Файл: В.doc

приходит к Деянире (710-713), как и к Креонту, с пагубным опозданием и

становится причиной ее самоубийства. Точно так же отдых, обещанный Гераклу

после его многолетних трудов, оказывается совсем иным, чем представляли его

себе люди (821-830, 1164-1173). Божественное прорицание не солгало, - только

боги глубже понимают истинный смысл изреченных ими слов, чем смертные.

Впрочем, в "Антигоне" и "Трахинянках" проблема знания только

намечается, - всестороннее раскрытие, она находит в "Царе Эдипе", где

деятельность главного героя проходит под знаком неустанного стремления к

истине, как бы она ни оказалась безжалостна, и все поведение Эдипа

проникнуто нескончаемым ее поиском. Глаголы со значением "искать",

"исследовать", "узнавать" и т. п. составляют один из разветвленных

лейтмотивов этой трагедии; в целом ряде случаев они сосредоточиваются в

компактные лексические гнезда, цель которых в афинской драме - внедрить в

сознание зрителя идеи, владеющие драматургом и для него особенно важные. К

чему приводят эти неуклонные усилия Эдипа овладеть знанием, известно: к его

саморазоблачению, вследствие которого фиванский царь опознает в себе убийцу

собственного отца и мужа собственной матери. Поскольку таким образом Эдип

узнает о невольном совершении пророчества, полученного им некогда в Дельфах,

из этого нередко делают вывод, что главной целью Софокла было доказать

незыблемость божественных прорицаний и бессилие человека перед лицом

безжалостного рока. К этому добавляются усиленные поиски вины Эдипа: его

обвиняют то в легкомысленном отношении к полученному прорицанию, то в

несправедливых обвинениях по адресу Тиресия и Креонта, которых Эдип

подозревает в заговоре против себя. Между тем, ни построение действия в

трагедии, ни самый ее текст не дают основания для подобных обвинений.

Прежде всего, действие "Царя Эдипа" относится ко времени, отделенному

от убийства Лаия и женитьбы Эдипа на Иокасте добрыми двум десятками лет:

когда юноша Эдип получил в Дельфах зловещее пророчество (787-799), он

позабыл все сомнения относительно своего происхождения и твердо решил не

возвращаться в Коринф, где были жив Полиб и Меропа, которых он считал своими

родителями. Бредя из Дельфов куда глаза глядят, Эдип встретил заносчивого

чужеземца на колеснице, и между ними загорелась дорожная ссора. На нападение

---

незнакомца разгневанный Эдип ответил яростным ударом дорожного посоха,

отчего его соперник свалился замертво. Продолжая свой путь, Эдип дошел до

Фив, разгадал загадку злодейки-Сфинкс и в награду получил опустевший

незадолго до этого царский престол и руку овдовевшей царицы. Какие основания

были у него подозревать в убитом своего отца и в его вдове - свою мать? В

дорожной ссоре Эдип поступал в соответствии с элементарной логикой

самообороны, защищаясь от надменного встречного, а в Фивах - в соответствии

с правилами богатырской сказки, которые предписывают освободителю царства от

чудовища жениться на спасенной царевне или царице. Таким образом, если бы

Софокл хотел показать тщетность человеческих усилий в борьбе с роком, он

должен был сделать содержание своей трагедии события из ранней молодости

Эдипа, когда тот по неведению исполнил все то, чего хотел избежать. Софокл,

однако, поступил иначе, и поэтому в его трагедии никакой роли не играет рок,

и никто не стремится вступать с ним в борьбу, поскольку все предреченное

давно свершилось.

Содержание "Царя Эдипа" составляют вовсе не события двадцатилетней

давности, а, по верному замечанию Шиллера, непрерывный "трагический анализ",

производимый самим Эдипом, причем речь идет вовсе не о том, убил ли Эдип

незнакомца и даже - кем был этот незнакомец (на этот вопрос любой зритель

мог дать ответ еще до начала трагедии и уж во всяком случае, сравнив рассказ

Иокасты с воспоминаниями Эдипа, 715 сл., 729-753, 798-815), а о том, кто же,

в конце концов, сам Эдип, чей он сын, муж, отец? Именно в процессе

расследования незаметно для зрителя смещаются цели фиванского царя. Сначала

он ищет причину моровой язвы, посетившей его страну. Потом - убийцу прежнего

царя и здесь-то у Эдипа возникает подозрение в причастности к этому делу

Креонта как самого близкого к царскому трону человека, единственного кому

могла быть выгодна смерть Лаия; как мы знаем, подозрения Эдипа оказываются

напрасными, но надо признать, что он руководствуется при этом вполне

разумной логикой борьбы за власть. Наконец, с той же настойчивостью и

непреклонностью Эдип расследует свое происхождение, и на этом пути ему

приходится неоднократно преодолевать сопротивление людей, раньше него - в

силу своего участия в давно забытых происшествиях - понимающих, к чему

приведет начатое им дознание. Если даже оставить в стороне зловещие намеки

---

Тиресия (415-425), которым Эдип не придает никакого значения, так как его

смертельно оскорбляет совершенно необоснованное, по его мнению, обвинение в

убийстве Лаия, все же Эдипу по меньшей мере дважды представляется

возможность прекратить свой розыск: сначала его умоляет об этом Иокаста

(1060-1068), потом старается уйти от ответа на губительные вопросы старый

пастух (1146-1165). И не было бы ничего проще, чем послушаться совета

любящей и любимой жены, до того не раз старавшейся внести покой в смятенную

душу Эдипа, если бы герой Софокла не был человеком, "каким он должен быть",

т. е. не шел бы до конца к однажды намеченной цели, невзирая на все

опасности, угрожающие его благополучию и самому существованию.

В этом смысле правы сторонники той теории, которая в судьбе Эдипа видит

присущую познанию трагическую двусмысленность: проникая в глубины жизни, оно

разрушает ее непосредственную данность, губит спокойную простоту "наличного

бытия". В древнегреческом театре эту мысль примерно за полвека до постановки

"Царя Эдипа" выразил один из героев Эсхила: "Лучше быть несведущим, чем

мудрым". Однако в те, далекие для софокловского Эдипа времена человеческое

знание, если оно совпадало с нормами мировой справедливости, вело смертного

по единственно возможному и потому правильному пути преклонения перед

божественными нравственными заповедями. На рубеже последней четверти V в.,

после вторжения в умственную жизнь афинян софистики и риторики, "простота

наличного бытия" утратила в их глазах свою однозначную привлекательность.

Для раскрытия заложенных в жизни противоречий требовались героические усилия

интеллекта, даже если человек сознавал, что он может вызвать против себя

силу, одолеть которую он не способен.

Нет ли, впрочем, ужасного кощунства в нашем утверждении, что Эдип,

убивший родного отца и женившийся на собственной матери, остается в глазах

Софокла идеальным, нормативным героем? Нет - именно потому, что Софокл в

этой трагедии рисует не закоренелого злодея, хладнокровно расправляющегося с

отцом и насилующего мать; такой персонаж никогда не мог бы стать объектом

художественного исследования в подлинной трагедии. Софокл же изображает

человека, по неведению совершившего страшные преступления и не только не

уклоняющегося от своего публичного саморазоблачения, но и раньше всех

---

творящего суд над самим собой. В известном отношении Эдип следует логике

Аякса, т. е. осуждает себя на самоослепление, исходя не из субъективного

намерения, а из объективного результата. Но в то время как трагедия Аякса

возникает вследствие вмешательства божества, отчуждающего действие от его

носителя, превращающего субъективно оправданный замысел в поступок,

позорящий совершившего, трагедия Эдипа коренится в ограниченности,

экзистенциально присущей самому человеческому знанию: все разумные меры,

принятые Эдипом и его родителями в прошлом и принимаемые им самим в

настоящем, приводят к прямо противоположному результату.

На чьей стороне находятся симпатии Софокла в этом столкновении

неизбежно неполного, частичного, ограниченного человеческого знания с

всеобъемлющим, всеохватывающим божественным всеведением, олицетворяющим в

глазах поэта разумность мира? Настоящая трагедия не позволяет подобной

постановки вопроса - иначе она превратится в плоскую притчу о пользе

смирения. "Царь Эдип" потому и является на протяжении столетий образцом

трагедии, что в непримиримый конфликт оказываются вовлеченными могучие силы,

одинаково правые в своих притязаниях. Общественная нравственность не могла

бы смириться с безнаказанностью вольного или невольного отцеубийцы,

взошедшего на ложе собственной матери, и мир "вышел бы из своей колеи", если

бы такое преступление осталось неразоблаченным, - в этом отношении правда

находится на стороне дельфийского оракула, давшего своим приказом изгнать из

фиванской земли убийцу Лаия первый толчок "трагическому анализу", который

разворачивается в "Царе Эдипе". И зрители Софокла, считавшие олимпийских

богов прямыми покровителями афинской демократии, не могли осуждать Аполлона

за его совет, приведший к саморазоблачению Эдипа.

Вместе с тем, афинская демократия не многого стоила бы, если бы она

сама не сознавала, что вырастила новый тип человека - не бессловесного раба

под игом деспота-варвара, а самостоятельного в своем решении и поведении

индивидуума, способного и готового принять на себя всю меру ответственности

за свои поступки. Коллективом таких свободных, подчиняющихся только себе

подобным, видел Эсхил афинское ополчение, сокрушившее войска Дария и

Ксеркса, в "Персах" (472 г.). Человеческая личность, находящая в себе силы

---

пойти на смертные муки ради служения своему призванию и долгу, - таким видел

свой идеал Софокл, создавая образы Антигоны и Эдипа. Героическая

индивидуальность и разумный, но непознанный универсум - эти две силы пришли

в столкновение в софокловской трагедии, и вследствие могущества обоих

противников борьба между ними не могла не принять грандиозных масштабов. И

если победа остается в конечном счете за вечным и неуничтожимым

миропорядком, не меньшее значение имеет раскрытие с максимальной полнотой

возможностей человеческой личности, обнаруживающей их в целенаправленном и

бескомпромиссном деянии.

6

Две трагедии, оставшиеся до сих пор за пределами нашего анализа, -

"Электра" и "Эдип в Колоне" - несмотря на все различие в сюжете,

объединяются одной особенностью, которую можно было бы назвать странным для

софокловской трагедии словом "беспроблемность".

В самом деле, содержание "Электры" составляет месть детей Агамемнона за

убитого отца, необходимость которой ни у них самих, ни у хора не вызывает

никакого сомнения. В эсхиловских "Хоэфорах" огромная лирическая сцена была

нужна для того, чтобы укрепить душу Ореста накануне матереубийства, и в

последнюю минуту он испытывал все же мгновенное колебание, для преодоления

которого требовалось вмешательство Пилада. В еврипидовской "Электре" брат и

сестра чувствовали себя после совершения мести потерянными и раздавленными.

Ничего похожего у Софокла: матереубийство санкционировано Аполлоном и

осуществляется без малейшего колебания. Трудности возникают в связи с чисто

"технической" стороной дела: чтобы заручиться доверием в доме Эгисфа, Оресту

и его воспитателю приходится придумать историю мнимой смерти юноши, и эта

весть, равно как и появление неузнанного Ореста с урной, якобы содержащей

его прах, ударяет бумерангом по Электре, готовой теперь свершить месть своей

собственной рукой. Достаточно, однако, ей опознать брата, как она становится

его верной помощницей, а у Ореста после убийства матери еще достает сил,

чтобы вести двусмысленный монолог с Эгисфом, а затем заколоть и его.

Конечно, для Электры предвкушение мести не проходит так беззаботно, как

это может показаться по нашему изложению. Уже в прологе мы видим ее в

состоянии крайнего напряжения, вызванного долгим бесплодным ожиданием

---