Файл: Самосознание.европейской.культуры.XX.века.1991.pdf

выступает медиумом, в сомнамбулическом опыте открывающим некие Вl{еличные схемы. Но эти схемы - архетипы - не соизмери­ мы ни с тем, что может быть названо смыслом, ни с тем, что может считаться истиной. Напротив, они абсорбируют личное начало,

растворяют его в своей имперсональной стихии, отнимают волю. Произведение искусства подобно сновидению, пишет Юнг,- но

сновидению «имперсонального характера» (с. 120). Для спасения

художественноготворчества мало подвести под него объективный

фундамент. Тот род объективности,в которой укоренял культурное творчество Юнг, только в каких-то особых ситуациях можно пред­ ставить в качестве «источниковзащиты и спасения» (с. 122). «Глу­ бинная психология» уповает на архетипы как на противоядие «любым внушениям», которым поддается «беспочвенное... не соот­ несенное с прошлым сознание» (с. 122); но от них самих - без­ личных, без-емысленных и алогичных архетипов - не надо ли в свою очередь искать защиты?

В этом же русле - в своей борьбе против «субъективного»

искусства, и в своих романтических воззрениях на художника как на медиума - к Юнгу близок М. Хайдеггер. У последнего так же, как и у Юнга, источником творческого внушения выступает в ко­ нечном итоге внеличное бытие (правда, не униженное до какого­ либо структурирования). Немецкий философ ставит своей задачей разоблачить художественную деятельность, сосредоточенную на внутреннем мире художника, выражающую его «субъективные» пер"еживания и представления. В подобной критической работе у Хаидеггера свои теоретические акценты: прежде всего у него перед глазами не маячит пРи..зрак фрейдизма, и защита «несубъектив­ ного» искусства идет ооращенная, так сказать, «к Риму и миру», а точнее, к новоевропейскому человечеству *.

В культурфилософии Хайдеггера современное мифомышление одерживает, пожалуй, наибольший триумф. Производя вслед за Ницше"«переоценку всех ценностей» (нет области любомудрия, в которои философ не предпринял бы переворота - эстетику долой! метаф~зику" долой! - и где бы он не переучивал человечество), позднии Хаидеггер предлагает неоязычество усовершенствованно­ го образца. Это уже не просто работа с соответствующими филосо­ фскими конструкциями, это погружение, вживание в архаическое

мирочувствие, стилистическое перевоплощение в древнего грека, а то и в обитателя Крита или Микен. С точки зрения теоретической здесь та же единая безлично-стихийная основа мира **, то же

* в сборнике представлен снабженный примечаниями перевод статьи Хай­ деггера «Искусство И пространство».

** К. Левит, например, утверждает, что хайдеггеровский «исходный пункт» -- это голый человек... еще задолго до всякого культурного состояния» (Lowit К.

Gessamelte abhandlungen. Zur Kritik der geschichtlichen Existenz. Stuttgart, 1960. S. 70). Ситуация, очень понятная популярному в недавнем прошлом контр-куль­

турному сознанию, применительно к немецкому философу требует поправки, по­

скольку опорные пункты он находил не столько в сфере человеческой сколько в

«темном лоне Бытия», магической стихии, что, разумеется, тоже находится по

ту сторону «всякого культурного состояния».

20

(что в античной мифологии) множественное число неопределенно­ личных богов - синонимов космических сил, во владение которым отдана человеческая личность; тот же античный рок, переимено­ ванный в судьбу. Но главное здесь - несколько авангардистское обращение с чужим сознанием. С одной стороны, философ уже больше не чувствует себя тружеником на поле рефлексии, выра­ батывающим некоторую истину - он ощущает свое касательство к ~eДOBCTBY и пифийсгву... (Отчасти оттого вокруг философии в

хаидеггеровском мире воскрешен ореол величия и даже священ­ нодействия ). Вместе с тем - поскольку немецкий мыслитель все

же не оракул или мистагог - читательское сознание ставится в по­ ложение, близкое к гипнотизируемому реципиенту и далекое от диалогического сотрудничества: несмотря на частые, обращенные к читателю призывы размышлять, философ рассчитывает не столь­ ко на ответную мыслительную работу, сколько на харизматическое воздействие своего слова и своего духовного вызова. Хайдеггеров­ ская мифологема должна пленять - и действительно пленяет - не только торжественной тональностью, но и своими парадоксами, масштабностью мыслительной авантюры, головокружительностью своего размаха. Так, парадоксально, архаическое прошлое объе­ диняется у Хайдеггера с неведомым будущим - поверх головы' настоящего и против него; и безусловно впечатляющ этот размах футур-пассеистской мысли, где почвенный идеал встречается почти что с гехницистской утопией.

* * *

Итак, несмотря на систематические апелляции к «неизмеримой древности» и первобьпным началам, культур-мифологическое

мышление вряд ли может оспорить, что оно есть не что иное, как философский модернизм: новый миф представляет собой специфи­

чески современную - подавляющую и расшатывающую' созна­ ние - комбинацию культа архаики с новомодным конструирова­ нием искусственных схем мысли. Здесь налицо эрозия мировоз­ зренческих и этических устоев, наводящая на мысль о философ­ ском декадансе. Укореняя культуру и человеческий мир в стихии досознагельного и разрушая тем самым культурный космос, новая мифологема способствует деморализации современного сознания.

При этом миф производит В идейной сфере отношение власти и подчинения. Мифолог волевым образом берет на себя задачу решать и внушать, используя энергию мифа, и оставляет на долю своей аудитории подчиняться утверждаемой мифом внеличной то­ тальности. Характерен надрывный пафос Юнга по поводу безза­ щитности человеческой психики перед властью бессознательных структур: «... Мы только воображаем, что наши души находятся в нашем обладании и управлении, а в действительности... из нече­

ловеческого мира время от времени входит нечто неизвестное и непостижимое по своему действию, чтобы в своем ночном полете вырвать людей из сферы человеческого и принуждать к своим

целям ... » (с. IlI).

Какая же при таких условиях может быть ответственность за судьбу культуры и самое себя, когда культура эта оказывается полем приложения бессознательного, прорастающего в жизни кол­ лектива (будь то «коллективиая душа», по Шпенглеру, «коллек­ тивное бессознательное», по Юнгу, или «бытие», по Хайдеггеру),

ачеловеческая личность - представительницей темной самой в

себе судьбы, объектом распоряжения безличных сил? Таким обра­

зом, не здесь ли засеваются семена духовного пораженчества и приуготовляются пути для победного шествия «воли К власти»?

Р. А. Гальцееа

Шпенглер О.

Закат Европы *

Т о м 2

Израздела «ГОРОДА И НАРОДЫ,.

Дом - это самое чистое выражение породы 1, которое вообще существует. Первоначальная форма дома всецело вырастает из органического чувства. Ее даже не создают. Она обладает такой же внутренней необходимостью, как раковина моллюска, как пчелиный улей, как птичьи гнезда, и каждая черта первоначальных обычаев и форм существования, брачной и семейной жизни. пле­

менного распорядка - все это находит в плане и его главных по­

мещениях - в сенях, горнице, мегароне, атриуме, дворе, кеменатэ,

гинекее - свой образ и подобие. Достаточно сопоставить строй старосаксонского и римского дома, чтобы почувствовать, что душа

этих людей и душа их дома - одно и то же.

История искусства никогда не могла освоить этой области.

Было ошибкой, когда в структуре жилого дома усмотрели часть строительного искусства. Эта форма родил ась иэ темного житей­ ского обихода, не для глаза, ищущего выявляюшихся на свету форм, и ни один архитектор никогда и не помышлял работать над планировкой крестьянского дома так, как работают над планиров­ кой собора. Отсюда возникает постоянное методологическое зат­

руднение, которое искусствоведы, по-видимому, ощущают, но не

понимают. Их наука в случае всех первобытных и ранних эпох без разбора группирует утварь, оружие, керамику, ткани, погребе­ ния и дома -- и притом исходя в равной мере из формы и из укра­ шений,- обретая почву под ногами лишь с возникновениеморга­ нической истории музыки, пластики и архитектуры,как обособлен­ ных и замкнутых в себе искусств. Но здесь ясно и отчетливопроле­

гает граница между двумя мирами: миром самовыражения души и миром выразительного языка, обращаюшегося к глазу. Дом и равным образом основные, т. е. употребительные, формы утвари, оружия, одежды и посуды принадлежат к тотемной стороне бытия. Они характеризуют не вкус, но навыки борьбы, жизни и работы. Каждый исконный вид мебели есть слепок телесной осанки опре­ деленной породы людей, каждая рукоятка сосуда продолжает подвижнуюруку. Напротив, расписывание и резьба дома, одежда

как украшение, орнаментация оружия и мебели принадлежат к сфере табу 2. В этих мотивах и фигурах для первобытного человека

заключается, кроме всего прочего. еще и магическая сила. Мы

знаем германские клинки эпохи переселения народов с восточным орнаментом и микенекие крепости с критской художественной от­ делкой. Так различаются кровь и глаз, порода и язык - политика

ирелигия.

По этой причине до сих пор не существует -~ а это могло бы быть одной из наиболее настоятельных задач для будущей иссле­

рые следует изучать совершенно иными методами, нежели историю

искусства. Крестьянский дом в соотношении с темпом любой исто­ рии искусства «вечен», как сам тип крестьянина З. Этот дом стоит

вне культуры и также вне высшей истории человечества; он не признает ее пространственных и временных границ и сохраняет себя в своей идее неизменным при всех изменениях строительного искусства, которые осуществляются на нем, но не в нем. Старо­ италийская круглая хижина известна еще в эпоху цезарей. Форма

прямоугольного римского дома - свидетельство существования какой-то другой породы - встречается в Помпеях и даже в импе­ раторских дворцах на Палатине. Заимствовали разнообразные ви­

ды орнамента и стиля с востока, но ни единому римлянину никогда

не могло взбрести в голову выстроить себе дом хотя бы по сирий­ скому плану. Равным образом профессионалы эллинистического

градостроительства ничего не изменили в форме тиринфско-ми­ кенского мегарона 4 и в описанном Галеном плане древнегреческо­ го крестьянского дома. Саксонский и франконекий крестьянские дома сохранили свою суть неизменной от сельского хутора через бюргерский дом старых вольных городов вплоть до патрицианских строений XVIlI столетия, между тем как готический,ренессансный, барочный и ампирный стили сменяли друг друга и являли свою игру на фасаде и во всех интерьерахот погреба до крыши, не выво­ дя душу дома из спокойноготождества самой себе. То же самое от­ носится к формам мебели, которые необходимо со всей четкостью

психологически отделять от их художественного переосмысления.

В особенности история североевропейской мебели для сидения вплотьдо клубногокресла относится к истории породы, а не к исто­ рии стилей. Все остальные приметы могут вводить в заблуждение касательно судеб той или иной породы. Когда к концу каменного века в широком регионе к востоку от Карпат возникает и длится чрезвычайнозначительнаяорнаментика,то это не может служить ни малейшим доводом против предположения, что на этом месте одна порода сменяладругую. Если бы мы располагалидля истории Западной Европы от Траяна до Хлолвига исключительнокерами­ кой, мы не имели бы даже смутного представленияо событиях пе­ реселения народов. Но присутствиеовального дома в эгейском ре­ гионе и другого, весьма странного овальногодома в Родезии, зна­

менитое совпадение саксонского крестьянского дома с ливийско­ карийским 5 выдают тайны истории человеческих пород. Когда

исчезает орнамент, всего-навсего меняется некоторый язык; когда

исчезает тип дома - вымерла некоторая человеческая порода.

В начале любой культуры над крестьянским двором поднимают­ ся две четкие формы высшего ранга, одна - как выражение су­ ществования, другая - как язык сознания: замки и соборы. В них противоположность тотема и табу, вожделения и страха, крови

и духа обостряется до грандиозной символики. Древнеегипетский, древнекитайский, античный, южноаравийский, западноевропей­

ский замок как резиденция поколения одного рода близок кресть­ янскому дому. Они оба в качестве слепка реальной жизни с ее

зачатиями и смертями остаются за пределами истории искусства.

Правда, к обоим прикасается архаическая орнаментика и укра­ шает в одном месте балки, в другом - ворота или лестничную клетку, но орнамент может быть произвольно выбран, а может и вообще отсутствовать. Внутренне необходимой связи между ним

и телом постройки нет. Напротив, собор не орнаментирован; он сам есть орнамент 6. Его история, равно как история дорического храма

и любых других архаических культовых построек, совпадает с исто­ рией готического стиля, и притом в такой мере, что здесь, как и в любой архаической культуре, об искусстве которой мы хоть что­ нибудь знаем, всякому очевидно, что строгая архитектура, которая есть не что иное, как чистая орнаментика высшего порядка, огра­ ничивает себя исключительно культовым строением. Все изящные

строительные формы, которые мы встречаем в Гельнгаузене, в Гос­ ларе и в Вартбурге 7, заимствованы из архитектуры соборов, пред­

ставляют собой украшение и лишены внутренней необходимости. Замок, меч, глиняный сосуд могут полностью обойтись без такого украшения 8, не теряя своего смысла или хотя бы своего облика; относительно собора или египетского храма-пирамилы этого даже невозможно представить себе.

Так различаются: строение, которое обладает стилем, и строе­ ние, жители которого обладают стилем. Ибо в монастыре и со­ боре камень имеет форму и сообщает ее людям, находяшимся

унего в подчинении; в крестьянском доме и рыцарском замке

мощная полнота мужицкой и рыцарской жизни оформляет по своим собственным законам постройку. Во втором случае дело идет прежде всего не о камне, а о человеке, и если и здесь необходи­ мо говорить об орнаменте, то последний состоит в строгой, зрелой, нерушимой форме нравов и обычаев. Таково было бы различие между живым и застывшим стилем. Однако, подобно тому как на­ пор этой живой формы захватывает и священство, вырабатывая

как в готическую, так и в ведическую эпохи тип священника-рыца­ ря, романско-готический сакральный язык форм захватывает все, что стоит в связи с этой мирской жизнью, будь то одежда, оружие, комнаты и утварь, и стилизирует поверхность жизни. НО история искусств не должна обманывать себя относительно этого чуждого ей мира; все ограничивается поверхностью.

Города поначалу ничего к этому не прибавляют. Посреди «по­

родисгых» домов, которые теперь выстроены в улицы и в стенах

которых бережно удерживается планировка и жизненный уклад крестьянского дома, лежит горсточка культовых строений, которые имеют стиль. Они являют собой неоспоримое средоточие истории искусств и излучают свою форму на площади, фасады и интерьеры. Когда на место замков становятся городские дворцы и патри­ цианские дома, все они по-прежнему не обладают стилем, но воспринимают и несут его. Подлинное бюргерство уже не имеет метафизической творческой силы ранней религии. Оно продолжает творить орнамент, но не здание как орнамент. С этого момента

при достижении городом зрелости история искусств распадается на истории отдельных видов искусства. Картина, статуя, дом --- все это отдельные объекты приложения стиля. Но теперь и церковь - это такой же дом. Готический собор есть орнамент, барочная цер­ ковь есть архитектурное тело, покрытое орнаментикой. То, что было подготовлено ионийским стилем и барокко XVI столетия, осуществили коринфский ордер и рококо. Здесь дом и орнамент окончательно и бесповоротно отделяются друг от друга; даже шедевры церковной и монастырской архитектуры XVIII столетия

не способны скрыть того, что все это искусство стало мирским, т. е. украшением. С эпохи ампира стиль переходит во вкус 9, а с

концом этой эпохи зодчество превращается в художественную промышленность. Здесь орнаментальный выразительный язык и с ним история искусства обретает свой конец.

Из раздела -истогичвскив ПСЕВДОМОРФОЗЫ,.

В пласте горной породы заключены кристаллы определенного минерала. Возникают трещины и разломы; вода просачивается

вовнутрь и вымывает с течением времени кристаллы, так что оста­

ются лишь пустоты, сохраняющие их форму. Позднее в игру всту­

пают вулканические явления, взрывающие породу: расплавленные массы пробиваются вовнутрь, застывают и в свою очередь кристал­ лизуются. Но им уже не дано образовать свою собственную фор­

му - они должны заполнить наличную; так возникают поддельные формы, кристаллы, внутренняя структура которых противоречит

их внешнему строению, один вид минерала с внешними чертами

другого. Минералоги именуют это псевдоморфозой. Исторические псевдоморфозы -- так называю я случаи, когда

чужая старая культура так властно тяготеет над страной, что молодая и родная для этой страны культура не обретает свободно­ го дыхания и не только не в силах создать чистые и собственные формы выражения,но даже не осознаетпо-настоящемусебя самое. Все вышедшее из глубин изначальной душевности изливается в пустые формы чуждой жизни; юные чувства застывают в старче­ ские произведения, и вместо свободного развертывания собствен-

ных творческих сил только ненависть к чужому насилию вырастает

до гигантского размаха.

Таков случай арабской культуры 1. Ее предыстория лежит все­ цело в регионе древнейшей вавилонской цивилизации, которая уже два тысячелетия была добычей сменявших друг друга завоевате­ лей. Ее «эпоха Меровингов» 2 выразилась в диктатуре малочислен­ ных персидских племенных групп, неразвившегося народа типа остготов, чье двухсотлетнее и почти неоспаривавшееся господство имело своей предпосылкой неимоверную усталость этого населен­

ного феллахами 3 мира. Но после 300 г. до н. э. молодые нароДоы этого региона, где от Синая и до Загра 4 господствовала арамен­

ская речь, переживают великое пробуждение. Новое отношение че­

ловека к богу, совершенно новое ощущение мира пронизывает -- как это было'в эпоху Троянекойвойны И В эпоху Саксонскихимпе­ раторов - все сохранившиеся религии, безотносительно, t.IOСИЛИ

.'Н! они имена Ахура Мазды, Ваала или Яхве; повсюду подготавли­

вается одно великое творение, но как раз в этот момент, и притом

-таким образом, что внутренняя связь не совсем исключена (ибо

пврсидское владычество покоялось на определенных душевных предпосылках, которые именно теперь исчезли'}, появляются маке­

доняне - для Вавилона еще одна волна авантюристов, как все

предыдущие,- и рuаспространяют ноад странами вп~оть до Индии И Туркестана тонкии пласт античнои цивилизации . Правда, цар­

ства диадохов могли незаметно превра6щаться в государства пред­ арабского духа; царство Селевкидов , которое почти полностью совпадало с регионом арамейского языка, стало_ таковым уже около 200 г. дон. э. Но начиная с битвы при Пидне 1, оно по~тепен­

но включается в своих восточных частях в состав античнои импе­ рии и таким образом оказываетсяпод мощнь~м воздействием.духа, центр тяжести котороголежал в бесконечнойдали. Так была под­

готовлена псевдоморфоза.

Магическая культура занимает географически и исторически наиболее центральное место в группе великих культур - единст­

венная, которая в пространстве и времени соприка~ается почти со всеми остальными. Поэтому структура всеобщей истории в

нашей сумме представлений о мире всецело зависит от того, рас­ познаем ли мы внутреннюю форму этой культуры, так искаженную внешними формами; но как раз эта последняя в силу теологических и филологических предрассудков, а еще больше - в силу раз­

дробленности современной специальной науки - до сего врем~ни не была распознана. Исследовательская работа на Западе с дав­

него времени распадается не только по материалу и метод?м, но по самому своему мышлению на ряд специальных областей, бес­ смысленная изоляция которых сделала невозможным, чтобы большие вопросы были хотя бы замечены. Больше, чем где бы то ни

было «специальность» сыграла свою роковую роль применительно

ледних кончался на восточной границе греческого языка. Поэтому

глубинное единство развития по обе стороны этой границы, по­ просту не существовавшей для душ, так и не было замечено. Ре­ зультатом была перспектива: античность - средневековье - Но­ вое время; ее внешние границы и внутреннее единство были опре­ делены употреблением греческого и латинского языков. Аксум, Саба, а равно и царство Сасанидов для знатока классических

языков, державшегося «текстов», оказались недоступными, а по­ тому как бы не существовавшими в истории. Литературоведы, опять-таки филологи, смешивали дух языка и дух произведений. То, что в арамейском регионе было создано или хотя бы только сохранено на греческом языке, было отнесено по ведомству «позд­ неантичной» литературы. Тексты на других языках не попадали в область этой дисциплины и поэтому отходили к историям других литератур. Но как раз здесь-то и был самый разительный пример

того, что ни одна история литературы на свете не укладывается в языковые границы. (Это важно и для западных литератур: не­ мецкая литература отчасти лагиноязычиа, английская - отчасти пользовалась французским языком.) Здесь перед исследователями должна была открыться замкнутая группа магических националь­ ных литератур, внутренне единая по духу, но пользовавшаяся различными языками, в том числе и классическими. Ибо нация магического стиля не имеет своего родного языка. Существует талмудическая, маннхейекая 9, несторианская 10 и даже неопи­ фагорейская национальные литературы, но нет греческой или еврейской.

История религии разлагает эту область на отдельные дисципли­ ны в соответствии с западноевропейскими вероисповеданиями, причем для христианской теологии решающей была и по сей день остается «филологическая граница» на востоке. Персидекий мир достался иранской филологии. Поскольку тексты «Авесты» не соз­ даны, но распространялись на арийском диалекте, вся эта неимо­ верная проблема рассматривал ась как побочная задача для индо­

логов и постольку совершенно исчезла из поля зрения христиан­ ской теологии. Наконец, для истории талмудического иудаизма вообще не осталось особой специальности, поскольку еврейская филология образует одну дисциплину с изучением Ветхого Завета.

2

Пожалуй, римский мир времен цезарей смутно сознавал свое положение. Поздние авторы постоянно жалуются на убыль насе­ ления и духовную опустошенность Африки, Испании, Галлии и прежде всего исходных регионов античной культуры - Италии и Греции. Регулярным исключением из этой прискорбной картины

оказываются провинции, принадлежащие к магическому миру. В особенности Сирия густо населена и переживает наравне с при­ надлежащей парфянам Месопотамией великолепный расцвет, касающийся как крови, так и души 11. Перевес молодого Востока внятен для каждого и должен был в конце концов обрести также

иполитическое выражение. Революционные войны между Марием

иСуллой, Цезарем и Помпеем, Антонием и Октавианом оказы­

ваются, если смотреть на них отсюда, поверхностным историческим

эпизодом, за которым все отчетливее проступает попытка эманси­

пировать этот Восток от выбывающего из истории Запада, просы пающийся мир - от мира феллахов 12. Перенос столицы в Визан-

тию был грандиозным символом 13. Но этот акт совершился с опоз- данием на целых три века, а это были решающие века ранней магической культуры.

Псевдоморфоза начинается с битвы при Акциуме 14 - здесь должен был победить Антоний. Решалась совсем не борьба между Римом и эллинизмом; эта борьба была доиграна при Каннах. При Акциуме нерожденная арабская культура стояла против дряхлой античной цивилизации. Дело шло об аполлоновском или магичес­ ком духе, о богах или едином боге, о принципе или халифате. Победа Антония освободила бы магическую душу; его поражение подчинило регион этой души окаменевающему цезаризму. Послед­ ствия были бы сопоставимы с последствиями битвы при Туре и Пуатье в 732 г., если бы там победили арабы и им удалось превра­ тить «Франкистан» В халифат Северо-Востока. Арабский язык, 'арабская религия и арабские формы общественной жизни были бы восприняты господствующей верхушкой, на Луаре и Рейне выросли бы гигантские города по типу Гренады и Кайруана, готическое чувство было бы принуждено выражать себя в застывших формах

мечети и арабески и на месте немецкой мистики перед нами была

бы разновидность ~уфизма 15. То обстоятельство, что аналогичные

вещи действительно произошли в арабском мире, было последст­ вием неспособности сирийско-персидского населения выдвинуть своего Карла Мартелла, который вместе с Митридатом, с Брутом и Кассием или с Антонием и через их головы сразился бы с Римом. , Вторая псевдоморфоза лежит сегодня перед нашими глазами:

петровская Россия. Русская героическая сага былинного тип а достигает своей вершины в киевском круге сказаний о князе Вла­ димире с его рыцарями Круглого Стола и о народном богатыре Илье Муромце 16. Все неизмеримое различие между русской и фаустовской душой уже отделяет эти былины от «современных» им сказаний времен переселения народов об Артуре, об Эманарихе и Нибелунгах в форме поэм о Гильдебранде и о Вальгари. Русская эпоха Меровингов начинается со свержения татарского влады­ чества и длится через времена последних Рюриковичей и первых Романовых до Петра Великого. Я рекомендую любому прочесть франкскую историю Григория Турского (до 591) и параллельно соответствующие разделы у старомодного Карамзина, в первую очередькасательноИвана Грозного,Бориса Годунова и Шуйского~ Большего сходства невозможно вообразить. За этой московскои эпохой великих боярских родов и патриарховследует с основанием

Петербурга (1703) псевдоморфоза, которая принудила примитив­ ную русскую душу выражать себя сначала в чуждых формах позднего барокко, затем в формах Просвещения и позднее

29