ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 1033
Скачиваний: 2
Этот
автор говорит: замечательно, что никто
не хочет признать, что он обмолвился.
Встречаются весьма разумные и честные
люди, которые обижаются, если сказать
им, что они обмолвились. Я не решился бы
выразить это утверждение в такой общей
форме, как Мерингер («никто…»). Но тот
след аффекта, который остается при
обнаружении обмолвки и по своей природе,
очевидно, аналогичен стыду, не лишен
значения. Его можно поставить на одну
доску с тем чувством досады, которое мы
испытываем, когда нам не удается вспомнить
забытое имя, или с тем удивлением, с
каким мы встречаем сохранившееся у нас
в памяти несущественное на первый взгляд
воспоминание; аффект этот каждый раз
свидетельствует о том, что в возникновении
расстройства ту или иную роль сыграл
какой-либо мотив.
Когда
искажение имен проделывается нарочно,
оно равносильно некоторого рода
пренебрежению: то же значение оно имеет,
надо думать, и в целом ряде случаев,
когда оно выступает в виде ненамеренной
обмолвки. Лицо, которое, по словам Майера,
сказало раз Fгeuder вместо Freud в силу того,
что за этим следовало имя Вгeuег, а другой
раз заговорило о Freuer-Breud'овском методе
(S. 381), наверное, принадлежало к числу
коллег по профессии и, надо полагать,
было не особенно восхищено этим методом.
Другой случай искажения имен, наверное,
не поддающийся иному объяснению, я
приведу ниже в главе об описках [36 - Можно
заметить также, что как раз аристократы
особенно часто путают имена врачей, к
которым они обращались; отсюда можно
заключить, что, несмотря на обычно
проявляемую ими вежливость, они относятся
к врачам пренебрежительно.]. В этих
случаях в качестве расстраивающего
момента врывается критика, которую
говорящему приходится опустить, так
как в данную именно минуту она не отвечает
его намерениям.
В
других случаях – гораздо более
значительных – к обмолвке и даже к
замене задуманного слова прямой его
противоположностью вынуждает самокритика,
внутренний протест против собственных
слов. В таких случаях с удивлением
замечаешь, как измененный таким образом
текст какого-либо уверения парализует
его силу и ошибка в речи вскрывает
неискренность сказанного [37 - При помощи
такого рода обмолвки клеймит, например,
Анценгрубер в своем «Черве совести»
лицемера, домогающегося наследства.].
Обмолвка становится здесь мимическим
орудием выражения – нередко, правда,
таким орудием, которым выражаешь то,
чего не хотелось сказать, которым выдаешь
самого себя. Когда, например, человек,
который в своих отношениях к женщине
не питает склонности к так называемым
нормальным сношениям, вмешивается в
разговор о девушке, известной своим
кокетством, со словами: «Im Umgang mit mir wurde
sie sich das Koettieren schon abgewohnen» (вместо Kokettieren
– «со мной она бы уже отвыкла от
кокетства»), то несомненно, что только
влиянию слова koitieren (от coitus) и можно
приписать такое изменение предполагаемого
Kokettieren.
Случайно
складывающиеся удачные комбинации слов
дают примеры обмолвок, играющие роль
прямо-таки убийственных разоблачений,
а иной раз производящие прямо-таки
комический эффект.
Таков,
например, случай, наблюдавшийся и
сообщенный доктором Рейтлером. Одна
дама говорит другой восхищенным
тоном:
«Diesen
neuen reizenden Hut haben Sie wohl sich selbst aufgepatzt?» («Эту
прелестную новую шляпу вы, вероятно,
сами обделали (вместо „отделали“—aufgeputzt)?»)
Задуманную похвалу пришлось прервать,
ибо тайная критическая мысль о том, что
«украшение шляпы» (Hutaufputz). – просто
нашлепка (Patzerei), выразилась в досадной
обмолвке слишком ясно, чтобы приличествующее
случаю выражение восторга могло еще
быть принято всерьез.
Или
следующий случай, который наблюдал
доктор Макс Граф:
«В
общем собрании общества журналистов
„Конкордия“ молодой член общества,
постоянно нуждающийся в деньгах, держит
резко оппозиционную речь и в возбуждении
говорит: „Die Herren Vorschu?mitglieder“ (вместо
Vorstands– или Ausschu?mitglieder—члены правления;
Vorschu? – ссуда). Члены правления
уполномочены выдавать ссуды, и от
молодого оратора уже поступило прошение
о ссуде».
Курьезное
впечатление производит обмолвка в том
случае, когда она подтверждает что-либо,
что пациент оспаривает и что было бы
желательно установить врачу в его
психоаналитической работе. У одного из
моих пациентов мне случилось раз заняться
истолкованием сновидения, в котором
встречалось имя Jauner. Пациент знал лицо,
носящее такое имя, но почему оно оказалось
в связи данного сновидения, невозможно
было найти, и я решился на предположение,
не было ли это вызвано сходством данного
имени с бранным словом Gauner (мошенник).
Пациент поспешно и энергично запротестовал,
но при этом опять обмолвился и этой
обмолвкой только подтвердил мое
предположение, так как произвел вторично
ту же самую замену звуков. Его ответ
гласил: «Das erscheint mir doch zu jewagt» – вместо
gewagt («Мне кажется это слишком рискованным»).
Когда я обратил его внимание на эту
обмолвку, он согласился с моим
толкованием.
Когда
такого рода обмолвка, превращающая
задуманное в его прямую противоположность,
случается в серьезном споре, это тотчас
же понижает шансы спорящего, и противник
редко упускает случай использовать
улучшившуюся для него ситуацию.
Прекрасный
пример обмолвки, имеющей целью не столько
выдать самого говорящего, сколько
послужить ориентиром для постороннего
слушателя, мы находим в шиллеровском
«Валленштейне» («Пикколомини», действие
1, явление 5); она показывает нам, что
поэт, употребивший это средство, хорошо
знал механизм и смысл обмолвок. Макс
Пикколомини в предыдущей сцене горячо
выступает в защиту герцога и восторженно
говорит о благах мира, раскрывшихся
перед ним, когда он сопровождал дочь
Валленштейна в лагерь. Он оставляет
своего отца и посланника двора Квестенберга
в полном недоумении. И затем 5 явление
продолжается так:
Квестенберг:
О
горе нам! Вот до чего дошло!
Друг,
неужели в этом заблужденье
Дадим
ему уйти, не позовем
Сейчас
назад, и здесь же не откроем
Ему
глаза?
Октавио
(возвращаясь из глубокой
задумчивости).
Мне
он открыл глаза.
И
то, что я увидел, – не
отрадно.
Квестенберг:
Что
ж это, друг?
Октавио:
Будь
проклята поездка.
Квестенберг:
Как?
Почему?
Октавио:
Идемте!
Должен я
Немедленно
ход злополучный дела
Сам
проследить, увидеть сам… Идемте!
(Хочет
его вести.)
Квестенберг:
Зачем?
Куда? Да объясните!
Октавио
(поспешно):
К
ней!
Квестенберг:
К
ней?
Октавио
(поправляется):
К
герцогу! Идем [38 - Русский перевод А.
Толстого.].
Эта
маленькая обмолвка «к ней» вместо «к
нему» должна показать нам, что отец
прозрел мотив пристрастности сына, в
то время как придворный жалуется, что
«он говорит с ним сплошь
загадками».
Изложенный
здесь взгляд на обмолвки выдерживает
испытание даже на мельчайших примерах.
Я неоднократно имел возможность показать,
что самые незначительные и самые
естественные случаи обмолвок имеют
свое основание и допускают ту же разгадку,
что и другие, более бьющие в глаза
примеры. Пациентка, которая вопреки
моему желанию, упорствуя в своем
намерении, решается предпринять
кратковременную поездку в Будапешт,
оправдывается передо мной тем, что ведь
она едет всего на три дня; но оговаривается
и говорит: всего на три недели. Отсюда
ясно, что она предпочла бы назло мне
остаться вместо трех дней на три недели
в обществе, которое я считаю для нее
неподходящим.
Раз
вечером я хочу оправдать себя в том, что
не зашел за женой в театр, и говорю: я
был 10 минут 11-го (10 minuten nасh10 Uhr) у
театра. Меня поправляют: ты хочешь
сказать – без десяти десять (10 minuten vоr
10 Uhr). Разумеется, я хотел сказать: без
десяти десять. Ибо 10 минут 11-го – это
уже не было бы оправданием. Мне сказали,
что на афише было обозначено: окончание
в исходе 10-го часа. Когда я подошел к
театру, в вестибюле было уже темно, театр
– пуст. Спектакль, очевидно, кончился
раньше, и жена не ждала меня. Когда я
посмотрел на часы, было без пяти десять.
Я решил, однако, изобразить дома дело в
более благоприятном виде и сказать, что
было без десяти десять. Обмолвка испортила
все дело и вскрыла мою неискренность:
она заставила меня признать больше, чем
это даже требовалось.
Мы
подходим здесь к тем видам нарушений
речи, которые уже нельзя отнести к
обмолвкам, так как они искажают не
отдельное слово, а общий ритм и изложение;
таково бормотание и заикание от смущения.
Но и здесь в нарушении речи сказывается
внутренний конфликт. Я положительно не
верю, чтобы кто-нибудь мог обмолвиться
на аудиенции у государя, или при серьезном
объяснении в любви, или в защитительной
речи перед судом присяжных, когда дело
идет о чести и добром имени, – словом,
во всех тех случаях, когда, по меткому
немецкому выражению, человек «весь
присутствует». Даже при оценке стиля
писателя мы имеем все основания – и
привыкли к этому – руководствоваться
тем же принципом, без которого мы не
можем обойтись при выяснении отдельных
погрешностей речи. Ясная и недвусмысленная
манера писать показывает нам, что и
мысль автора здесь ясна и уверенна, и
там, где мы встречаем вымученные, вычурные
выражения, пытающиеся сказать несколько
вещей сразу, мы можем заметить влияние
недостаточно продуманной, осложняющей
мысли или же заглушенный голос
самокритики.
VI.
ОЧИТКИ
И ОПИСКИ
Что
по отношению к ошибкам в чтении и письме
имеют силу те же точки зрения и те же
замечания, что и по отношению к погрешностям
речи, – не удивительно, если принять
в соображение близкое родство этих
функций. Я ограничусь здесь сообщением
нескольких тщательно проанализированных
примеров и воздержусь от попытки охватить
эти явления в целом.
А.
Очитки
а) Я
перелистываю в кафе номер «Leipziger
Illustrierte», держа его косо перед собой, и
читаю название картины, занимающей
страницу: «Eine Hochzeitfeier in der Odyssee» («Свадебное
празднество в Одиссее»). Обращаю на это
внимание, в изумлении придвигаю к себе
газету и читаю на этот раз правильно:
«Свадебное празднество an der Ostsee» (на
берегу Балтийского моря). Каким образом
приключилась со мной бессмысленная
ошибка? Мои мысли обращаются тотчас же
к книге Рутса «Experimentaluntersuchungen uber
Musikphantome» [39 - Darmstadt, 1898, изд-во Н. L. Schlepp.],
сильно занимавшей меня в последнее
время, так как она близко затрагивает
разрабатываемые мною психологические
проблемы. Автор обещает издать в ближайшем
будущем работу под названием «Анализ
и основные законы феноменов сна».
Непосредственно перед этим я опубликовал
свое «Толкование сновидений», и не
удивительно поэтому, что я ожидаю этой
книги с величайшим нетерпением. В книге
Рутса о музыкальных фантомах я нашел в
начале, в оглавлении указание на имеющееся
в тексте подробное индуктивное
доказательство того, что древне-эллинские
мифы и сказания коренятся главным
образом в дремотных и музыкальных
фантомах и в феноменах сновидения и
также горячки. Я тотчас же обратился
тогда к соответствующему месту в тексте,
чтобы узнать, знаком ли он с тем, как
известная сцена, когда Одиссей является
Навзикае, сводится к обычному «сновидению
о наготе». Один из моих друзей обратил
мое внимание на прекрасное место в
«Зеленом Генрихе» Г. Келлера, где он
объясняет этот эпизод Одиссеи как
объективацию сновидения странствующего
далеко от родины мореплавателя; и я
с своей стороны привел его в связь с
«эксгибиционистским» сновидением. У
Рутса я не нашел об этом ничего. Очевидно,
в данном случае меня озабочивала мысль
о приоритете.
б) Каким
образом случилось, что я прочел однажды
в газете:
«В
бочке (im FaS) по Европе» вместо «Пешком
(zu FuS)»? Этот анализ долгое время затруднял
меня. Правда, прежде мне пришло в голову:
вероятно, я имел в виду Диогена, и недавно
еще я читал в истории искусства что-то
об искусстве времен Александра. Отсюда
было уже недалеко и до известных слов
Александра: «Если бы я не был Александром,
я хотел бы быть Диогеном». Была у меня
также и смутная мысль о некоем Германе
Цейтунге, который отправился в путешествие,
упакованный в ящике. Но дальнейшие связи
мне установить не удавалось; не удавалось
мне также найти и ту страницу в истории
искусства, где мне бросилось в глаза
это замечание. Лишь спустя несколько
месяцев мне внезапно вспомнилась опять
эта загадка, уже было заброшенная, и на
этот раз вместе с ней мне пришла в голову
и разгадка. Я вспомнил замечание в
какой-то газетной статье о том, какие
странные способы передвижения
(Beforderung) изобретают люди, чтобы попасть
в Париж на всемирную выставку; там же,
помнится, в шутку сообщалось, что какой-то
господин собирается отправиться в Париж
в бочке, которую покатит другой господин.
Разумеется, единственным мотивом этих
людей, писала газета, было желание
произвести своими глупостями сенсацию.
Человек, который подал первый пример
такого необычайного передвижения,
назывался действительно Герман Цейтунг.
Затем мне вспомнилось, что я однажды
лечил пациента, обнаружившего болезненный
страх перед газетой (Zеitung), страх, который,
как это выяснилось при анализе, был
реакцией на болезненное честолюбие
(Ehrgeiz) – желание увидеть свое имя в печати
и встретить в газете упоминание о себе,
как о знаменитости. Александр Македонский
был, несомненно, один из самых честолюбивых
людей, какие только жили на свете. Недаром
он жаловался, что не может найти второго
Гомера, который воспел бы его деяния.
Но как мне не пришло в голову, что ближе
ко мне другой Александр, что таково имя
моего младшего брата! Тогда я тотчас же
нашел предосудительную и требовавшую
вытеснения мысль, имевшую отношение к
этому Александру, как и непосредственный
повод к ней. Мой брат – специалист в
делах тарифных и транспортных и должен
был к известному времени за свою
педагогическую деятельность в высшей
коммерческой школе получить звание
профессора. К такому же повышению
(Beforderung) я был представлен в университете
уже много лет назад, но еще не получил
его. Наша мать выразила тогда свое
недовольство по поводу того, что ее
младшему сыну предстояло раньше получить
профессорское звание, чем старшему.
Таково было положение дел в то время,
когда я не мог найти разгадки для моей
ошибки в чтении. После этого мой брат
также натолкнулся на трудности: его
шансы на профессуру упали еще ниже моих.
И тогда мне сразу стал ясен смысл этой
очитки, словно понижение шансов моего
брата устранило какое-то препятствие.
Мое поведение было таково, как будто я
читаю в газете о назначении моего брата
и говорю сам себе при этом: удивительно,
что благодаря таким глупостям (какими
он занимается по профессии) можно попасть
в газету (т. e. получить профессорское
звание). Место в книге о греческом
искусстве эпохи Александра я нашел
тогда без труда и убедился, к моему
изумлению, что во время своих прежних
поисков я неоднократно просматривал
эту же страницу и как бы под влиянием
какой-то отрицательной галлюцинации
каждый раз пропускал это место. Впрочем,
оно не заключало ничего такого, из чего
я мог бы понять, что, собственно, должно
было быть позабыто. Я думаю, что симптом
ненахождения в книге был создан только
для того, чтобы сбить меня с пути. Нужно
было, чтобы я искал продолжение серии
мыслей именно там, где мое исследование
натолкнулось на препятствие, стало
быть, в какой-нибудь мысли об Александре
Македонском, и чтобы мое внимание таким
образом было тем надежнее отвлечено от
другого Александра – моего брата. И это
действительно удалось вполне: я направил
все свои усилия на то, чтобы вновь найти
потерянное место из истории
искусств.
Двусмысленность
слова Beforderung («передвижение» и «повышение»)
создала в данном случае ассоциативный
мост между двумя комплексами –
несущественным, который был вызван
чтением газетной заметки, и другим,
более интересным, но зато и предосудительным,
который мог здесь оказать свое действие
в форме искажения прочитанного текста.
Из этого примера видно, что не всегда
бывает легко разъяснить эпизоды вроде
такой ошибки. Иной раз бывает необходимо
отложить разрешение загадки на более
благоприятное время. Но чем труднее
оказывается разгадывание, тем с большей
уверенностью можно ожидать, что, будучи,
наконец, вскрыта.мешающая мысль будет
воспринята нашим сознательным мышлением
как нечто чуждое и противоположное.
в) Однажды
я получаю письмо из окрестностей Вены,
сообщающее мне потрясающую новость.
Зову тотчас же мою жену и делюсь с ней
печальным известием о том, что бедная
г-жа Вильгельм М. так тяжело больна, что
врачи считают ее безнадежной. В тех
словах, в которых я выразил свое сожаление,
что-то должно было звучать неправильно,
потому что жена моя смотрит на меня с
недоверием, просит, чтобы я ей дал
прочесть письмо, и выражает свою
уверенность, что этого там не может
быть, ибо никто не называет жену по имени
мужа; к тому же автору письма прекрасно
известно имя жены. Я упорно стою на своем
и ссылаюсь на обычные визитные карточки,
на которых жена сама обозначает себя
по имени мужа. В конце концов приходится
взять письмо и мы действительно читаем
в нем: «бедный В. М.», более того – чего
я совсем не заметил: «бедный д-р В. М.».
Моя ошибка означала, таким образом, если
можно так выразиться, судорожную попытку
перенести печальное известие с мужа на
жену. Находившееся между прилагательным
и собственным именем обозначение звания
плохо вязалось с требованием, чтобы
дело касалось жены, и потому при чтении
было устранено. Мотивом этого искажения
было, однако, не то, что жена была мне
менее симпатична, чем муж, а то, что
участь этого несчастного вызвала во
мне беспокойство о другом, близком мне
человеке, чья болезнь была в некотором
отношении аналогична этой.
г) Досадна
и смешна ошибка, которую я делаю очень
часто, когда случается на каникулах
гулять по улицам незнакомого города.
На каждой вывеске, которая сколько-нибудь
подходит для этого, я читаю: «антиквариат».
В этом проявляется страсть
коллекционера.
Б.
Описки
а) На
листке бумаги, содержащем краткие
ежедневные заметки, преимущественно
делового характера, я, к удивлению
своему, нахожу среди правильных дат
сентября месяца ошибочное обозначение
«четверг, 20 октября». Нетрудно объяснить
это предвосхищение как выражение
пожелания. Несколькими днями раньше я
вернулся из каникулярного путешествия
и ощущаю готовность к усиленной врачебной
деятельности; но число пациентов еще
невелико. Приехав, я нашел письмо от
одной больной, которая пишет, что будет
у меня 20 октября. В тот момент, когда я
собирался выставить ту же дату сентября
месяца, я мог подумать: «Пускай бы X. была
уже здесь; как жалко терять целый месяц!»
– и с этой мыслью передвинул вперед
дату. Мысль, вызвавшая нарушение, вряд
ли могла бы в данном случае показаться
предосудительной, но зато и вскрыть
причины описки мне удалось тотчас же,
как только я ее заметил. Совершенно
аналогичная и подобным же образом
мотивированная описка повторилась
затем осенью год спустя.
б) Я
получил корректуру своей статьи для
«Jahresbericht fur Psychiatric und Neurologie» и должен,
естественно, с особенной тщательностью
просмотреть имена авторов, которые
принадлежат к различным нациям и
представляют поэтому большие трудности
для наборщика. Некоторые иностранные
имена мне действительно приходится
выправить, но одно имя наборщик исправил
сам – по сравнению с тем, как оно было
в рукописи, – и исправил с полным
основанием. Я написал «Букргард»;
наборщик угадал в этом «Буркгард». Я
сам заслуженно похвалил статью этого
акушера о влиянии родов на происхождение
детского паралича; ничего не имею и
против автора; но у него в Вене есть
однофамилец, рассердивший меня своей
непонятливой критикой «Толкования
сновидений». Было как раз так, словно
я, вписывая имя акушера Буркгарда,
подумал что-то нехорошее о другом
Буркгарде – писателе, ибо искажение
имен означает сплошь да рядом, как я уже
указывал в главе об обмолвках, пренебрежение
[40 - Ср. след. место из «Юлия Цезаря», д.
III, явл. 3:].
Цинна:
Поистине,
мое имя Цинна.
Гражданин:
Разорвите
его на куски! Он заговорщик!
Цинна:
Я
поэт Цинна, я не
Цинна-заговорщик.
Гражданин:
Все
равно; его имя Цинна, вырвите у него имя
из сердца и отпустите его.
в) Более
серьезный случай описки, который,
пожалуй, с тем же основанием можно было
бы отнести к разряду действий «по
ошибке», таков. Я намерен взять из
сберегательной кассы сумму в 300 крон,
которые я собираюсь послать родственнику,
уехавшему лечиться. Я замечаю при этом,
что у меня на счету имеется 4380 крон, и
решаю свести эту сумму к круглой цифре
4000 крон с тем, чтобы в ближайшее время
их уже не трогать. Заполнив чек и вырезав
соответствующие цифры, я вдруг замечаю,
что вырезал не 380 крон, как предполагал,
а как раз 438, и ужасаюсь недомыслию,
которое я проявил. Что испуг мой
неоснователен, я понял скоро: не стал
же я беднее, чем раньше. Но пришлось
довольно долго раздумывать над тем,
какое влияние могло расстроить мое
первоначальное намерение, не доходя до
моего сознания. На первых порах я попадаю
на ложный путь, вычитаю одно число из
другого, но не знаю, что делать с разностью.
В конце концов случайно пришедшая в
голову мысль обнаруживает передо мной
настоящую связь: 438 составляет ведь
десять процентов всего моего счета в
4380 крон! Десятипроцентную же уступку
дает книгопродавец! Я вспоминаю, что
несколькими днями раньше я отобрал ряд
медицинских книг, утративших для меня
интерес, и предложил их книгопродавцу
как раз за 300 крон. Он нашел, что цена
слишком высока, и обещал через несколько
дней дать окончательный ответ. Если он
примет мое предложение, то этим как раз
возместит ту сумму, которую я собираюсь
издержать на больного. Несомненно, что
этих денег мне жалко. Аффект, испытанный
мной, когда я заметил ошибку, может быть
скорее объяснен как боязнь обеднеть
из-за таких расходов. Но и то и другое –
и сожаление об этом расходе, и связанная
с ним боязнь обеднеть совершенно чужды
моему сознанию; я не чувствовал
сожаления, когда обещал эту сумму, и
мотивировку этого сожаления нашел бы
смешной. Я, вероятно, и не поверил бы,
что во мне может зашевелиться такое
чувство, если бы благодаря практике
психоанализов, производимых над
пациентами, я в значительной степени
не освоился с феноменом вытеснения в
душевной жизни и если бы несколькими
днями раньше не видел сна, который
требовал того же самого объяснения [41
- Это тот сон, который я привел в виде
примера из небольшой статьи «О
сновн-Дении», напечатанной в Не
8.«Grenzfragen des Nerven– and Seeletriebens», изд-вв
Lowenfeld&Kurella, 1901.].
г) Цитирую
по д-ру В. Штекелю следующий случай,
достоверность которого также могу
удостоверить:
«Прямо
невероятный случай описки и очитки
произошел в редакции одного распространенного
еженедельника. Редакция эта была публично
названа „продажной“, надо было дать
отпор и защититься. Статья была написана
очень горячо, с большим пафосом. Главный
редактор прочел статью, автор прочел
ее, конечно, несколько раз – в рукописи
и в гранках; все были очень довольны.
Вдруг появляется корректор и обращает
внимание на маленькую ошибку, никем не
замеченную. Соответствующее место ясно
гласило: „Наши читатели засвидетельствуют,
что мы всегда самым корыстным образом
(in eigennutzigster Weise) отстаивали общественное
благо“.
Само
собой понятно, что должно было быть
написано: „самым бескорыстным образом“
(„in uneigennutzigster Weise“). Но истинная мысль
со стихийной силой прорвалась и сквозь
патетическую фразу.
Вундт
дает интересное объяснение тому факту
(который можно легко проверить), что мы
скорее подвергаемся опискам, чем
обмолвкам (S. 374 цит. соч.). «В процессе
нормальной речи задерживающая функция
воли постоянно направлена на то, чтобы
привести в соответствие течение
представлений и артикуляционные
движения. Но когда сопутствующие
представлениям, выражающие их акты
замедляются в силу механических причин,
как это бывает при письме…, подобного
рода антиципации наступают особенно
легко».
Наблюдение
условий, при которых случаются ошибки
в чтении, дает повод к сомнению, которое
я не хочу обойти молчанием, так как оно,
на мой взгляд, может послужить отправной
точкой для плодотворного исследования.
Всякий знает, как часто при чтении вслух
внимание читающего оставляет текст и
обращается к собственным мыслям. В
результате этого отвлечения внимания
читающий нередко вообще не в состоянии
бывает сказать, что он прочел, если его
прервут и спросят об этом. Он читал как
бы автоматически, но при этом почти
всегда верно. Я не думаю, чтобы при этих
условиях число ошибок заметно
увеличивалось. Предполагаем же мы обычно
относительно целого ряда функций, что
с наибольшей точностью они выполняются
тогда, когда это делается автоматически,
т. е. когда внимание работает почти
бессознательно.
Отсюда,
по-видимому, следует, что та роль, которую
играет внимание при обмолвках, описках,
очитках, определяется иначе, чем это
делает Вундт (выпадение или ослабление
внимания). Примеры, которые мы подвергли
анализу, не дали нам, собственно, права
допустить количественное ослабление
внимания; мы нашли – что, быть может, не
совсем то же – нарушение внимания
посторонней мыслью, предъявляющей свои
требования.
VII.
ЗАБЫВАНИЕ
ВПЕЧАТЛЕНИЙ И НАМЕРЕНИЙ
Если
бы кто-нибудь был склонен преувеличивать
то, что нам известно теперь о душевной
жизни, то достаточно было бы указать на
функцию памяти, чтобы заставить его
быть скромнее. Ни одна психологическая
теория не была еще в состоянии дать
отчет об основном феномене припоминания
и забывания в его совокупности; более
того, последовательное расчленение
того фактического материала, который
можно наблюдать, едва лишь начато. Быть
может, теперь забывание стало для нас
более загадочным, чем припоминание, с
тех пор как изучение сна и патологических
явлений показало, что в памяти может
внезапно всплывать и то, что мы считали
давно позабытым.
Правда,
мы установили уже несколько отправных
точек, для которых ожидаем всеобщего
признания. Мы предполагаем, что забывание
есть спонтанный процесс, который можно
считать протекающим на протяжении
известного времени. Мы подчеркиваем,
что при забывании происходит известный
отбор имеющихся впечатлений, равно как
и отдельных элементов каждого данного
впечатления или переживания. Нам известны
некоторые условия сохранения в памяти
и пробуждения в ней того, что без этих
условий было бы забыто. Однако повседневная
жизнь дает нам бесчисленное множество
поводов заметить, как неполно и
неудовлетворительно наше знание. Стоит
прислушаться к тому, как двое людей,
совместно воспринимавших внешние
впечатления, – скажем, проделавших
вместе путешествие, – обмениваются
спустя некоторое время своими
воспоминаниями. То, что у одного прочно
сохранилось в памяти, другой сплошь да
рядом забывает, словно этого и не было;
при этом мы не имеем никакого основания
предполагать, чтобы данное впечатление
было для него психически более значимо,
чем для второго. Ясно, что целый ряд
моментов, определяющих отбор для памяти,
ускользает от нас.
Желая
прибавить хотя бы немного к тому, что
мы знаем об условиях забывания, я имею
обыкновение подвергать психологическому
анализу те случаи, когда мне самому
приходится что-либо забыть. Обычно я
занимаюсь лишь определенной категорией
этих случаев – теми именно, которые
приводят меня в изумление, так как я
ожидаю, что данная вещь должна быть мне
известна. Хочу еще заметить, что вообще
я не склонен к забывчивости (по отношению
к тому, что я пережил, не к тому, чему
научился!) и что в юношеском возрасте я
в течение некоторого короткого времени
был способен даже на необыкновенные
акты запоминания. В ученические годы
для меня было совершенно естественным
делом повторить наизусть прочитанную
страницу книги, и незадолго до поступления
в университет я был в состоянии записывать
научно-популярные лекции непосредственно
после их прослушивания почти дословно.
В том напряженном состоянии, в котором
я находился перед последними медицинскими
экзаменами на степень доктора, я,
по-видимому, еще использовал остатки
этой способности, ибо по некоторым
предметам я давал экспериментаторам
как бы автоматические ответы, точно
совпадавшие с текстом учебника, который
я, однако, просмотрел всего лишь раз с
величайшей поспешностью.
С
тех пор способность пользоваться
материалом, накопленным памятью, у меня
постоянно слабеет, но все же вплоть до
самого последнего времени мне приходилось
убеждаться в том, что с помощью
искусственного приема я могу вспомнить
гораздо больше, чем мог бы ожидать. Если,
например, пациент у меня на консультации
ссылается на то, что я уже раз его видел,
между тем как я не могу припомнить ни
самого факта, ни времени, я облегчаю
себе задачу путем отгадывания: вызываю
в своем воображении какое-нибудь число
лет, считая с данного момента. В тех
случаях, когда имеющиеся записи или
точные указания пациента делают возможным
проконтролировать пришедшее мне в
голову число, обнаруживается, что я
редко когда ошибаюсь больше чем на
полгода при сроках, превышающих 10 лет
[42 - Обыкновенно затем в ходе разговора
частности тогдашнего первого визита
всплывают уже сознательно.]. То же бывает,
когда я встречаю малознакомого человека,
которого из вежливости спрашиваю о его
детях. Когда он рассказывает мне об
успехах, которые они делают, я стараюсь
вообразить себе, каков теперь возраст
ребенка, проверяю затем эту цифру
показаниями отца, и оказывается, что я
ошибаюсь самое большее на месяц, при
более взрослых детях на 3 месяца; но при
этом я решительно не могу сказать, что
послужило для меня основанием вообразить
именно эту цифру. В конце концов я до
того осмелел, что сам первый высказываю
теперь свою догадку о возрасте, не рискуя
при этом обидеть отца своей неосведомленностью
насчет его ребенка. Таким образом лишь
я расширяю свое сознательное припоминание,
апеллируя к бессознательной памяти, во
всяком случае более богатой.
Итак,
я буду сообщать о бросающихся в глаза
случаях забывания, которые я наблюдал
по большей части на себе самом. Я отличаю
забывание впечатлений и переживаний,
т. е. забывание», того, что знаешь, от
забывания намерений, т. е. неисполнения
чего-то. Результат всего этого ряда
исследований один и тот же: во всех
случаях в основе забывания лежит мотив
неохоты (Unlustmоtiv).
А. Забывание
впечатлений и знаний
а) Летом
моя жена подала мне безобидный по
существу повод к сильному неудовольствию.
Мы сидели за визави за табльдотом с
одним господином из Вены, которого я
знал и который, по всей вероятности,
помнил и меня. У меня были, однако,
основания не возобновлять знакомства.
Жена моя, однако, расслышавшая лишь
громкое имя своего визави, весьма скоро
дала понять, что прислушивается к его
разговору с соседями, так как от времени
до времени обращалась ко мне с вопросами,
в которых подхватывалась нить их
разговора. Мне не терпелось; наконец,
это меня рассердило. Несколько недель
спустя я пожаловался одной родственнице
на поведение жены; но при этом не мог
вспомнить ни одного слова из того, что
говорил этот господин. Так как я, вообще,
довольно злопамятен, и не могу забыть
ни одной детали рассердившего меня
эпизода, то очевидно, что моя амнезия в
данном случае мотивировалась известным
желанием считаться, щадить жену.
Недавно
произошел со мной подобный же случай;
я хотел в разговоре с близким знакомым
посмеяться над тем, что моя жена сказала
несколько часов тому назад; оказалось,
однако, что мое намерение невыполнимо
по той замечательной причине, что я
бесследно забыл слова жены. Пришлось
попросить ее же напомнить мне их. Легко
понять, что эту забывчивость надо
рассматривать, как аналогичную тому
расстройству суждения, которому мы
подвержены, когда дело идет о близких
нам людях.
б) Я
взялся достать для приехавшей в Вену
иногородней дамы маленькую шкатулку
для хранения документов и денег. В тот
момент, когда я предлагал свои услуги,
предо мной с необычайной зрительной
яркостью стояла картина одной витрины
в центре города, в которой я видел такого
рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить
название улицы, но был уверен, что стоит
мне пройтись по городу, и я найду лавку,
потому что моя память говорила мне, что
я проходил мимо нее бесчисленное
множество раз. Однако, к моей досаде,
мне не удалось найти витрины со шкатулками,
несмотря на то что я исходил эту часть
города во всех направлениях. Не остается
ничего другого, думал я, как разыскать
в справочной книге адреса фабрикантов
шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще
раз, найти искомый магазин. Этого, однако,
не потребовалось; среди адресов, имевшихся
в справочнике, я тотчас же опознал
забытый адрес магазина. Оказалось, что
я действительно бесчисленное множество
раз проходил мимо его витрины, и это
было каждый раз, когда я шел в гости к
семейству М., долго жившему в том же
доме. С тех пор как это близкое знакомство
сменилось полным отчуждением. Я обычно,
не отдавая себе отчета в мотивах, избегал
этой местности и этого дома. В тот раз,
когда обходил город, ища шкатулки, я
исходил в окрестностях все улицы и
только этой одной тщательно избегал,
словно на ней лежал запрет. Мотив неохоты,
послуживший в данном случае виной моей
неориентированности, здесь вполне
осязателен, Но механизм забвения здесь
не так прост, как в прошлом примере. Мое
нерасположение относится, очевидно, не
к фабриканту шкатулок, а к кому-то
другому, о котором я не хочу ничего
знать; от этого другого оно переносится
на данное поручение и здесь порождает
забвение.
в) Контора
Б. и Р. приглашает меня на дом к одному
из ее служащих. По дороге к нему меня
занимает мысль о том, что в доме, где
помещается фирма, я уже неоднократно
был. Мне представляется, что вывеска
этой фирмы в одном из нижних этажей
бросилась мне когда-то в глаза в то
время, когда я должен был подняться к
больному в один из верхних этажей. Однако
я не могу вспомнить, ни что это за дом,
ни кого я там посещал. Хотя вся эта
история совершенно безразлична и не
имеет никакого значения, я все же
продолжаю ею заниматься и в конце концов,
прихожу, обычно окольным путем, с помощью
собирания всего, что мне приходит в
голову, к тому, что этажом выше над
помещением фирмы Б. и Р. находится
пансион Фишер, в котором мне не раз
приходилось навещать пациентов. Теперь
я уже знаю и дом, в котором помещается
бюро и пансион. Загадкой для меня остается
все же, какой мотив оказал здесь свое
действие на мою память. Не нахожу ничего,
о чем было бы неприятно вспомнить, ни в
самой фирме, ни в пансионе Фишер, ни в
живших там пациентах. Я предполагаю,
что дела не идет о чем-нибудь очень
неприятном, ибо в противном случае мне
вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым
с помощью одного окольного пути, не
прибегая, как в предыдущем примере, к
нашим вспомогательным средствам.
Наконец, мне приходит в голову, что
только что, когда я двинулся в путь к
моему новому пациенту, мне поклонился
на улице какой-то господин, которого я
лишь с трудом узнал. Несколько месяцев
тому назад я видел этого человека в
очень тяжелом, на мой взгляд, состоянии
и поставил ему диагноз прогрессивного
паралича; впоследствии я, однако, слышал,
что он оправился, так что мой диагноз
оказался неверен. (Если только здесь не
было случая «ремиссии», встречающейся
и при dementia paralitica, ибо тогда мой диагноз
был бы все-таки верен). От этой встречи
и исходило влияние, заставившее меня
забыть, в чьем соседстве находилась
контора Б. и Р., и тот интерес, с которым
я взялся за разгадку забытого, был
перенесен сюда с этого случая спорной
диагностики. Ассоциативное же соединение
было при слабой внутренней связи, –
выздоровевший, вопреки ожиданиям, был
также служащим в большой конторе, обычно
посылавшей мне больных, – установлено,
благодаря тождеству имен. Врач, с которым
я совместно осматривал спорного
паралитика, носил то же имея Фишера, что
и забытый мною пансион.
г) Заложить
(verlegen) куда-нибудь вещь означает в
сущности не что иное, как забыть, куда
она положена. Как большинство людей,
имеющих дело с рукописями и книгами, я
хорошо ориентируюсь в том, что находится
на моем письменном столе, и могу сразу
же достать искомую вещь. То, что другим
представляется беспорядком, для меня
– исторически сложившийся порядок.
Почему же я недавно так запрятал
присланный мне каталог книг, что
невозможно было его найти? Ведь собирался
же я заказать обозначенную в нем книгу
«О языке», написанную автором, которого
я люблю за остроумный и живой стиль и в
котором ценю понимание психологии и
познания по истории культуры. Я думаю,
что именно поэтому я и запрятал каталог.
Дело в том, что я имею обыкновение
одалживать книги автора этого моим
знакомым и недавно еще кто-то, возвращая
книгу, сказал: «Стиль его напоминает
мне совершенна Ваш стиль, и манера думать
та же самая». Говоривший не знал, что он
во мне затронул этим своим замечанием.
Много лет назад, когда я еще был моложе
и больше нуждался в поддержке, мне то
же самое сказал один старший коллега,
которому я хвалил медицинские сочинения
одного известного автора. «Совершенно
Ваш стиль и Ваша манера». Под влиянием
этого я написал автору письмо, прося о
более тесном общении, но получил от него
холодный ответ, которым мне было указано
мое место. Быть может, за этим последним
отпугивающим уроком скрываются еще и
другие, более ранние, ибо запрятанного
каталога я так и не нашел; и это
предзнаменование действительно удержало
меня от покупки книги, хотя действительного
препятствия исчезновение каталога и
не представило. Я помнил и название
книги и фамилию автора [43 - Для многих
случайностей, которые мы вслед за
Т.Фишером приписываем «коварству
объекта», я предложил бы аналогичное
объяснение.].
Другой
случай заслуживает нашего внимания,
благодаря тем условиям, при которых
была найдена заложенная куда-то вещь.
Один молодой человек рассказал мне:
«Несколько лет тому назад в моей семье
происходили недоразумения, я находил,
что моя жена слишком холодна, и, хотя я
охотно признавал ее превосходные
качества, мы все же относились друг к
другу без нежности. Однажды она принесла
мне, возвращаясь с прогулки, книгу,
которую купила, так как, по ее мнению,
она должна была меня заинтересовать. Я
поблагодарил ее за этот знак „внимания“,
обещая прочесть книгу, положил ее куда-то
и не нашел уже больше. Так прошел целый
ряд месяцев, в течение которых я при
случае вспоминал о затерянной книге и
тщетно старался ее найти. Около полугода
спустя заболела моя мать, которая живет
отдельно от нас и которую я очень люблю.
Моя жена оставила наш дом, чтобы ухаживать
за свекровью. Положение больной стало
серьезным, и моя жена имела случай
показать себя с лучшей своей стороны.
Однажды вечером я возвращаюсь домой в
восторге от поведения моей жены и полный
благодарности к ней, подхожу к моему
письменному столу, открываю без
определенного намерения, но с
сомнамбулической уверенностью
определенный ящик и нахожу в нем сверху
давно исчезнувшую заложенную
книгу.
Обозревая
случаи закладывания вещей, трудно себе,
в самом деле, представить, чтобы оно
когда-либо происходило иначе, как под
влиянием бессознательного
намерения.
д) Летом
1901 года я сказал как-то моему другу, с
которым находился в тесном идейном
общении по научным вопросам; «Эти
проблемы невроза смогут быть разрешены
лишь тогда, если мы всецело станем на
почву допущения первоначальной
бисексуальности индивида». В ответ я
услышал: «Я сказал тебе это уже 2,5 года
тому назад в Бр., помнишь, во время
вечерней прогулки. Тогда ты об этом и
слышать ничего не хотел». Неприятно,
когда тебе предлагают признать свою
неоригинальность. Я не мог припомнить
ни разговора, ни этого открытия моего
друга. Очевидно, что один из нас ошибся;
по принципу «cui prodest» [44 - Кому на руку. –
Примеч.ред.перевода.] ошибиться должен
был я. И действительно, в течение ближайшей
недели я вспомнил, что все было так, как
хотел напомнить мне мой друг; я знаю
даже, что я ответил тогда: «До этого я
еще не дошел, не хочу входить в обсуждение
этого». С тех пор, однако, я стал несколько
терпимее, когда приходится где-нибудь
в медицинской литературе сталкиваться
с одной из тех немногих идей, которые
связаны с моим именем, причем это
последнее не упоминается.
Упреки
жене; дружба, превратившаяся в свою
противоположность; ошибка во врачебной
диагностике; отпор со стороны людей,
идущих к той же цели; заимствование идей
– вряд ли может быть случайностью, что
ряд примеров забывания, собранных без
выбора, требует для своего разрешения
углубления в столь тягостные темы.
Напротив, я полагаю, что любой другой,
кто только пожелает исследовать мотивы
своих собственных случаев забывании,
сможет составить подобную же таблицу
неприятных вещей. Склонность к забыванию
неприятного имеет, как мне кажется,
всеобщий характер, если способность к
этому и не одинаково развита у всех. Не
раз отрицание того или другого,
встречающегося в медицинской практике,
можно было бы, по всей вероятности,
свести к забыванию [45 - Когда спрашиваешь
у человека, не подвергся ли он лет 10 или
15 назад сифилитическому заболеванию,
легко забываешь при этом, что опрашиваемое
лицо относится к этой болезни психически
совершенно иначе, чем, скажем, к острому
ревматизму. В анамнезах, которые сообщают
родители о своих нервнобольных дочерях,
вряд ли можно с уверенностью различить,
что позабыто и что скрывается, ибо все
то, что может впоследствии помешать
замужеству дочери, родители систематически
устраняют, т. е. вытесняют.].
На
наш взгляд на подобного рода забывание
сводит различие между ним и отрицанием
к чисто психологическим отношениям и
позволяет нам в обеих формах реагирования
видеть проявление одного и того же
мотива. Из всех тех многочисленных
примеров отрицания неприятных
воспоминаний, какие мне приходилось
наблюдать у родственников больных, у
меня сохранился в памяти один особенно
странный. Мать рассказывала мне о детстве
своего сына, нервнобольного, находящегося
в возрасте половой зрелости, и сообщила
при этом, что и он, и другие его дети
вплоть до старшего возраста страдали
по ночам недержанием мочи, –
обстоятельство, не лишенное значения
в истории нервной болезни. Несколько
недель спустя, когда она осведомилась
о ходе лечения, я имел случай обратить
ее внимание на признаки конституционального
предрасположения молодого человека к
болезни и сослался при этом на установленное
анамнезом недержание мочи. К моему
удивлению, она стала отрицать этот факт
как по отношению к нему, так и к остальным
детям, спросила меня, откуда мне это
может быть известно, и узнала, наконец,
от меня, что она сама мне об этом недавно
рассказала и теперь позабыла об этом
[46 - В то время когда я работал над этими
страницами, со мной произошел следующий,
почти невероятный случай забвения. Я
просматриваю 1 января свою врачебную
книгу, чтобы выписать гонорарные счета,
встречаюсь при этом в рубрике июня
месяца с именем М-ль и не могу вспомнить
соответствующего лица. Мое удивление
возрастает, когда я, перелистывая дальше,
замечаю, что я лечил этого больного в
санатории и в течение ряда недель я
посещал его ежедневно. Больного, с
которым бываешь занят при таких условиях,
врач не забывает через каких-нибудь
полгода. Я спрашиваю себя: кто бы это
мог быть – мужчина, паралитик, неинтересный
случай? Наконец, при отметке о полученном
гонораре мне опять приходит на мысль
все то, что стремилось исчезнуть из
памяти. М-ль была 14-летняя девочка, самый
замечательный случай в моей практике
за последние годы; он послужил мне
уроком, который я вряд ли забуду, и исход
его заставил меня пережить не один
мучительный час. Девочка заболела
несомненной истерией, которая под
влиянием моего лечения обнаружила
быстрое и основательное улучшение.
После этого улучшения родители взяли
от меня девочку; она еще жаловалась на
боли в животе, которым принадлежала
главная роль в общей картине истерических
симптомов. Два месяца спустя она умерла
от саркомы брюшных желез. Истерия, к
которой девочка была, кроме того,
предрасположена, воспользовалась
образованием опухоли как провоцирующей
причиной, и я, будучи ослеплен шумными,
но безобидными явлениями истерии, быть
может не заметил первых признаков
подкрадывающейся фатальной болезни.].
Таким
образом, даже у здоровых, не подверженных
неврозу людей, можно в изобилии найти
указания на то, что воспоминания о
тягостных впечатлениях и представления
о тягостных мыслях наталкиваются на
какое-то препятствие. Но оценить все
значение этого фактора можно, лишь
рассматривая психологию невротиков.
Подобного рода стихийное стремление к
отпору представлениям, могущим вызвать
ощущение неудовольствия, стремление с
которым можно сравнить лишь рефлекс
бегства при болезненных раздражениях,
приходится отнести к числу главных
столпов того механизма, который является
носителем истерических симптомов.
Неправильно было бы возражение насчет
того, что напротив, сплошь да рядом нет
возможности отделаться от тягостных
воспоминаний, преследующих нас, отогнать
такие тягостные аффекты, как раскаяние,
угрызения совести. Мы и не утверждаем,
что эта тенденция защиты оказывается
везде в силах одержать верх, что она не
может в игре психических сил натолкнуться
на факторы, стремящиеся по другим мотивам
к обратной цели и достигающие ее вопреки
этой тенденции. Архитектоника
душевного аппарата
строится, насколько можно догадываться,
по принципу слоев, инстанций, находящихся
одна над другой, и весьма возможно, что
это стремление к защите относится к
нижней психической инстанции, и
парализуется другими, высшими. Во всяком
случае, если мы можем свести к этой
тенденции защиты такие явления, как
случаи забывания, приведенные в наших
примерах, то это уже говорит о ее
существовании и ее силе. Мы видим, что
многое забывается по причинам, лежащим
в нем же самом, там, где это не возможно,
тенденция отпора передвигает свою цель
и устраняет из нашей памяти хотя бы
нечто иное, не столь важное, но находящееся
в ассоциативной связи с тем, что собственно
и вызвало отпор.
Развитая
здесь точка зрения, усматривающая в
мучительных воспоминаниях особую
склонность подвергаться мотивированному
забыванию, заслуживала бы применения
ко многим областям, в которых она в
настоящее время еще не нашла себе
признания, или если и нашла, то в слишком
недостаточной степени. Так, мне кажется,
что она все еще недостаточно подчеркивается
при оценке показаний свидетелей на суде
[47 - Ср.Hans Gro?. Kriminalpsychologie, 1898.], причем
приведению свидетеля к присяге явно
приписывается чересчур большое ощущающее
влияние на игру психических сил. Что
при происхождении традиции и исторических
сказаний из жизни народов приходится
считаться с подобным мотивом, стремящимся
вытравить воспоминания обо всем том,
что тягостно для национального чувства,
признается всеми. Быть может, при более
тщательном наблюдении была бы установлена
полная аналогия между тем, как складываются
народные традиции и тем, как образуются
воспоминания детства у отдельного
индивида.
Совершенно
так же, как при забывании имен, может
наблюдаться ошибочное припоминание и
при забывании впечатлений; и в тех
случаях, когда оно принимается на веру,
оно носит название обмана памяти (при
паранойе он играет даже роль конституирующего
момента в образовании бредовых
представлений) породили обширную
литературу, в которой я, однако, нигде
не нахожу указаний на мотивировку этого
явления.