Файл: Лотман Ю.М. Культура и взрыв.pdf

==93

жем бычьем навозе и упал в него лицом. Это дало возможность Одиссею обогнать соперника и получить первую награду. Эпизод может быть классической иллюстрацией вмешательства непредсказуемого случая в ход событий.

Однако поэт дает и другое параллельное объяснение: «

... взмолился

В сердце герой Одиссей

светлоокой Палладе-богине: «Дочь Эгиоха, услышь!

убыстри, милосердая, ноги!»

Так он, молясь, произнес, —

иуслышала дочь Эгиоха *. Это двойное осмысление дает как бы два равновероятных объяснения: без помощи Афины Одиссей не победил, но он не победил бы и без лужи бычьего навоза. Это одновременно раскрывает дорогу в мир случайностям и, вместе с тем, в каждой случайности видит непосредственный результат вмешательства богов. Синтеза идеи божественной власти и непредсказуемости событий (их информационной ценности) Гомер достигает тем, что включает в каждое событие целую цепь определяющих его факторов: боги его постоянно находятся в борьбе,

иесли исход борьбы людей объясняется волей богов, то исход борьбы богов остается непредсказуем; такой же характер имеет столкновение судьбы и человеческой воли конфликт, поразному решавшийся, но всегда волновавший греческих авторов.

В мир вторгаются непредсказуемые по своим последствиям события. События эти дают толчок широкому ряду дальнейших процессов. Момент

Там же. Стихи 768—772.

==94

Культура и взрыв

взрыва, как мы уже говорили, как бы выключен из времени, и от него идет путь к новому этапу постепенного движения, которое ознаменовано возвратом на ось времени. Однако взрыв порождает целую цепь других событий. Прежде всего результатом его является появление целого набора равновероятных последствий. Из них суждено реализоваться и стать историческим фактом лишь какому-то одному. Выбор этой, сделавшейся исторической реальностью единицы можно определить как случайный или же как результат вмешательства других, внешних для данной системы и лежащих за ее пределами закономерностей. То есть в какой-то другой перспективе он может быть полностью предсказуем, но в рамках данной структуры он представляет собой случайность. Таким образом, реализация этой потенции может быть охарактеризована как нереализация целого набора других. Это очень остро ощущал Пушкин, вложивший в уста Татьяны слова.

А счастье было так возможно, Так близко... *

Еще более значительны уникальные в истории романа размышления автора о потерянном будущем убитого Ленского: Быть может, он для блага мира, Иль хоть для славы был рожден; Его умолкнувшая лира Гремучий, непрерывный звон

Характерно, что судьба здесь осмысляется как результат случайного неосторожного поступка и, следовательно, для Пушкина непредсказуемого: ... ко судьба моя

Уж решена, неосторожно, Быть может, поступила я.

Дурак и сумасшедший

==95

В веках поднять могла. Поэта, Быть может, на ступенях света Ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, Быть может, унесла с собою Святую тайну, и для нас Погиб животворящий глас, >И за могильною чертою

К ней не домчится гимн времен, Благословение племен.

Далее шла опущенная в печатном тексте, но присутствующая в беловой рукописи XXXVIII строфа: Исполня жизнь свою отравой, Не сделав многого добра, Увы, он мог бессмертной славой Газет наполнить нумера *.

Он совершить мог грозный путь, Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев, Как наш Кутузов иль Нельсон, Иль в ссылке, как Наполеон, Иль быть повешен, как Рылеев.

А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел. Прошли бы юношества лета В нем пыл души бы охладел.

В этом варианте судьба Ленского: Имеется в виду не то, что Ленский мог стать газетчиком, а что о нем могли писать в газетах, т. е. что он мог стать историческим человеком.

==96

В деревне счастлив и рогат Носил бы стеганый халат; Узнал бы жизнь на самом деле, Подагру б в сорок лет имел, Пил, ел, скучал, толстел, хирел... * Путь как отдельного человека, так и человечества, усеян нереализованными возможностями, потерянными дорогами. Гегельянское сознание, вошедшее даже незаметно для нас в самую плоть нашей мысли, воспитывает в нас пиетет перед реализовавшимися фактами и презрительное отношение к тому, что могло бы произойти, но не сделалось реальностью. Размышления об этих потерянных дорогах гегельянская традиция третирует как романтизм и зачисляет по ведомству пустых мечтаний вроде тех, которым предавался небезызвестный гоголевский философ Кифа Мокиевич, существование которого

«было обращено более в умозрительную сторону» **. Можно, однако, представить себе и такой взгляд, согласно которому именно эти «потерянные» пути представляют одну из наиболее волнующих проблем для историка-философа. Здесь, однако, следует вспомнить о двух полюсах исторического движения. Один из них связан с процессами, развивающимися невзрывным, постепенным движением. Эти процессы относительно предсказуемы. Иной характер имеют процессы, возникающие в результате взрывов. Здесь каждое свершившееся событие окружено целым облаком несвершившихся. Пути, которые от них могли бы начаться, оказываются навсегда потерянными. Движение реализуется не только как новое событие, но и в но-

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. VI. С. 133, 612.

См. Гоголь Η. В. Полн. собр. соч. Т. VI. М.-Л-, 1951.

С. 244.

Дурак и сумасшедший

==97

вом направлении. Такой подход наиболее показателен в тех случаях, когда речь идет об исторических, уникальных по своей природе событиях, в которых случайное происшествие пробивает начало новой и непредсказуемой закономерности. Написание гениального произведения искусства, сделавшегося поворотным пунктом в культурной истории человечества, не произошло бы и ничем не было бы скомпенсировано, если бы автор его погиб в детстве от случайной катастрофы. Исход сражения при Ватерлоо не мог быть однозначно предсказан, как нельзя было предсказать в момент рождения Наполеона, выживет этот ребенок или нет. Но свершение этих фактов нажало в исторической машине на какую-то кнопку, которая могла бы так и остаться неиспользованной. В этом смысле каждое событие может рассматриваться с двух точек зрения: творчество Пушкина оказало воздействие на превращение художественного произведения в товар («не продается вдохновение, но можно рукопись продать»). Решающую роль здесь сыграл «Евгений Онегин». Однако если бы Пушкин не написал свой роман в стихах или даже если бы Пушкин вообще не родился на свет, процесс этот все равно неизбежно произошел бы. Но если посмотреть на другую историческую связь и предположить, что Пушкин был бы биографическими обстоятельствами вырван из литературы в свой самый ранний период, то вся цепь событий, ведущих к Гоголю, Достоевскому, Толстому, Блоку и через них к Солженицыну в ближайшей перспективе, и к укреплению той роли русской литературы, которую она играла в гражданских судьбах русской интеллигенции и, следовательно, вообще в судьбах России, с другой стороны, оказалась бы совсем не той, какая нам известна. Таким обра-

==98

Культура и взрыв

зом, одно и то же событие может включаться и в предсказуемый ряд, и в обстоятельства взрыва. Каждое «великое» событие не только открывает новые дороги, но и отсекает целые пучки вероятностей будущего. Если это помнить, то описание этих потерянных путей становится для

историка уже отнюдь не благими размышлениями на необязательные темы. При этом надо учесть еще одно обстоятельство: разные, но типологически сходные исторические движения, например, движения романтизма в разных европейских странах или же различные формы антифеодальных революций могут в момент взрыва избирать разные дороги. Сопоставление их как бы демонстрирует, что произошло бы в той или другой стране, если бы результаты взрыва у нее были иными. Это вносит совершенно новый аспект в сравнительное изучение культур: потерянное в одном историке-национальном пространстве может быть реализовано в другом, и сопоставление их придает размышлениям о том, что было бы, если бы исторический выбор произошел иначе, более обоснованный характер. Рассуждения о различных решениях одного и того же для сопоставительного исследования - провалившийся путч в Москве и события в Югославии, которые показывают, что было бы, если бы путч не провалился. Сопоставление разных реализации типологически одного события может рассматриваться как форма изучения «потерянных» дорог. С этой точки зрения можно истолковывать, например, историю Ренессанса, Реформации, Контрреформации как различные вариации некоей единой исторической модели. Такой взгляд позволяет изучать не только то, что произошло, но и то, что не произошло, но могло бы произойти. Сравнительное изучение, например, экономических процессов, с

Дурак и сумасшедший

==99

одной стороны, и произведений искусства, с другой, дает нам не причину и следствие, а два полюса динамического процесса, непереводимые друг на друга и одновременно пронизанные взаимным влиянием. В таком же отношении находится антиномия массовых и предельноиндивидуальных исторических явлений, предсказуемости и непредсказуемости - двух колес велосипеда истории.

мы уже говорили, что человек, живущий по законам обычаев и традиций, с точки зрения предприимчивого героя взрывной эпохи, - глуп, а сам этот последний, с позиций своего оппонента, коварен и бесчестен. Сейчас имеет смысл увидать в этих конфликтующих персонажах звенья единой цепи.

Периоды научных открытий и технических изобретений можно рассматривать как два этапа интеллектуальной активности. Открытия имеют характер интеллектуальных взрывов - они не вычитываются из прошедшего, и последствия их нельзя однозначно предсказать. Но в тот самый момент, когда взрыв исчерпал свою внутреннюю энергию, он сменяется цепью причин и следствий - наступает время техники. Логическое развертывание отбирает от взрыва те идеи, для которых время уже наступило, то, что может быть использовано. Остальное до времени иногда весьма протяженного - предается забвению. Таким образом, в периодической смене прогрессов научной теории и технических успехов можно усмотреть чередование периодов предсказуемости и непредсказуемости. Конечно, такая модель обладает высокой степенью условности.. Последовательная цепь взрывов и постепенных развитии в реальности никогда не существует изолированно. Она погружена в пучки

7«

К оглавлению

==100

Культура и взрыв

синхронных с ней процессов, и эти боковые влияния, постоянно вмешиваясь, могут нарушать четкую картину чередований взрывов и постепенностей. Однако это не мешает теоретически рассматривать изолированно эту последовательную цепь. Особенно ясно она проявляется в социальных и исторических процессах. Мы говорили о том, как выглядят «глупый» рыцарь и «плут» глазами друг друга. Посмотрим, однако, на них как на героев последовательных этапов развития. Герой былины или же человек рыцарской эпохи, «добрый крестьянин» в идиллической литературе XVIII века - герои стабильных или медленно развивающихся процессов. Движение, в которое они погружены, колеблется между календарной сменой, обрядом и повторяющимися до ритуальности подвигами. В этих условиях герою для того, чтобы быть победителем, не требуется изобретать что-либо новое. Исключительность его ознаменована гигантскими масштабами его роста и силы. Он не нуждается в выдумке, ибо ничего не выдумывает. Однако на этом этапе он еще не получает негативной характеристики. Он не глуп, потому что признак ума или глупости вообще не является отмеченным.

Но вот наступает момент взрыва. Неизменность и повторяемость сменяются непредсказуемостью. Век силы заменяется вспышкой хитрости. Мы видели, что герои этих двух типов, поставленные друг перед другом, превращаются во врагов - выразителей борющихся эпох. Но в хронологической последовательности они рисуются как два взаимообусловленных неизбежных этапа. Последовательность их любопытно прослеживается на судьбах ряда исторических явлений. Так, например, русская культура второй половины XIX века развивается под знаком высокой

Дурак и сумасшедший

==101

ценности индивидуального начала в человеке. Это особенно заметно благодаря тому, что на уровне самопознания господствует идея народности, и литература под пером Толстого или Достоевского, и политическая борьба, воплотившаяся в народнических движениях, объявляют своим идеалом народ. Народное счастье - цель революционной практики, но при этом народ - это не тот, кто действует, а тот, ради кого действуют.

Зрелище бедствий народных Невыносимо, мой друг. Счастье умов благородных Видеть довольство вокруг.

(Некрасов) Грише Добросклонову

... судьба готовила Путь славный, имя громкое Народного заступника — Чахотку и Сибирь.

(Некрасов)

«Жизнь свою за други своя» должен был положить, по замыслу Достоевского, Алеша Карамазов - кончить жизнь на эшафоте за грех другого человека.

Таким образом, идея народности выражалась в индивидуальном герое так же, как она выражалась в разнообразии героических личностей, чьи портреты нарисовал Степняк-Кравчинский. Именно

идея разнообразия организует единство этих портретов. Такая структура определялась тем, что эпоха перед взрывом уже освещалась его загорающимся светом. То, что эпоха взрыва дает разнообразие характеров, широкий разброс индивидуальностей, подтверждается биографиями людей Ренессанса или Петровской эпохи.

==102

Но вот взрыв завершился. Революция сменилась застоем, и идея индивидуальности исчезает, заменяясь идеалом «одинаковости». С середины 1920-х годов в героической личности выделяется отсутствие индивидуальности, поэтизируется

... рука миллионопалая, сжатая

в один

громящий кулак. Единица — вздор, единица — ноль, один —

даже если

очень важный — не подымет

простое

пятивершковое бревно, тем более дом пятиэтажный *.

Идея безымянного героизма настойчиво повторялась в литературе, воспевающей героизм в негероическую эпоху, от песни Красной Кавалерии: Мы безымянные герои все, И вся-то наша жизнь есть борьба ** —

до стихотворения Пастернака времен Отечественной войны: Безымянные герои осажденных городов, Я вас в сердце сердца скрою. Ваша доблесть выше слов.

Маяковский В. πολη. собр. соч. Т. VI. м., 1957. С. 266.

Показательна парадоксальная невозможность поэтизации отсутствия имени в тексте от первого лица. В XIX веке такое словоупотребление ассоциировалось бы с «бродягой, не помнящим родства», а не с военным героем.

Дурак и сумасшедший

==103

Интересно, что ни Пастернак, ни его читатели тех лет не чувствовали в этом тексте диссонанса: «скрою в сердце сердца» - цитата из речи Гамлета, где герой Шекспира создает идеал благородной личности, именно ее, личность, Гамлет собирается скрыть в глубины сердца. В тексте Пастернака это место отводилось безымянной безличности. Можно, однако, заметить, что возникший после