Файл: Товстоногов_Репетирует и учит.pdf

том, как угадать авторскую природу на практике, как попасть в нее, если она каждый раз индивидуально неповторима, если нет и не может быть единого, раз и навсегда установленного метода? Подлинное понимание этой проблемы придет к вам со временем, с практикой, однако хочу предупредить, что опыт в данном случае никогда не будет вашим союзником, он может потянуть вас на повторение уже использованных приемов. Так что тут в некотором роде замкнутый круг. Творческий стаж гарантий удачи не дает, и, должен признаться, приступая к новой работе, я каждый раз попадаю в равное с вами положение. В разгадке авторской природы нет универсальных способов, есть лишь идеальные помыслы. Давайте вернемся к Шукшину. Вы хотели прочесть авторское описание поведения бригадира после монолога Шивы. Насколько я понимаю, вы довольно точно проиллюстрировали его. Теперь давайте порассуждаем, зачем автору потребовался такой длинный переход. Видимо, автор как бы подсказывает нам, что бригадир принял какое-то решение. Вот этот момент надо соблюсти. Что значит «ну-ну»? Это призыв к драке? Нет. «Подождем-потерпим,

— подумал бригадир. — Куда Шива денется. А спектакль устроим». «Ну-ну», — сказал он, как бы развязывая лесорубам руки, а сам сохраняя нейтралитет. Скажите, мы сейчас в логике Шукшина? Это не вызывает сомнений? Если «да», то пластически это можно сделать так, как нам выгодно, а не как написал в ремарке Василий Макарович, тогда необязателен переход, мне зрительно достаточно того, чтобы бригадир шевельнулся — все разом обратят внимание на него. Мы сразу зададим, какой авторитет среди этих верзил он имеет. Пауза. И «ну-ну».

Из беседы с Г. А. Товстоноговым

Г.А. Мне нравится польский метод обучения. На факультет режиссуры принимаются люди с высшим образованием, и они занимаются только профессией. У студента должен быть изначально высокий уровень знаний, скажем, университетский. А два-три года учебы в театральном институте он плодотворно занимается режиссерской теорией и практикой. Набор три-четыре человека. У нас же за основу берется количество выпускников, а где же лидеры? Возможно, в нашей стране не удовлетворена количественная потребность в режиссерах, но когда же придет время сфокусировать внимание и на совершенствовании системы обучения в вопросе качества? Кризис назрел давно, это понимают многие театральные педагоги, но насколько скоро будут предприняты, как сейчас принято говорить, конструктивные меры, предсказать не могу. Мне периодически задавали аналогичные вопросы корреспонденты, ответы печатали, вроде бы все поддерживают, а дело с места не двигается, что мне представляется печальным, потому что болезнь когда-нибудь станет хронической, а время лечения безнадежно упущено.

394

Начало декабря 1977 года 4-й режиссерский курс

На занятии присутствуют мексиканский режиссер, переводчик, театроведы, аспиранты. Режиссер, сыгравший роль Андрея в распутинской прозе, показал постановку рассказа В. М.

Шукшина «Ноль-ноль целых». В его работе были заняты два известных ленинградских актера. Товстоногов отпустил исполнителей, но режиссер не расслышал слово «отпустить», а по-

скольку первыми словами Георгия Александровича были «можно поблагодарить», счастливый и взволнованный студент закричал: «Вас зовут! Зову-у-ут! Вернитесь, пожалуйста!» И когда до него дошел громкий шепот с мест: «Просили отпустить, отпус-ти-ить», — было уже поздно, артисты вошли, сели на свои сценические места (на площадке стол, два стула, один за столом, другой перед ним, позади вешалка, на которой остался обрызганный чернилами пиджак), и Георгий Александрович обратился к постановщику.

—В отличие от вашего личного способа исполнения в «Живи и помни» здесь была задана правдивая тональность, что приятно. Жаль, что снивелированы поворотные места, надо резче отделять одно событие от другого. Мне думается, что материал рассказа дает возможность для более острых столкновений. Вы не чувствуете это?

—Чувствую, — ответил студент. — Я неоднократно говорил актерам о том, что оценки должны быть острее...

—Что значит «говорил»? «Говорил» — не режиссерский аргумент. Выстраивать надо, а не

говорить. Добиваться, чтобы процесс читался именно так, как вы задумали, а не иначе.

—Я неверно выразился. На репетициях мы пробовали отбивать события.

—Вы снова выразились неверно. «Отбивают» не события, а свинину, скажем. События надо выстраивать. Скажите, что это значит?

—Обнаружив локальный круг предлагаемых обстоятельств, предельно обострив его, найти действенное столкновение.

—Правильно. Почему же у вас в рассказе артисты находятся, к сожалению, в области текста, а не в русле психофизической борьбы? А артисты хорошие: и тот, и другой могут прекрасно сыграть рассказ. Но вы не обострили обстоятельства, поэтому и нивелированные оценки, и юмора нет.

—Позвольте, Георгий Александрович, — попросил слова исполнитель роли Кольки. — Мы действительно играли рассказ острее, но поскольку волновались, то негласно, не сговариваясь, решили хоть по правденке сегодня пройти, потому что мы мастера такого класса, что переиграть нам ничего не стоит. Так что в некотором смысле мы режиссера подвели: он строил с нами одно, а мы ушли в другую сторону...

—Мне кажется, — ответил Товстоногов, — что при условии верно найденного действенного русла можно сыграть хуже, лучше, но уплыть из этого русла нельзя. А если два хороших артиста смогли это сделать, значит, просчет в построении, и вина целиком на совести режиссера. Но, тем не менее, должен повторить, что общая правдивая тональность произвела на меня благоприятное впечатление, и есть все основания, чтобы довести вашу работу до хорошего результата.

Все пожелали друг другу всего самого лучшего, почти разошлись до следующей встречи, но уже у самой двери исполнитель роли Синельникова (М. Светин) спросил:

—Может быть, будут какие-то конкретные пожелания, или их нам потом передаст режиссер?

—Одно из пожеланий могу сказать сейчас: на вашем месте я бы нашел видимость мелкой деятельности. Пусть не настоящее дело, а видимость его. Это еще больше подчеркнет тему безделия. Всем существом я бы погрузился в сферу бумаг, придумал бы себе рациональную схему мелких физических приспособлений: предположим, рассортировывал бы анкеты. Вы входите и

395

просто садитесь, а у него нет секунды свободной. Где это вы видели, чтобы начальник отдела кадров ничего не перебирал?

—Тогда и на меня это будет действовать, — поддержал Георгия Александровича исполнитель Кольки.

—Конечно. Ходил, мотался, выбил разрешение уволиться, а тут в каком-то вшивом отделе кадров сидит сыч и на меня никакого внимания. Да, вот что меня еще смущает. Рассказ не был предназначен для сцены, и с точки зрения драматургического хода в нем есть один невыгодный момент: слишком рано возникает тема беспредельной власти Синельникова, слишком рано мы начинаем понимать, что Синельников может что-то сделать с Колькой. Может быть, драматургически перекроить материал? Напомните, пожалуйста, текст, перед тем, как Колька обливает начальника чернилами.

Актеры вернулись на свои места, проговорили кусок с угрозой Синельникова. Георгий Александрович предложил переставить грозную фразу после хулиганского поступка Кольки.

—Начальник требует с шофера двадцать пять рублей на покраску, Колька колеблется: дать или не дать, и угроза во время Колькиных колебаний кстати. Я думаю, что Василий Макарович не стал бы возражать.

Режиссер уточнил: «Весь текст сохраняется, переносится только угроза? Понятно, но все же за что Колька обольет его чернилами? Повода не хватает».

—Надо оставить лишь оскорбление: «Дерьмо». «Что ты сказал?» — «Дерьмо» — я тебе сказал. Будет еще вякать!» И все. Этого достаточно для Кольки, чтобы выплеснуть чернила. Выплеснул и сам испугался того, что натворил. Вот тогда угроза подействует, она так его сожмет, что и не пискнуть. Вы принимаете мое предложение?

Актеры еще раз сверили текст, режиссер отметил перестановку в своем экземпляре. Товстоногов попросил и постановщика рассказа, и всех студентов записать в свои тетради: «Отказаться раз и навсегда от формулы самооправдания "Я им говорил"».

—Это пустые слова. Ну, говорил и что? Ведь надо, чтобы актеры это делали, действовали. А

действие надо выстроить, воплотить. Вот когда вы выстроите процесс, не надо будет прибегать к подобным заклинаниям.

—Как вы считаете, Георгий Александрович, — спросил один из аспирантов, — может быть, начать с того, что Синельников сидит и работает?

Этот вопрос впервые возник не сейчас. Сначала о нем спорили теоретически, на занятии Аркадия Иосифовича Кацмана, когда режиссерский анализ был вынесен на всеобщее обсуждение, потом, когда курс обсуждал первый этап работы с актерами. Поэтому исполнитель роли Кольки, не дав разгореться страстям, попросил разрешения оставить показанный вариант.

—Мне удобно. Я в монологе рассказываю о себе, в комнате никого нет. Говорю: «Синельников» — появляется он. Все логично. А то, как я буду о себе говорить в его присутствии?

Но остановить поток версий построения начала шукшинского рассказа исполнителю не удалось. В спор, когда, в каком настроении пришел сюда шофер, включились все.

Одни говорили, что Колька сюда не пришел, а прибежал, что очень, между прочим, важно. Другие, цитируя ремарку Шукшина, убеждали, что забежал он сюда в прекрасном настроении на минутку, кто-то соглашался — «на минутку, верно», — настаивая на плохом настроении шофера: резолюция директора есть, но начальник отдела кадров — сволочь, об этом знают все.

—Вот именно, резолюция есть, и торопиться некуда, — уже кричал один из студентов. —

Аон торопится, поэтому фальшивое начало!

Исполнитель роли Кольки подошел к нему вплотную. «Вы много раз увольнялись? Много или нет? Много или нет? — требовал он немедленного и однозначного ответа. — Если нет, то не дай бог им, — он двинулся на Товстоногова, — пробегать с обходным листком в те уголки, к которым раньше и отношения не имел! Вы меня понимаете, Георгий Александрович?»

—Но остался пустя-я-як! — Неслось вслед актеру. — Откуда такое раздражение в начале рассказа? Интереснее, когда злость возникнет постепенно, тогда у вас и юмор появится!

Актер обладал поставленным голосом, мощным запасом сил и долей еще не потерянной иронии. «Вот сейчас мы накалены, а со стороны, что, думаете, не смешно на нас смотреть?»

396

—Да просто вы не доведены до отчаянья, когда

некуда дальше двигаться, вот с какого обстоятельства надо начинать!

Исполнитель начал сдаваться.

—По-моему, я уже доведен, — сказал он с недоброй интонацией.

—Вот и хорошо! Вот так и надо входить к начальнику?

—Нет, он не может так входить, — перекрикивала сокурсника студентка. — Таким он должен быть только в конце рассказа. А сейчас он на-ка-лен! На-ка-лен!

—Ты спокойно можешь объяснить, почему он на-ка-лен,

— спрашивал студентку сокурсник.

—Да он же понимает, что время горячее! Маячит у всех перед глазами. Раздражает людей. Сам раздражается. Скорей бы!

—Не понимаю! Директор подписал! Дело сделано! Выгодней для построения прийти, скинув напряжение. Чего накаляться-то?

Актер набрал второе дыхание.

—Попробуй — не накались, если каждая пешка себя считает ферзем!

—У Шукшина Синельников на месте, — призывал Георгия Александровича в союзники аспирант, — а тут выдумали, что он отлучился, и пляшут от этого обстоятельства, отсюда тупик!

—Ошибка в том, что актеры играют социальную сторону, которая должна возникнуть независимо от них на наших глазах!

Исполнитель роли Синельникова, тихо склонившись над столом, беззвучно наблюдал за происходящим. Исполнитель роли Кольки, широко расставив ноги, прочно стоял в центре аудитории.

—Я и хочу из драматической коллизии выйти в социальную. Прихожу! Мое действие: сохранить в рамках интеллигентности, насколько, конечно, с моими данными я могу это сделать,

мое железное решение уйти. Интеллигентность входит в формулировку, потому что заранее знаю: вот такие начальники, как этот (исполнитель роли Синельникова вздрогнул), всю нашу жизнь сгубили!

Наконец, как-то сразу все выдохлись.

—И все-таки, как вы считаете, Георгий Александрович, можно ли начать рассказ с того, как начальник отдела кадров работает, а потом уже Колька начинает монолог?

—Давайте порассуждаем, — Товстоногов еще несколько секунд что-то взвешивал. — С одной стороны хорошо, что Колька начинает говорить, когда в комнате никого нет. Может же начальник куда-то отлучиться. Он хоть и начальник, а живой человек... С другой стороны последний монолог произносится в присутствии Синельникова, значит и первый мы должны задавать так же. Мне понравилось, как вы предельно напитаны обстоятельствами. Попробуйте в этом градусе начать монолог...

Актер попробовал, но Товстоногов предложил новый вариант.

— Давайте сделаем так. Вы искали раздражитель для монолога оттого, что начальника нет. А «Поищем!» — импульс, если Синельников здесь?! Дайте нам некоторое время понаблюдать за царством бумаг. Каждый листочек имеет ему одно понятное неприкосновенное место. Синельников купается: занимается делом со вкусом и получает удовольствие. Этакая внешне спокойная, но очень целеустремленная жизнь. Колька постучал. Не реагирует. Еще раз постучите.

Услышав стук, Синельников оторвался от бумаг, недовольно поморщился. Колька вошел.

—Откуда такое недоброжелательное отношение к шоферу? Потому что пьет? Не думаю. Колька разрушает своим вторжением установленный ритуал. Он вошел — уже плохо, и скрепка

397

из-за него потерялась. Где скрепка? Не найти? Все, день испорчен! И сам в азарте нарушил порядок! Переставьте пресс-папье. Стоп! Почему оно на новом месте? Где оно стояло? Назад. И разверните прежним ракурсом. Вот так... Понимаете, что мы строим? Микромир ежедневно любимого дела, разрушаемый вторжением Кольки Скалкина. Вторжение в ритуал — первое событие рассказа.

—А для меня ясно: начальник чем-то недоволен, надо переждать, пристроиться как-то, да?

—Конечно! Как зовут Синельникова?

—Вячеслав Михайлович!

—Как Молотова? Ну, если Шукшин дал ему такое имя, значит, у него наполеоновский комплекс. Знаете что — уходите! Уходите в туалет! Вот, отлично, ушел и даже не заметил посетителя. Нет-нет, еще не пришло время для монолога, вспотели. Платок есть? Шею под воротничком вытрите.

На ходу застегивая ремень, вернулся Синельников, направился к столу, сразу же взял в руки листки и начал их пересчитывать.

—Осторожно подложите ему свое заявление с подписью директора. Извините, мол, но разрешите положить на ваши чистые бумаги мою... вонючую.

Синельников только тут и заметил шофера.

Г.А. Внимательно вглядитесь. Раньше виделись? Да, как же мы про скрепку забыли? Где она? Весь отрывок периодически возвращайтесь к этой проблеме, а для Кольки загадка: чем это он так глубокомысленно занят? Надо все время искать за текстом еще один пласт жизни, от которого часто, как ни странно, зависит, как мы относимся друг к другу — с симпатией или антипатией? Кольке надоело ждать, теперь ясно уже, что начальник издевается, пошел и сел на стул! Навсегда сел. Пока трудовую не получит! Собственно, из-за этого весь сыр-бор и разыгрался. Помог бы найти скрепку, бумага тут же была бы подписана. М-да, ну что ж, отодвиньте свои святые бумаги и займитесь его, бензином пропахшей. Вчитайтесь, как следует. Там всего три строчки, а вы — ведь недаром вас зовут Вячеслав Михайлович — изучите, будто это послание Риббентропа. Чем она пахнет? Бензином? Кстати, бензином ли? Как на запах? Интересно, подлинник или фальшивка?.. И пока он изучает ваш увольнительный лист, расскажите нам монолог. Колька говорит, почему решил уволиться. Ему, мол, мало платят, и уйдет он отсюда несмотря ни на что, даже на горячее время. «Все у них горячее, зарплата только холодная». И крамола холодная. Прервите в этом месте чтение, из-под рук у лба посмотрите на шофера. Вы, конечно, не слышали, что он там сказал. Колька ведь вообще вслух ничего не говорил. Это мы, зрители, читаем его мысли, а вы ото-