Файл: Ад Восточного фронта. Дневники немецкого истребителятанков. 19411943За линией фронта. Мемуары.pdf

105
органов». И над всем над этим звездное небо, красивее которого мне видеть не приходилось.
Но его безмятежная пустота внезапно нарушена целой стаей советских бомбардировщиков. С
этой минуты звезды на небе разноцветные и явно искусственного происхождения.
Земля содрогается от многочисленных разрывов сброшенных бомб, и на нас обрушивается багровый ливень осколков. Все мы сидим или лежим, не шелохнувшись, у края еще не обвалившейся стены здания или скрючившись на битом кирпиче свежей воронки. Кое-кому из наших лежащих уже не подняться, они даже не ощущают падающих на них объятых пламенем деревянных балок.
Этим сценам уже никогда не стереться из памяти – пылающие руины Воронежа,
посеревшие, измученные лица бойцов, бессонные ночи и ни на секунду не покидающий тебя страх неизбежной предстоящей атаки, ожидаемой или неожиданной, но затихшей лишь на время.
Все выпало нам в этой стране: летние бои под дождем, до краев заполненные грязной водой траншеи и окопы, покрытое толстой коркой грязи обмундирование. Потом был июль с его испепеляющей жарой и тонкой, как пудра, пылью, здесь влажная духота, сменивший ее сырой холод, мириады воронок от бомб и снарядов, груды битого кирпича. И на все на это уже довольно скоро падет белый саван чистого, девственного снега – неотъемлемая часть суровой русской зимы.
Этот второй по счету год кампании в России мы уже не воспринимаем столь наивно и неискушенно, как прошлый. Не успевшие избавиться от идеализма, бесшабашные солдаты превратились теперь в измученных, взвинченных солдат-окопников, замкнутых субъектов,
лишенных чувства юмора. Горечь заставляет нас смотреть на все вокруг обостренно- критически. Сроки этой войны вызвали в нас эти перемены, на которые мои товарищи реагируют с едким сарказмом, а я – с оттенком печали. Я не Людвиг Ренн
[48]
, не Эрих Мария
Ремарк
[49]
, так что хватит пока об этом!
Есть одно, что заставляет нас идти: осознание той любви, которую питают к нам,
фронтовым воякам, родные и близкие дома. На нас смотрит вся страна, вся Германия гордится нами. Вся ли? Ну, наверное, не вся, за исключением кучки ничтожеств, не достойных называть себя немцами!
У каждого фронтовика своя судьба. Есть счастливчики, баловни судьбы, и если их подразделение участвует в бою, пусть даже в самом ожесточенном, они выживают и выходят из этих сражений, обогащенные новым боевым опытом. Солдат-фронтовик надеется (и не зря), что вся страна следит за теми стрелочками на карте, слушает сводки Верховного командования и осознает и свой личный вклад в это.
Куда мучительнее и тяжелее другая война, та, когда ты, искушенный солдат-фронтовик,
не трус и не пораженец, вынужден вести затяжные оборонительные бои. Естественно, бои такого рода лишь вскользь упоминаются в военной прессе. В этих боях нет моментов,
которые полностью компенсируют все трудности наступления. Мы ожесточенно деремся за каждый метр земли, все сразу – офицеры, унтер-офицеры и рядовые солдаты, все мы днями,
а иногда и неделями лежим в окопах и траншеях под страшным огнем противника и не уступаем ему. За одной атакой следует другая, потом контратака и так далее.
Если говорить о героизме, то это героизм каждого фронтовика в отдельности, тех безымянных сотен и тысяч солдат и офицеров, которые героически выдержали оборонительные бои последних месяцев.
Идет легкий снежок, и холодный ветер дует нам прямо в лицо. Все уставились туда, где в любую минуту может разверзнуться ад. С первыми лучами солнца мы ждем атаку русских.
Тысячи людей ждут и ждут… Ждут, нервно теребя противогазные коробки, перекладывая ручные гранаты, готовясь к обороне. Сотни бессмысленных, машинальных действий.

106
Наши товарищи-артиллеристы застыли у своих орудий, они тоже ждут… Кто-то нетерпеливо мусолит винты разведывательного планера. Тяжелые гаубицы расположились далеко, очень далеко… Повсюду готовые к стрельбе снаряды. Артиллеристы-реактивщики в сотый раз проверяют сопла реактивных мин – именно их залп должен будет смести первую волну атаки красных. Все должно работать, как часы, чтобы не позволить превосходящей по численности большевистской орде смять нас и заполучить еще кусок этого вымершего города.
Дрожа от холода и страха, заползаем в окопы и траншеи… Да, зубы у нас выбивают дробь не только от холода! Тысяча вглядывающихся вперед посеревших лиц… Успех обороны зависит от глаза горстки солдат – наблюдателей на передовой. Именно им предстоит вовремя распознать угрозу в пелене снега…
Снег становится гуще. Через метровую полосу грязной жижи неловко прыгает вестовой.
Приказ из штаба дивизии! «В момент атаки противника нашей пехоте нанести ответный удар и немедленно начать контратаковать. Противотанковое подразделение поддерживает атаку и одновременно нейтрализует танки противника». Если судить по тому, что накорябано на этой засаленной бумажке, нам предстоит уклониться от удара врага и как можно скорее попасть в мертвую зону его тяжелой артиллерии.
Мы мерзнем, слезящимися глазами уставившись в хлопья снега, ждем…
И тут внезапный разрыв сотрясает все вокруг. Начинается сметающая все артподготовка
Советов. Их артиллерия бьет с удаленных позиций, а вот противотанковые орудия русских тявкают из здания на противоложной стороне улицы. Танки бьют и справа, и слева,
эскадрильи авиации угощают нас бомбами с небес. Время от времени тут или там рванет мина.
Гроза! Разразившаяся в аду гроза! Грохот, рев, свист… Свист тысяч осколков разнокалиберных орудий, свист сотен пуль, разлетающаяся черными брызгами грязь, тухлая пороховая вонь и среди всей этой какофонии мерные хлопки наших минометов.
Нам предстоит пройти через этот ад, пехотинцы устремляются на врага, опережая нас, от них требуется сейчас бесстрашие и твердость духа, упорство и хладнокровие. Им ни на секунду нельзя и мысли допустить о том, что их сейчас могут убить или ранить.
Шум пехотного боя: пулеметные очереди солдат, не более чем едва различимые пикколо в громоподобной симфонии войны. Но именно они, именно легко вооруженный личный состав, в конечном итоге и решит исход боя.
После часовой кровопролитной, остервенелой рукопашной схватки атака красных отбита.
Они исчерпали резервы сил. К нам в тыл, спотыкаясь, с искаженными ужасом лицами,
бредут пленные. Но тяжелые вооружения по-прежнему весомо заявляют о своем существовании, слышны и залпы тяжелой артиллерии, артиллерия врага пытается хоть на несколько секунд пробить брешь в цепи обороняющихся на случай второй или третьей атаки.
Вот уже несколько дней, как сильно похолодало. Сегодня на термометре минус 25, руины покрыты толстым слоем снега. Но постоянные разрывы смазывают эту непорочную белизну,
стряхивая снег в грязь, оставляя на нем жуткие черные и красные пятна. Сложности начинаются снова, одному Богу ведомо, что готовят нам следующие недели. Вдруг эту не нарушаемую ничем идиллию ярким светом прорезают сигнальные ракеты советских бомбардировщиков. И с этой минуты настоящие звезды на небе уже не различимы – их заменяют искусственные.
Непривычно спокойно на всем воронежском участке. Говорят, русские отвели большую часть войск для участия их в крупных наступательных операциях на юге. Ну что же,
подождем – увидим! Наша солдатня – мастера по распространению всякого рода слухов.

107
Однако совсем не похоже, что нас здесь на несколько дней вдруг оставят в покое! До сегодняшнего дня ни о каком покое и речи быть не могло. Мне представляется, что все продолжится после прибытия свежих сил.
Поступили маршевые приказы! Сколько же их было за всю эту богом забытую кампанию?
Нам предстоит передвигаться на своих двоих, потом в товарных вагонах, а повезут нас разнообразия ради на север. На целых двое суток нас избавят настороженно выглядывать из траншей и шастать по припорошенным снегом болотам, где под каждой кочкой – мина. И
разглядывать в бинокли и стереотрубы позиции большевиков и их пулеметные гнезда.
Двое суток мы будем избавлены от необходимости вечно пригибаться и шлепаться в грязь каждый раз, когда враг своей длиннющей лапой тяжелых вооружений попытается дотянуться до наших позиций, будто намереваясь стереть с перепаханной земли все, кроме воронок. Нам не придется по ночам слушать «сталинские органы», наблюдая, как тьму прорезают бесчисленные вспышки, не придется поражаться внезапно наступившей после артобстрела,
воя снарядов и свиста осколков тишине, которая пару секунд спустя снова превратится в грохот и гул.
Приказ таков: «Роту перебросить на север». Эти слова вырвали нас из состоянии подавленности и безразличия, пробудили в нас желание выжить, вывели из состояния перманентного стресса наши нервы, мышцы, это состояние не покидало нас до посадки в умиротворяющую безопасность товарных вагонов. Мы неторопливо движемся на север километр за километром. Куда? Никто не знает. Впрочем, это и не важно. Укутавшись в тепло сена, мы впадаем в дрему, а скоро – и в спокойный освежающий сон.
Следующие пять суток никаких забот, сплошной сон на колесах состава, пересекающего равнины России, необозримые и мертвые. Потом разгрузка. Груды битого кирпича Воронежа,
города мертвецов, остались где-то далеко-далеко. Мы снова в степи, и, чтобы уберечься от холода и противника, приходится рассчитывать на грязные и вонючие деревенские хаты.
Солдаты! Солдаты! В пронизанные ледяным холодом дни мы боремся со снегопадами, а по ночам вознаграждены коротким и беспокойным сном в этих смердящих хатенках. Не то чтобы мы так избалованы европейским комфортом, хотя в Европе приходилось спать в куда более нормальных условиях. Но и там мы грезили об огромных залах в стиле барокко в каком-нибудь замке Франции и чтобы не знать и не ведать ни о какой войне. Нам приходилось заваливаться спать на набитых соломой тюфяках в подвалах домов,
приходилось вздрагивать от каждого выстрела, приходилось сражаться с клопами на красных марокканских циновках. Нас иногда докучают воспоминания о чистых простынях постелей в каком-то интернате в Бельгии, на простынях, не знавших ничего, кроме более или менее девственных тел тамошних учениц. Мы пережили массированные атаки клопов на кожаных диванах в домах польских евреев. На грудах подушек, на пахнущих чистотой расшитых одеялах в Западной Украине мы видели в наших снах родной дом. А вот последние месяцы приходится довольствоваться вонючими дырами в «раю для рабочих».
Мы стали экспертами по части гостеприимства, и теперь нас не отпугнет даже перспектива провести ночь в свинарнике. Наши тела закалились, им знакома любая степень искусанности вшами и клопами. Видели бы вы наши физиономии, когда мы на пороге коротких сумерек все же отыскали для себя хату, хоть и без света – стояла такая темень, что мы даже не смогли нацарапать карандашом на куске картона: «Занято подразделением таким- то».
Даже если хата уже занята десятком в ней постоянно живущих, нашу компашку это не смущает. Хаты здесь, в России, будто резиновые – вмещают воистину неограниченное число людей. Целые поколения сменяются, шныряя от стола к печке, занимающей едва ли не половину всей жилплощади. Жены, дети, мужья, деды, бабки, внучата, вши – все здесь прекрасно уживаются. Даже если бы нас здесь не было, они все равно сгрудились бы на печи.
Для нас критерий комфорта – место, которое ты можешь занять. Русские понимают это по- другому: первым делом печка. Есть и такие, которые просто-напросто перекидывают над собой парочку досок – вот и крыша еще одной мини-хаты готова. В общем, невзирая ни на

108
что, степенью приватности, хоть и небольшой, может похвастаться каждый из нас, да и хозяева тоже. Да, вот о чем еще нельзя забывать – в правом углу икона со светящимся огоньком лампады. Он должен гореть (и горит) постоянно. Даже ночью.
Несмотря на грязь и насекомых, мы все же провели несколько беззаботных дней в этих жалких хатах. Кто-то даже высказал идею о том, чтобы встретить здесь Рождество. А что?
Тепло, тихо, спокойно, ни стрельбы, ни взрывов. Но чтобы тебе в голову взбрело подобное,
надо быть законченным идеалистом. Что касается меня, я веду себя так, как всегда во время этой кампании. Просто кладешь грязное белье в ведро с водой и начинаешь мечтать о том,
как наденешь чистую рубашку, а всякие там маршевые приказы – ерунда на постном масле.
Но на сей раз нам приказано быстро сняться с места. Так что предназначавшееся для стирки наскоро распихано по вещмешкам, и мы маршируем на юг непонятно куда. Судя по скорости марша, что-то где-то происходит, и мы там срочно понадобились.
В рекордные для пешего марша сроки мы добрались до Касторного.
КАСТОРНОЕ
Вслед за нами посланы и другие боевые части, и несколько часов спустя вновь сформированный противотанковый батальон готов к действию. Судя по количеству встречающихся нам санитарных машин происходит нечто очень серьезное. Настроения это не улучшает.
Ненадолго зайдя к нашим венгерским братьям по оружию, мы доходим до Россоши, где находится штаб командования итальянской 8-й армии. Там меня встречают серьезные,
настороженные лица. На ломаном французском у меня осведомляются, как идут дела,
разговор выходит непонятным и нервозным.
Вечером в пургу добираемся до позиций Альпийского корпуса. В ту же ночь нам удается отбить атаку русских, действовавших при поддержке танков, и отбросить врага за Дон. Наш вновь сформированный батальон несет первые потери.
Стоит ясная, морозная погода, и враг в лунную ночь снова бросается через Дон атаковать нас. Русские подтягивают свои тяжелые орудия. Бой затягивается до самого утра. Можно сказать, что мы и не знали до этой ночи, что представляют собой русские. Они постоянно что-то придумывают, навязывают нам бои, чтобы отвлечь от других направлений, не допустить нас на другие позиции. Это выяснилось из показаний взятого в плен русского.
Об этом незамедлительно сообщаем итальянскому командованию. Все происходит через наших связистов. Приходится изъясняться на плохом французском школьного уровня.
Единого мнения нет – немецкие офицеры связи оценивают обстановку по-своему (вероятно,
все же точнее), чем синьоры итальянцы. Многое приходится переводить, немецкие офицеры раздражены, даже стучат кулаками по столу. Но в отношениях с братьями по оружию им предписано соблюдать корректность, так что вежливо улыбайтесь, господа немецкие офицеры! Время на вес золота, и оно на исходе! Не происходит ничего, но закоренелые фронтовики в траншеях уже догадались, что близится катастрофа. Меня донимает дурное предчувствие. И снова полуистершиеся фото жен, матерей, детей странствуют из рук в руки.
Не очень хороший признак!
Ночью нас уводят с позиций Альпийского корпуса. Причем чуть ли не молниеносно. С
рассветом мы перебираемся через полузамерзшие болота у реки Черная Калитва в южном направлении, но оставаясь поблизости линии фронта. Здесь все постоянно меняется! Начало хуже некуда! В хуторе Оробинском мы встретились с немецкими пехотинцами. Вид у них измотанный, много легкораненых, посеревшие лица и молчание. Любому опытному солдату с ходу ясно, что происходит. Мы и так понимаем, что надвигается большая беда, что в воздухе уже запахло мертвечиной.

109
Линия фронта в движении, прибывают все новые части, месиво на дорогах. Я пытаюсь укрыться от ледяного ветра у русла грязно-желтого ручья. На ухабистых и промерзших деревенских улицах всеобщая растерянность. Нервозность, достигшая опасного уровня.
Один артиллерист, обычно очень приветливый малый, большой любитель животных,
сейчас наяривает кнутом исхудалую лошадь, да так, что сердце кровью обливается.
Несчастная лошадь тянет изо всех сил противотанковое орудие. Обычно собранный,
опытный водитель тяжелого грузовика слишком резко отворачивает, и грузовик задом задевает небольшой, груженный пакетами автомобильчик. Хаос. Люди. Машины. Крики.
Ругань по-немецки и по-итальянски.
Кстати, об итальянцах! Вдруг я со всей ясностью понимаю, что здесь происходит. Я уже не раз удивлялся тому, что нам довольно часто встречались бредущие толпой мелкие и покрупнее группы итальянских солдат, но без командиров. Переговорив с одним бойцом, кто в курсе обстановки, я выяснил: они панически отступают, причем офицеры уже опередили солдат в стремлении уберечь свои драгоценные жизни. А на поле боя осталась умирать горсточка немцев, пытающаяся противостоять превосходящему немцев по численности врагу. И эти отступающие идиоты не дают проехать тем, кто спешит на выручку немцам. Мы с нескрываемым презрением смотрели на них. Трусливые предатели, вот вы кто! Предавшие своих братьев по оружию! Были и останетесь предателями!
Германское командование давило на итальянское, пытаясь стабилизировать положение и прекратить усиливающееся паническое бегство с фронта. И снова разговоры, увещевания,
потом перевод на итальянский и снова переговоры безрезультатны – панические слухи об бегстве. А сегодня уже выяснилось, что речь идет о бегстве целой армии, – так вот,
«храбрецы» итальянцы опрометью бросились в тыл паковать свое барахло. А почтенные соседи Альпийского корпуса стремятся сохранить честь своих соотечественников и сейчас лихорадочно пытаются перегруппировать силы – восстановить оставленные позиции.
Земля промерзла уже довольно глубоко. Поздно! Слишком поздно! Пронизывающий до костей холод! Ледяной ветер! Поэтому мы даже рады, получив приказ в полдень занять позиции. Вторая рота, прекрасно укомплектованная вооружениями и техникой, отведена на позиции в нескольких километрах южнее.
Наше подразделение переброшено к Цапково, где мы пытаемся обосноваться – соорудить хотя бы самые примитивные землянки. Но я постоянно думаю об итальянцах. Не будь обстановка такой чертовски серьезной, по этому поводу можно было бы вдоволь посмеяться.
А они, понурив голову, словно ворье, один из другим отваливают. Пожелтевшие лица, не удивлюсь, если у них в штанах тоже все вдруг пожелтело.
Грузовики, которые не удается завести на этом холоде сразу, просто бросают. Никто не развозит скопившиеся сейчас на складах войскового подвоза запасы продовольствия. Плохо,
что даже охранников складов вынуждены бросать на передовую. Вынужденная мера, по- другому не выходит.
Вечером доставляют продовольствие и хорошие новости. С полными желудками взгляд в будущее меняется. Все будет отлично. Утром атака, и нам в качестве подкрепления подбросят полк полиции. За ночь крупную батарею перебросят поближе к высоте в Цапково, и она обеспечит атаке соответствующий аккомпанемент.
Ночь морозная, ясная и лунная. Холод просто варварский – минус 35 градусов. Без перчаток не дай бог схватиться за автомат – кожа тут же прилипнет. В стороне Оробинского на небе полыхают зарницы – несколько минут бьют «сталинские органы», их оглушительные разрывы реактивных снарядов напоминают мне лучшие времена. В грохоте этих разрывов почти неразличимо специфическое подвывание оружия иванов. Внезапно то ли треск, то ли грохот – но мы уже успели шлепнуть друг друга по задницам: мол, ложись, чего ждешь – и жуткий взрыв. В сотне метров разрыв еще одной бомбы, раскаленные осколки смертоносным фейерверком вздымаются в небо. Мой сосед, на гражданке он был рабочим-металлистом,
утверждает, что это ему так напомнило искры кипящего металла при литье. Ну что же, скорее всего, парень прав!