ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 19.10.2020
Просмотров: 2315
Скачиваний: 2
где работала группа). Костяк группы составили представители парижской кружка евразийцев: Лев Карсавин, Петр Сувчинский, Сергей Эфрон, Дмитрий Святополк-Мирский, Константин Родзевич, а также менее известные молодые евразийцы, примкнувшие к кламарской группе позднее. Наиболее известным и влиятельным в евразийской среде среди них был публицист и музыковед Сувчинский, который входил в «редакционную Тройку» (Трубецкой, Савицкий, Сувчинский) и занимался непосредственно изданием во Франции евразийских монографий и периодики. К левым евразийцам были близки также Петр Малевский-Малевич и Константин Чхеидзе, позднее перешедший на сторону Трубецкого и Савицкого. Исследователь левого евразийства Рустам Вахитов относит к этой же группе и идеолога русского национал-большевизма Николая Устрялов, который в переписке сам себя открыто назвал левым евразийцем.3 Здесь уместно привести цитату из письма Устрялова Сувчи-носкому еще в 1926 г., то есть до раскола: «Давно я пристально присматриваюсь к евразийству. Читал все ваши сборники. Чувствую в них много себе созвучного. Слывя сменовеховцем, я в действительности ближе к евразийству, чем к недоброй памяти европейскому сменовеховству. Недавно в статье П.Б.Струве ("Возрождение", 7 октября) прочел, что левое евразийство тождественно "национал-большевизму". Кажется, Струве, в известной мере, прав.Да, национал-большевизм, несомненно, соприкасается с евразийством. Но разница между нами в том, что судьба сделала из меня более политического публициста, чем философа национальной культуры. Вы, евразийцы, далеки от непосредственных и текущих злоб дня. Вы куете большую идеологию, расположившись вдали от политических битв, базаров и суетни. Вы — в эмиграции и ориентируетесь в лучшем случае на завтрашний день. И по-своему Вы правы и делаете нужное дело» .
Основными теоретиками левого крыла евразийства были религиозный философ Карсавин (именно ему кламарцы обязаны ориентацией на т.н. «философию общего дела» русского философа Н.Федорова), литературовед и публицист Святополк-Мирский. Все они принадлежали к так называемым младшим евразийцам, то есть второму «призыву» евразийской группы, пришедшему в нее после 1925 г.
Из «старших евразийцев» к ним примкнул Сувчинский - участник первого евразийского сборника «Исход к Востоку». Карсавину, Сувчин-скому, Святополк-Мирскому принадлежат большинство программных статей журнала «Евразия», ставшего с октября 1927 г.рупором кламар-ских евразийцев.
Как явствует из впервые опубликованных в 2008 г. писем Трубецкого к Сувчинскому, формальным поводом для идеологического размежевания послужил первый номер «Евразии», в котором предельно четко была заявлена просоветская и промарксистская и антибуржуазная ориентация французской группы евразийцев.4
5 Для обстоятельной беседы с лидерами «уклонистов» в Кламар приехал Савицкий. О сути разногласий с Сувчинским он пишет в пояснительной записке, составленной по просьбе Маленов-ского-Малевича: «В первой половине ноября я узнал, что Су-вчинский и Мирский собираются укрепить свои отношения с известным поэтом и в то же время коммуноидом и атеистом В.Маяковским путем помещения обращения-приветсткия Маяковскому в газете «Евразия». Тогда это намерение было от меня укрыто. Но приблизительно через две недели, а именно 20 ноября, я получил «на одобрение» приветствие Маяковскому Марины Цветаевой, против помещения этой вещи я возражал категорически. Мнение Трубецкого, по существу, несомненно, совпадало с моим. Сувчинский ощущал себя хозяином печатного станка. Ему предстояло выбирать между поэтом и комму-ноидом, атеистом Маяковским и евразийскими связями. Он поддержал отношения с Маяковским. И пошел на разрыв с Трубецким и мною». Именно после этой публикации раскол в рядах евразийцев можно было считать состоявшимся.
Далее Савицкий продолжает: «Я думаю, что и сказанного достаточно: если кто-либо делает предложение пригласить Сувчин-ского на евразийские собрания, я делаю контрпредложение: пригласить на эти собрания представителя ГПУ. Эффект будет тот же. А положение будет ясней и проще». В личных беседах с представителями кламарского кружка молодые евразийцы убеждали его, что «Интернационал - это наша песня, но мы хотим одухотворить ее и вложить в нее новый смысл».Говоря о расколе в рядах евразийцев, необходимо упомянуть не только институциональные моменты противостояния, но и теоретические споры. Наиболее ожесточенные заочные споры велись между правыми и левыми евразийцами по вопросу о религии. Правые, чья позиция известна наиболее полно, утверждали непременный примат православия в возрождении России-Евразии. Левые открыто критиковали правых в газете «Евразия». Левые, с одной стороны, признают преемственность от старого «правого» евразийства Трубецкого и Савицкого, но преемственность эта, по их мнению, «не прямая линия, а диалектика». Так, Трубецкому вменялось в вину, что он «в противовес «романо-германскому» шовинизму утверждал самоценность неевропейских и «неисторических» культур». В 8 номере газеты «Евразия» наиболее последовательно излагалась критика старого евразийства, стоявшего во многом на позициях универсализма монархизма и православия: «Правое» евразийство (расцветшее в 1923-1925 гг.) идеализировало Московское царство и бытовое Православие, оно рисовало себе будущее России в образе «Православного царства», опирающегося на «демотию» «добрых хозяев» . Не все в этих уклонах было ложно. Многое было недораскрытой правдой. Принятие «демотия» привело нас к понятию истинного (советского) народоправства. Увлечение монархическими формами было детской болезнью той идеи организации, которая теперь стала центральным нервом евразийства. Но организацию мы теперь видим как задачу, осуществляемую в настоящем и будущем, а не как воскрешение чего-то прежде осуществленного, будь то Москвой или Монголией. Мы поняли организацию как религиозный долг, как борьбу с человеческим хаосом — организацию природы. В связи с этим мы поняли русскую революцию как революцию интернациональную, нужную и благую для всего человечества. Продолжая считать (тут, не изменяя себе и не предавая себя, мы не можем перемениться) убогой и дефективной философию вульгарного марксизма, мы признаем работу современной России в существе своем на общее с нами дело и не считаем возможным это дело предавать (как бы критически мы ни относились к конкретной политике ВКП)».
Наиболее острая критика «левого уклона» представлена видным евразийцем Алексеевым в декабре 1928 г.: «вместо того чтобы превратить коммунистов в евразийцев, кламарцы проделали противоположное движение - из евразийцев стали коммунистами, причем не ясно, что остальных у них от евразийства. Они с необходимостью теперь одобряют практику коммунизма в России и, в частности, считают совершенно правильной теперешнюю линию Сталина. При этом кла-марцы часто ссылаются не на Маркса, а на «Философию общего дела» Федорова... я убежденный противник коммунизма, считаю коммунизм системой звериной и бесовской - и этот момент, когда евразийство принимает коммунизм, расходится моя дорога с евразийством.». Левые евразийцы, чье мнение в передовице очередного номера «Евразии» выразил Сувчинский, заключалось во взгляде на воинствующий атеизм большевиков как на религиозную по своей природе борьбу с окостеневшей и продавшейся буржуазии частью православного клира: «Вера растет, крепнет и закаляется в сомнении. Вот почему мы видим ценность даже в искреннем воинствующем атеизме, разумеется,- пожалуйста, не передергивайте, елейные критиканы! — не в пошлых, принимаемых на веру шаблонах атеизма и не в грубом атеистическом насилии и засилье, а в пафосе и вере атеизма. Воинствующий атеизм не дает религиозной вере успокоиться на своей данности. Он заставляет ее погружаться в себя, осознавать себя, раскрываться. Он — обособившееся от веры, потому только и ложное, сомнение, горнило, в котором она должна закаляться и очищаться. И если огонь сомнения казался ненужным нашим дедам, жившим еще крепким традиционным Православием, он необходим сейчас, когда православное сознание обращается в себя, ищет правду своей традиции. Мы живем не в эпоху веры бессознательной и не в эпоху спокойной, уверенной в себе веры Хомякова, но в эпоху напряженных религиозных исканий и необозримо расширившейся религиозной проблематики. Для нас все стало проблемой Православия. Православные искания, хотя и не осознавшие себя таковыми, мы усматриваем и в смятении русского сектантства, и в позитивистском бреду русской интеллигенции, и в русском социализме вплоть до самых последних его формаций. Задание православия, таким образом, синтетично.
Это значит, что Православие из себя и в себе должно раскрыть как свою правду все, чем люди живы, но что они ограниченно, плохо понимают, да и не могут понять вне Православия».Кроме религиозных вопросов, вокруг которых кипели самые острые споры, острые дискуссии вызывал вопрос о частной собственности. Правые евразийцы утверждали возможность государственной и частной собственности, в то время как левые отстаивали лишь собственность социалистическую и невозможность экспансии в Россию иностранного капитала. Савицкий, например, настаивал на том, что «устранить частное хозяйство - это значит устранить наиболее созидательную стихию производственно-хозяйственныой области (в непонимании этого обстоятельства заключается экономическое безумие коммунистов)».Говоря о причинах заката евразийства и отказа от него самих отцов-основателей (Савицкого, Флоровского и т.д.), стоит обратить внимание на существеннейший недостаток евразийства 20-х гг. Значительный недостаток этот был запечатлен в заочном споре между правым евразийцем Савицким и левым «уклонистом» Сувчинским. Савицкий во все той же записке «Кламарский раскол в евразийском движении» приводит справедливые во многом слова Сувчинского относительно евразийства: «Евразийство есть то, что говорят определенные лица и не есть определенная система идей». Далее Савицкий с досадой констатирует: «Сувчинского увлекла цельность коммунистически-марксистского мировоззрения. Он решил, что коммунизм есть система, а дотоле существовавшее евразийство «так что-то» и отнюдь не система». Недостаток системности явно диагностируется в среде левых евразийцев хотя бы в том факте, что они пытались оправдать Маркса ссылками на Федорова: «мы не «федоровцы», и в центральной идее Федорова можем видеть не более как гениального захвата миф. Но учителем своим мы его признаем, и изо всех русских мыслителей он нам самый близкий. Федоровскому кругу идей мы обязаны в значительной мере и тем, что изо всех западных мыслителей нам стал самым близким Маркс, — утверждение, которое еще два-три года назад удивило бы большинство евразийцев».