежно влияют друг на друга и образуют последовательности причин и следствий (назовем их генетическими) и структурно-функциональные системы, а также системы, которые являются одновременно функциональными и генетическими». А это означает, что в исторических повествованиях (нарративах) человеческие действия, объясняемые мотивационно, переплетаются с «объективными» факторами (с природными условиями жизни и с созданным прошлыми действиями социальным контекстом), которые в терминах человеческих действий, т.е. на языке мотиваций, решений, эмоций и т.д., интерпретации не поддаются. Топольский предполагал, что два типа объяснений (мотивационное и структурное) могут быть интегрированы. Ключевым моментом выхода за пределы мотивационной модели навстречу модели структурной является постановка вопроса «почему у агента, действия которого мы объяснили определенными мотивами, были именно эти мотивы, а не какие-то другие».
Такое исследование механизма трансформации потенциальных причин в актуальные мотивы человеческой деятельности предполагает обращение как к макроистории, которая выявляет влияние общества (экономических, политических, духовных макропроцессов социальной жизни) на поведение личности, так и к микроистории, способной раскрыть способы включения индивидуальной деятельности в коллективную.
Новая междисциплинарная модель, в отличие от ставших каноническими, а потому неспособных к дальнейшему развитию субдисциплинарных версий социальной истории, оказалась открыта к интеллектуальному диалогу. Подвергая критическому пересмотру свои концепции, склоняющиеся к ней историки артикулировали эпистемологические принципы тех «апокрифических» (микроисторических) нарративов социальной истории, инновационность которых долго оставалась неопознанной. Впрочем, вся вторая половина 1970-х была в мировой историографии временем поиска научно-исторической альтернативы как сциентистской парадигме, опиравшейся на макросоциологические теории, так и ее формировавшемуся постмодернистскому антиподу. Микроисторические подходы получили широкое распространение и становились все более привлекательными, по мере того как обнаруживалась неадекватность макроисторических выводов, ненадежность среднестатистических показателей, направленность доминирующей парадигмы на свертывание широкой панорамы исторического прошлого в узкий диапазон «ведущих тенденций», на сведение множества вариантов исторической динамики к псевдонормативным образцам или типам. Уход на микроуровень в антропологической версии социальной истории (с использованием теоретического арсенала микроанализа, накопленного в общественных науках, изначально подразумевал последующее возвращение к генерализации на новых основаниях, хотя и с полным осознанием тех труднопреодолимых препятствий, которые встретятся на этом «обратном» пути.
3. «Постмодернистские атаки».
3.1. Угрозы статусу истории как науки и престижу исторического образования, которые несли с собой крайности постмодернизма.
Историографическая практика 1980-х - начала 1990-х гг. принесла не только успехи, но и разочарования. Тотальный подход оставался лишь желанным научным идеалом. Социальная история, история ментальностей, историческая антропология ставили каждая в центр искомого нового синтеза свой собственный предмет: мир социальных отношений, картину мира, мир повседневности, мир воображаемого. Довольно долго инициатива принадлежала социальным историкам, но, оперируя в рамках процессов большой длительности, они оставались в царстве массовости и обезличенности, и даже в большинстве локальных исследований преобладала установка на усредненность и типизацию. Не было найдено и адекватного решения проблемы соединения нормативно-ценностного и категориального анализа социальной структуры.
Сформировавшись как метод осмысления культурных стереотипов, историческая антропология стала рассматриваться как универсальный подход, обеспечивающий реконструкцию всего здания истории, но попытки решить проблему нового синтеза путем прямых заимствований в антропологической науке, без учета специфики исторического познания, оказались несостоятельными. С позиций исторической антропологии, ориентирующейся на методологические установки культурной антропологии, перспектива осуществления полидисциплинарного синтеза виделась в предмете ее исследования - культурно-исторически детерминированном человеке, взятом во всех его жизненных проявлениях. Социальность же этого исторического субъекта понималась как само собой разумеющееся свойство и следствие межличностного общения. При этом задачи исторического исследования ограничивались изучением стереотипов поведения, а анализ макропроцессов выводился за его рамки. Ментальность как культурно-психологическая характеристика индивида или социальной группы превращалась в универсальный объяснительный принцип, а развенчание позитивистской социально-структурной истории за игнорирование субъективного фактора, приводило к замене ее столь же односторонней феноменологической моделью, которая, декларируя включенность
объективной реальности в реальность субъективную, ограничивалась анализом последней.
В конце XX века ситуация изменилась в пользу комбинации двух конкурирующих познавательных стратегий. Стало очевидно, что для исторического объяснения недостаточно выяснить представления и ценности, которыми люди руководствовались или могли руководствоваться в своей деятельности. Задача состояла в том, чтобы выявить, чем определялось содержание и изменение этих представлений и ценностей, установить «источники разногласий и конфликтов», «механизмы трансформаций», т.е. внести историчность в изучение ментальности.
Поиск новых объяснительных моделей расширил круг интерпретаций, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Это время было отмечено наиболее оптимистическими оценками перспектив реализации «директивы интегрального объяснения» (термин Ежи Топольского), «синтетической истории», способной преодолеть негативные последствия углубляющейся специализации и фрагментации исторической науки. Парадокс, однако, заключался в том, что фактически одновременно под вопросом оказался сам научный статус исторического знания. (Репина).
В конце XX века историческая наука переживала глубокую внутреннюю трансформацию, которая ярко проявлялась и на поверхности академической жизни - в трудной смене поколений ученых, доминирующих интеллектуальных ориентации и исследовательских парадигм, языка истории. Необратимые изменения, произведенные в историографической ситуации постструктурализмом, поставили под вопрос все те парадигмы социальной истории, которые сложились и доминировали в 1960-1980-е годы, и это было воспринято некоторыми собратьями по цеху как почти трагический «конец социальной истории», а некоторым результат «постмодернистской атаки» представился как полное и окончательное вытеснение «модернистской» социальной истории леволиберального толка.
Однако излишняя ригористичность и той, и другой оценки не выдерживает критики, и не только потому, что по-новому проблематизированные отношения «общества» и «культуры» вовсе не упраздняют понятие «социального», а признание креативной роли субъективности и ее определяющего значения для понимания социальной практики отнюдь не делает излишним анализ тех условий деятельности, которые принято называть надличностными. Для обеих отмеченных позиций характерно и еще одно важное упущение: такое «пуританское» стремление к исключительной чистоте дисциплинарной парадигмы совершенно не учитывает эшелонированности и многослойности историографического процесса, специфических качеств данной сферы культурно-интеллектуальной деятельности, которые могут быть засвидетельствованы на всем протяжении ее многовековой истории. Не стоило списывать со счета и то, что даже дискурсивное истолкование социального предполагает, по меньшей мере, его признание. (Репина).
Вызов социально-исторической парадигме бросают адепты "лингвистического", а также "нарративного поворота". И те, и другие исходят из того, что всякий исторический труд конституируется языком и потому полностью определяется позицией исследователя и исторической ситуацией, в которой он работает. То, что исследователь находится в зависимости от интересов своего времени, является общепризнанным. Однако постмодернисты вообще ставят под вопрос возможность познания исторической "истины". (Дингес)
(Гревцева, статья) Постмодернистский стиль мышления характеризуется стремлением к разрушению классической структуры выражения мысли автора, структуры текста как такового. Он ориентируется на уничтожение структуры как «закрытого, завершенного, иерархизированного знакового образования» [5, с. 114]. Текст, следовательно, как единое художественное авторское произведение, состоящее из элементов, соединяющихся в структуру, «децентрируется». Следовательно, наблюдается не линейная модель текста, а смысловое многообразие. Текст соединяет в себе два начала (Ж. Деррида): это непосредственно текст, несущий информацию и образ мысли, которую хотел высказать автор, а также то, что хочет увидеть интерпретатор. Однако текст, обретая письменное выражение, по мнению Рикёра, отделяется через словесное значение от психического мира автора. Усиливается влияние персональных, субъективных особенностей конкретного читателя. Все это становится очевидным лишь когда текст получает возможность реализации на письме. То есть именно выраженный в знаковой письменной форме текст, по Рикёру, независим от своего создателя. Его значение уже не носит авторский характер. На смену изгнанной структуры приходит новое понятие, являющееся одним из важнейших в постмодернистском стиле мышления, – ризома. Под ризомой понимают «самоорганизующийся хаос неструктурированной множественности симулякров» [5, с. 152]. Именно при помощи этой категории становится возможным объяснить особенности представлений постмодернистов о мире. (Гревцева).
3.2. Постмодернистские антиподы сциентистской парадигме.
Реальность человеческих связей и отношений может быть понята лишь в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне реальных социальных групп, непосредственно фиксирующем воспроизводство и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций в образе жизни. Отсюда понятно особое значение, которое приобрели в новейшей историографии микроисторические исследования. Приверженцы микроистории, при всех различиях методологического порядка, разделяют ряд общих позиций. Это, прежде всего, критический настрой в отношении макроподходов, которые долгое время доминировали в социально-исторических исследованиях; акцентировка роли опыта и деятельности людей в конструировании социального; приоритетное внимание к исключительному и уникальному - необычным казусам, индивидуальным стратегиям, перипетиям биографий.
Однако постепенно, под воздействием новых теорий социального конструктивизма, разработанных в общественных науках для преодоления разрыва между микро- и макро- через процессы взаимопорождения частей и целого, расширяется круг интерпретаций исторического прошлого, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Уже к началу 1990-х гг. проявляются тенденции, свидетельствующие о складывании новой парадигмы социальной истории, предполагающей исследование всех сфер жизни людей прошлого в их структурном единстве и в фокусе пересечения социальных связей и культурно-исторических традиций, что подразумевает воспроизведение исторического общества как целостной динамической системы , которая, сложившись в результате деятельности предшествовавших поколений, задает условия жизни и модели поведения действующему субъекту и изменяется в процессе его жизнедеятельности. В обновленной социальной истории в центре этой системы стоит субъект исторического действия - человек или коллектив (социальная группа), выступающий в неискоренимом дуализме своей социальности: с одной стороны, как итог культурной истории, всего прошлого развития (культурно-исторический субъект), а с другой - как персонификация общественных отношений данной эпохи и данного социума (социально-исторический субъект).
Попытка представить интегративную «операциональную модель» исторического объяснения, работающую на уровне «интуитивных теоретических допущений историков», была предпринята выдающимся польским ученым Ежи Топольским: «Агенты - это более или менее упорядоченная совокупность людей с присущими им личностными структурами, психологическими статусами и мотивациями. История складывается из действий, совершаемых этими людьми (индивидуально или в группах). Некоторые из этих действий проактивные, то есть осуществляются по воле самих агентов, а некоторые - реактивные, реагирующие на внешние события разного рода, включая действия других людей. Акции и реакции неизбежно влияют друг на друга и образуют последовательности причин и следствий (назовем их генетическими) и структурно-функциональные системы, а также системы, которые являются одновременно функциональными и генетическими». А это означает, что в исторических повествованиях (нарративах) человеческие действия, объясняемые мотивационно, переплетаются с «объективными» факторами (с природными условиями жизни и с созданным прошлыми действиями социальным контекстом), которые в терминах человеческих действий, т.е. на языке мотиваций, решений, эмоций и т.д., интерпретации не поддаются. Топольский предполагал, что два типа объяснений (мотивационное и структурное) могут быть интегрированы. Ключевым моментом выхода за пределы мотивационной модели навстречу модели структурной является постановка вопроса «почему у агента, действия которого мы объяснили определенными мотивами, были именно эти мотивы, а не какие-то другие».
Такое исследование механизма трансформации потенциальных причин в актуальные мотивы человеческой деятельности предполагает обращение как к макроистории, которая выявляет влияние общества (экономических, политических, духовных макропроцессов социальной жизни) на поведение личности, так и к микроистории, способной раскрыть способы включения индивидуальной деятельности в коллективную.
Новая междисциплинарная модель, в отличие от ставших каноническими, а потому неспособных к дальнейшему развитию субдисциплинарных версий социальной истории, оказалась открыта к интеллектуальному диалогу. Подвергая критическому пересмотру свои концепции, склоняющиеся к ней историки артикулировали эпистемологические принципы тех «апокрифических» (микроисторических) нарративов социальной истории, инновационность которых долго оставалась неопознанной. Впрочем, вся вторая половина 1970-х была в мировой историографии временем поиска научно-исторической альтернативы как сциентистской парадигме, опиравшейся на макросоциологические теории, так и ее формировавшемуся постмодернистскому антиподу. Микроисторические подходы получили широкое распространение и становились все более привлекательными, по мере того как обнаруживалась неадекватность макроисторических выводов, ненадежность среднестатистических показателей, направленность доминирующей парадигмы на свертывание широкой панорамы исторического прошлого в узкий диапазон «ведущих тенденций», на сведение множества вариантов исторической динамики к псевдонормативным образцам или типам. Уход на микроуровень в антропологической версии социальной истории (с использованием теоретического арсенала микроанализа, накопленного в общественных науках, изначально подразумевал последующее возвращение к генерализации на новых основаниях, хотя и с полным осознанием тех труднопреодолимых препятствий, которые встретятся на этом «обратном» пути.