Файл: Лекции по зарубежной литературе_Набоков В_2000 -512с.pdf

18 ДЖОН АПДАЙК

Но даже такое редкостное существо, как идеальный

набоковский студент, могло стать жертвой его проказ.

Наша мисс Рагглс, юная, двадцатилетняя, подошла в

конце занятия взять из общей кучи свою экзаменаци-

онную тетрадь с оценкой и, не найдя ее, вынуждена

была обратиться к преподавателю. Набоков возвышался

на кафедре, рассеянно перебирая бумаги. Она извини-

лась и сказала, что ее работы, кажется, нет. Он накло-

нился к ней, подняв брови: «А как вас зовут?» Она

ответила, и со стремительностью фокусника он извлек

ее тетрадь из-за спины. На тетради стояло «97». «Я хотел

посмотреть, — сообщил он ей, — как выглядит гений».

И холодно оглядел ее, залившуюся краской, с головы до

ног; на этом их беседа закончилась. Она, между прочим,

не помнит, чтобы курс назывался «Похаблит.». В кам-

пусе его называли просто «Набоков».

Через семь лет после своего ухода Набоков вспоми-

нал этот курс со смешанным чувством:

«Мой метод преподавания препятствовал подлинно-

му контакту со студентами. В лучшем случае они отры-

гивали на экзамене кусочки моего мозга. <...> Я тщетно

пытался заменить свое физическое присутствие на ка-

федре магнитофонными записями, проигрываемыми по

радиосети колледжа. С другой стороны, меня очень

радовали одобрительные смешки в том или ином уголке

аудитории в ответ на то или иное место моей лекции.

Наивысшее вознаграждение для меня — письма бывших

студентов, в которых они сообщают спустя десять или

пятнадцать лет, что теперь им понятно, чего я от них

хотел, когда предлагал вообразить неправильно переве-

денную прическу Эммы Бовари или расположение ком-

нат в квартире Замзы...»

Не в одном интервью из тех, что вручались журна-

листам на карточках 3x5 дюймов в Монтре-«Паласе»,

говорилось о будущей книге корнеллских лекций, но

проект этот (наряду с другими книгами, находившимися

в работе, такими, как иллюстрированный трактат «Ба-

бочки в искусстве» и роман «Оригинал Лауры») к мо-

менту смерти великого человека летом 1977 года все еще

висел в воздухе.

Теперь, к счастью, эти лекции перед нами. И все еще

хранят запахи аудитории, которые авторская правка

ПРЕДИСЛОВИЕ 19

могла бы смыть. Ни читанное, ни слышанное о них

прежде не может дать представления об их обволаки-

вающей педагогической теплоте. Молодость и женст-

венность аудитории каким-то образом запечатлелись в

настойчивом, страстном голосе наставника. «Работа с

вашей группой была необычайно приятным взаимодей-

ствием между фонтаном моей речи и садом ушей —

иных открытых, иных закрытых, чаще — восприимчи-

вых, иногда чисто декоративных, но неизменно челове-

ческих и божественных». Нам много цитируют — так

читали вслух молодому Владимиру Владимировичу его

отец, мать и Mademoiselle. Во время этих цитирований

мы должны вобразить акцент, театральную мощь дород-

ного лысеющего лектора, который был когда-то спорт-

сменом и унаследовал русскую традицию ярких устных

выступлений. Живой интонацией, веселым блеском

глаз, усмешкой, взволнованным напором дышит эта

проза, текучая разговорная проза, блестящая и ненатуж-

ная, в любую минуту готовая зажурчать метафорой и

каламбуром: ошеломляющая демонстрация художест-

венного духа, которую посчастливилось увидеть студен-

там тех далеких, незамутненных пятидесятых годов.

Репутация Набокова — литературного критика, обоз-

наченная до нынешнего дня массивным памятником

Пушкину и высокомерным отрицанием Фрейда, Фолк-

нера и Манна, подкреплена теперь этими щедрыми и

терпеливыми разборами. Здесь живописание остенов-

ского стиля «с ямочками», душевное родство с сочным

Диккенсом, почтительное объяснение флоберовского

контрапункта, очаровательная завороженность, — как у

мальчика, разбирающего первые в жизни часы, — меха-

низмом деловито тикающих

 Джойса.

Набоков рано и надолго пристрастился к точным на-

укам, и блаженные часы, проведенные в светоносной

тиши над окуляром микроскопа, продолжились в юве-

лирном вскрытии темы лошадей в «Госпоже Бовари»

или снов-двойников Блума и Дедала. Чешуекрылые

вынесли его в мир за оградой здравого смысла, где

большой глазок на крыле бабочки имитирует каплю

жидкости с таким сверхъестественным совершенством,

что пересекающая крыло линия слегка искривляется,

проходя через него, где природа, «не довольствуясь тем,

20 ДЖОН

что из сложенной бабочки

 она делает уди-

вительное подобие сухого листа с жилками и сте-

бельком, она, кроме того, на этом "осеннем" крыле

прибавляет сверхштатное воспроизведение тех дырочек,

которые проедают именно в таких листьях жучьи личин-

ки». Поэтому он требовал от своего искусства и от

искусства других чего-то лишнего — росчерка мимети-

ческой магии или обманчивого двойничества — сверхъ-

естественного и сюрреального в коренном смысле этих

обесцененных слов. Где не мерцало это произвольное,

надчеловеческое, неутилитарное, там он делался резок

и нетерпим, обрушиваясь на безликость, невыразитель-

ность, присущие неодушевленной материи. «Многие

признанные авторы для меня просто не существуют. Их

имена высечены на пустых могилах, их книги — мане-

кены...» Там, где он находил это мерцание, вызывающее

холодок в спине, его энтузиазм переходил за грань

академического, и он становился вдохновенным — и,

безусловно, вдохновляющим — учителем.

Лекции, которые столь остроумно сами себя пред-

варяют и не делают секрета из своих предпосылок и

предвзятости, не нуждаются в пространном преди-

словии. Пятидесятые годы — с их тягой к частному

пространству, их презрительным отношением к обще-

ственным проблемам, их вкусом к самодовлеющему,

неангажированному художеству, с их верой в то, что вся

существенная информация содержится в самом произ-

ведении, как учили «новые критики», — были, возмож-

но, более благодарным театром для набоковских идей,

нежели последующие десятилетия. Но проповедуемый

Набоковым разрыв между реальностью и искусством

показался бы радикальным в любое десятилетие. «Ис-

тина состоит в том, что великие романы — это великие

сказки, а романы в нашем курсе — величайшие сказ-

ки. <...> Литература родилась не в тот день, когда из

неандертальской долины с криком: "Волк, волк!" —

выбежал мальчик, а следом и сам серый волк, дышащий

ему в затылок; литература родилась в тот день, когда

мальчик прибежал с криком: "Волк, волк!", а волка за

ним и не было». Но мальчик, кричавший: «Волк!», стал

досадой племени, и ему позволили погибнуть. Другой

жрец воображения, Уоллес

 провозгласил:

ПРЕДИСЛОВИЕ 21

«Если мы желаем сформулировать точную теорию поэ-

зии, то необходимо исследовать структуру реальности,

ибо реальность есть отправная точка поэзии». Для На-

бокова же реальность — не столько структура, сколько

узор, привычка, обман: «Всякий большой писатель —

большой обманщик, но такова же и эта архимошенни-

ца — Природа. Природа обманывает всегда». В его эс-

тетике невысока цена скромной радости узнавания и

плоской добродетели жизнеподобия. Для Набокова

мир — сырье искусства — сам есть художественное со-

здание, настолько невещественное и призрачное, что

шедевр, кажется, можно соткать из воздуха, одним

только актом властной воли художника. Однако книги,

подобные «Госпоже Бовари» и «Улиссу», раскалены

сопротивлением, которое оказывают этой манипулятор-

ской воле банальные, увесисто-земные предметы. Зна-

комое, отталкивающее, беспомощно любимое в наших

собственных телах и судьбах влито в преображенные

сцены Дублина и Руана; отвернувшись от этого, в таких

книгах, как «Саламбо» и «Поминки по Финнегану»,

Джойс и Флобер сдаются на милость своему мечтатель-

ному ложному эго, идут на поводу у собственных увле-

чений. В страстном разборе «Превращения» Набоков

припечатывает мещанскую семью Грегора как «посред-

ственность, окружающую гения», игнорируя централь-

ный, быть может, нерв новеллы — потребность Грегора

в этих пусть толстокожих, но полных жизни и очень

определенных земных существах. Амбивалентность,

пронизывающая трагикомедию Кафки, совершенно

чужда идеологии Набокова, хотя его художественная

практика — роман «Лолита», например, — насыщена

ею, так же как поразительной плотности деталями —

«чувственными данными, отобранными, усвоенными и

сгруппированными», если воспользоваться его собст-

венной формулой.

Корнеллские годы были продуктивными для Набо-

кова. Прибыв в Итаку, он дописал «Память, говори».

Там же, на заднем дворе, жена помешала ему сжечь

трудное начало «Лолиты», которую он завершил в

1953 году. Добродушные истории о Пнине написаны

целиком в Корнеллском университете. Героические ра-

зыскания в связи с переводом «Евгения Онегина» про-

22

ведены большей частью в его библиотеках, а сам

нелл с теплотой отображен в «Бледном пламени».

Можно представить себе, что переезд на двести миль

вглубь от Восточного побережья и частые летние экс-

курсии на Дальний Запад позволили Набокову прочнее

укорениться в усыновившей его «прекрасной, доверчи-

вой, мечтательной, огромной стране» (цитируя Гумберта

Гумберта). Когда Набоков приехал в Итаку, ему было

под пятьдесят, и для художественного истощения при-

чин было достаточно. Дважды изгнанник, бежавший от

большевиков из России и от Гитлера из Германии, он

успел создать массу великолепных произведений на

умирающем в нем языке для эмигрантской аудитории,

которая неуклонно таяла. Тем не менее в течение вто-

рого десятилетия пребывания в Америке он сумел при-

вить здешней литературе непривычные дерзость и блеск,

вернуть ей вкус к фантазии, а себе — снискать между-

народную известность и богатство. Приятно предполо-

жить, что перечитывание, необходимое для подготовки

к этим лекциям, увещевания и опьянения, ежегодно

сопровождавшие их на кафедре, помогли Набокову ве-

ликолепным образом обновить свой творческий инстру-

ментарий. Приятно увидеть в его прозе тех лет что-то от

изящества Остен, живости Диккенса и стивенсоновский

«восхитительный винный вкус», добавившие остроты

его собственному несравненному, европейского сбора

нектару. Его любимыми американскими авторами, как

он однажды признался, были Мелвилл и Готорн, и жаль,

что он не читал о них лекций. Но будем благодарны за

те, которые были прочитаны и обрели теперь постоян-

ную форму. Разноцветные окна, открывающие семь

шедевров, — они так же живительны, как тот «арлеки-

новый набор цветных стекол», сквозь который мальчик

Набоков разглядывал сад, слушая чтение на веранде

родительского дома.

Джон Апдайк