Файл: Том первыйГлава первая.pdf

ятнейшем и в наилучшем расположении духа.
Совершенно успокоившись и укрепившись, он с небрежною ловкостью бросился на эластические по- душки коляски, приказал Селифану откинуть кузов на- зад (к юрисконсульту он ехал с поднятым кузовом и даже застегнутой кожей) и расположился, точь-в-точь как отставной гусарский полковник или сам Вишнепо- кромов – ловко подвернувши одну ножку под другую,
обратя с приятностью ко встречным лицо, сиявшее из-под шелковой новой шляпы, надвинутой несколько на ухо. Селифану было приказано держать направле- нье к гостиному двору. Купцы, и приезжие и туземные,
стоя у дверей лавок, почтительно снимали шляпы, и
Чичиков, не без достоинства, приподнимал им в от- вет свою. Многие из них уже были ему знакомы; дру- гие были хоть приезжие, но, очарованные ловким ви- дом умеющего держать себя господина, приветство- вали его, как знакомые. Ярмарка в городе Тьфуславле не прекращалась. Отошла конная и земледельческая,
началась – с красными товарами для господ просве- щенья высшего. Купцы, приехавшие на колесах, рас- полагали назад не иначе возвращаться, как на санях.
– Пожалуте-с, пожалуте-с! – говорил у суконной лавки, учтиво рисуясь, с открытою головою, немецкий сюртук московского шитья, с шляпой в руке на отлете,
только чуть державший двумя пальцами бритый круг-

лый подбородок и выраженье тонкости просвещенья в лице.
Чичиков вошел в лавку.
– Покажите-ка мне, любезнейший, суконца.
Благоприятный купец тотчас приподнял вверх от- крывавшуюся доску с стола и, сделавши таким обра- зом себе проход, очутился в лавке, спиною к товару и лицом к покупателю.
Ставши спиной к товарам и лицом к покупателю, ку- пец, с обнаженной головою и шляпой на отлете, еще раз приветствовал Чичикова. Потом надел шляпу и,
приятно нагнувшись, обеими же руками упершись в стол, сказал так:
– Какого рода сукон-с? английских мануфактур или отечественной фабрикации предпочитаете?
– Отечественной фабрикации, – сказал Чичиков, –
но только именно лучшего сорта, который называется аглицким.
– Каких цветов пожелаете иметь? – вопросил купец,
все так <же> приятно колеблясь на двух упершихся в стол руках.
– Цветов темных, оливковых или бутылочных с ис- крою, приближающихся, так сказать, к бруснике, – ска- зал Чичиков.
– Могу сказать, что получите первейшего сорта,
лучше которого <нет> в обеих столицах, – говорил ку-

пец, потащившись доставать сверху штуку; бросил ее ловко на стол, разворотил с другого конца и поднес к свету. – Каков отлив-с! Самого модного, последнего вкуса!
Сукно блистало, как шелковое. Купец чутьем про- нюхал, что перед ним стоит знаток сукон, и не захотел начинать с десятирублевого.
– Порядочное, – сказал Чичиков, слегка погладив- ши. – Но знаете ли, почтеннейший? покажите мне сразу то, что вы напоследок показываете, да и цвету больше того… больше искрасна, чтобы искры были.
– Понимаю-с: вы истинно желаете такого цвета, ка- кой нонче в Пе<тербурге в моду> входит. Есть у меня сукно отличнейшего свойства. Предуведомляю, что высокой цены, но и высокого достоинства.
– Давайте.
О цене ни слова.
Штука упала сверху. Купец ее развернул еще с большим искусством, поймал другой конец и развер- нул точно шелковую материю, поднес ее Чичикову так, что <тот> имел возможность не только рассмот- реть его, но даже понюхать, сказавши только:
– Вот-с сукно-с! цвету наваринского дыму с пламе- нем.
О цене условились. Железный аршин, подобный жезлу чародея, отхватал тут же Чичикову на фрак <и>

на панталоны. Сделавши ножницами нарезку, купец произвел обеими руками ловкое дранье сукна во всю его ширину, при окончанье которого поклонился Чи- чикову с наиобольстительнейшею приятностью. Сук- но тут же было свернуто и ловко заворочено в бумагу;
сверток завертелся под легкой бечевкой. Чичиков хо- тел было лезть в карман, но почувствовал, <что> по- ясницу его приятно окружает чья-то весьма деликат- ная рука, и уши его услышали:
– Что вы здесь покупаете, почтеннейший?
– А, приятнейше неожиданная встреча! – сказал Чи- чиков.
– Приятное столкновенье, – сказал голос того же самого, который окружил его поясницу. Это был Виш- непокромов. – Готовился было пройти лавку без вни- манья, вдруг вижу знакомое лицо – как отказаться от приятного удовольствия! Нечего сказать, сукна в этом году несравненно лучше. Ведь это стыд, срам! Я ни- как не мог было отыскать… Я готов тридцать рублей,
сорок рублей… возьми пятьдесят даже, но дай хоро- шего. По мне, или иметь вещь, которая бы, точно, бы- ла уже отличнейшая, или уж лучше вовсе не иметь.
Не так ли?
– Совершенно так! – сказал Чичиков. – Зачем же трудиться, как не затем, чтобы, точно, иметь хорошую вещь?

– Покажите мне сукна средних цен, – раздался позади голос, показавшийся Чичикову знакомым. Он оборотился: это был Хлобуев. По всему видно было,
что он покупал сукно не для прихоти, потому что сер- тучок был больно протерт.
– Ах, Павел Иванович! позвольте мне с вами на- конец поговорить. Вас нигде не встретишь. Я был несколько раз – все вас нет и нет.
– Почтеннейший, я так был занят, что, ей-ей, нет времени. – Он поглядел по сторонам, как бы от объ- ясненья улизнуть, и увидел входящего в лавку Мура- зова. – Афанасий Васильевич! Ах, боже мой! – сказал
Чичиков. – Вот приятное столкновение!
И вслед за ним повторил Вишнепокромов:
– Афанасий Васильевич!
<Хлобуев> повторил:
– Афанасий Васильевич!
И, наконец, благовоспитанный купец, отнеся шляпу от головы настолько, сколько могла рука, и весь по- давшись вперед, произнес:
– Афанасию Васильевичу наше нижайшее почте- нье!
На лицах напечатлелась та собачья услужливость,
какую оказывает миллионщикам собачье отродье лю- дей.
Старик раскланялся со всеми и обратился прямо к

Хлобуеву:
– Извините меня: я, увидевши издали, как вы во- шли в лавку, решился вас побеспокоить. Если вам бу- дет после свободно и по дороге мимо моего дома, так сделайте милость, зайдите на малость времени. Мне с вами нужно будет переговорить.
Хлобуев сказал:
– Очень хорошо, Афанасий Васильевич.
– Какая прекрасная погода у нас, Афанасий Васи- льевич, – сказал Чичиков.
– Не правда ли, Афанасий Васильевич, – подхва- тил Вишнепокромов, – ведь это необыкновенно.
– Да-с, благодаря Бога недурно. Но нужно бы дож- дичка для посева.
– Очень, очень бы нужно, – сказал Вишнепокро- мов, – даже и для охоты хорошо.
– Да, дождичка бы очень не мешало, – сказал Чи- чиков, которому не нужно было дождика, но как уже приятно согласиться с тем, у кого миллион.
И старик, раскланявшись снова со всеми, вышел.
– У меня просто голова кружится, – сказал Чичи- ков, – как подумаешь, что у этого человека десять миллионов. Это просто даже невероятно.
– Противузаконная, однако ж, вещь, – сказал Виш- непокромов, – капиталы не должны быть в одних <ру- ках>. Это теперь предмет трактатов во всей Европе.

Имеешь деньги, – ну, сообщай другим: угощай, да- вай балы, производи благодетельную роскошь, кото- рая дает хлеб мастерам, ремесленникам.
– Это я не могу понять, – сказал Чичиков. – Десять миллионов – и живет как простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать.
Ведь это можно так завести, что и общества другого у тебя не будет, как генералы да князья.
– Да-с, – прибавил купец, – у Афанасия Васильеви- ча при всех почтенных качествах непросветительно- сти много. Если купец почтенный, так уж он не купец,
он некоторым образом есть уже негоциант. Я уж то- гда должен себе взять и ложу в театре, и дочь уж я за простого полковника – нет-с, не выдам: я за генерала,
иначе я ее не выдам. Что мне полковник? Обед мне уж должен кондитер поставлять, а не то что кухарка…
– Да что говорить! помилуйте, – сказал Вишнепо- кромов, – с десятью миллионами чего не сделать?
Дайте мне десять миллионов, – вы посмотрите, что я сделаю!
«Нет, – подумал Чичиков, – ты-то не много сдела- ешь толку с десятью миллионами. А вот если б мне десять миллионов, я бы, точно, кое-что сделал».
«Нет, если бы мне теперь, после этих страшных опытов, десять миллионов! – подумал Хлобуев. – Э,
теперь бы я не так: опытом узнаешь цену всякой ко-

пейки». И потом, минуту подумавши, спросил себя внутренне: «Точно ли бы теперь умней распорядил- ся?» И, махнувши рукой, прибавил: «Кой черт! я ду- маю, так же бы растратил, как и прежде», – и вышел из лавки, сгорая желанием знать, что объявит ему Му- разов.
– Вас жду, Петр Петрович! – сказал Муразов, уви- девши входящего Хлобуева. – Пожалуйста ко мне в комнатку.
И он повел Хлобуева в комнатку, уже знакомую чи- тателю, неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот рублей в год жа- лованья.
– Скажите, ведь теперь, я полагаю, обстоятельства ваши получше? После тетушки все-таки вам доста- лось кое-что?
– Да как вам сказать, Афанасий Васильевич? Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят> душ крестьян и тридцать тысяч де- нег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов, – и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое.
Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенни- чества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…
– Позвольте, Петр Петрович: прежде чем говорить

об этом Чичикове, позвольте поговорить собствен- но о вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключе- нию, было бы для вас удовлетворительно и достаточ- но затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоя- тельств?
– Мои обстоятельства трудные, – сказал Хлобуев. –
Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно, по крайней мере, сто тысяч, если не больше. Словом, мне это невозможно.
– Ну, если бы это у вас было, как бы вы тогда повели жизнь свою?
– Ну, я бы тогда нанял себе квартирку, занялся бы воспитанием детей, потому что мне самому не слу- жить: я уж никуды не гожусь.
– А почему ж вы никуды не годитесь?
– Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начи- нать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у ме- ня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница бо- лит, я обленился; а должности мне поважнее не да- дут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я не стану. Мне не ужиться с Красноносовым да
Самосвистовым.
– Но все, извините-с, я не могу понять, как же быть

без дороги; как идти не по дороге; как ехать, когда нет земли под ногами; как плыть, когда челн не на воде?
А ведь жизнь – путешествие. Извините, Петр Петро- вич, те господа ведь, про которых вы говорите, всё же они на какой-нибудь дороге, всё же они трудятся. Ну,
положим, как-нибудь своротили, как случается со вся- ким грешным; да есть надежда, что опять набредут.
Кто идет – нельзя, чтоб не пришел; есть надежда, что и набредет. Но как тому попасть на какую-нибудь до- рогу, кто остается праздно? Ведь дорога не придет ко мне.
– Поверьте мне, Афанасий Васильевич, я чувствую совершенно справедливость <вашу>, но говорю вам,
что во мне решительно погибла, умерла всякая дея- тельность; не вижу я, что могу сделать какую-нибудь пользу кому-нибудь на свете. Я чувствую, что я реши- тельно бесполезное бревно. Прежде, покамест был помоложе, так мне казалось, что все дело в деньгах,
что если бы мне в руки сотни тысяч, я бы осчастливил множество: помог бы бедным художникам, завел бы библиотеки, полезные заведения, собрал бы коллек- ции. Я человек не без вкуса и, знаю, во многом мог бы гораздо лучше распорядиться тех наших богачей,
которые все это делают бестолково. А теперь вижу,
что и это суета, и в этом немного толку. Нет, Афанасий
Васильевич, никуда не гожусь, ровно никуда, говорю

вам. На малейшее дело не способен.
– Послушайте, Петр <Петрович>! Но ведь вы же мо- литесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вста- вать, но ведь вы встаете и идете, – идете в четыре ча- са утра, когда никто не подымается.
– Это – другое дело, Афанасий Васильевич. Я
это делаю для спасения души, потому что в убежде- нии, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-ни- будь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, – даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> за- прягает.
– Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить то- му, которому молитесь, чтобы спасти свою душу, и это дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели. Поверьте, что если <бы> вы взялись за долж- ность свою таким образом, как бы в уверенности, что служите тому, кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас никто из людей не в силах <был бы> охладить.
– Афанасий Васильевич! вновь скажу вам – это дру- гое. В первом случае я вижу, что я все-таки делаю. Го- ворю вам, что я готов пойти в монастырь и самые тяж-

кие, какие на меня ни наложат, труды и подвиги я бу- ду исполнять там. Я уверен, что не мое дело рассуж- дать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь и знаю, что Богу повинуюсь.
– А зачем же так вы не рассуждаете и в делах све- та? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому толь- ко служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способно- сти и дары, которые розные у всякого? Ведь это ору- дия моленья нашего: то – словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к миру, у вас семейство.
Здесь Муразов замолчал. Хлобуев тоже замолчал.
– Так вы полагаете, что если бы, например, у <вас>
было двести тысяч, так вы могли <бы> упрочить жизнь и повести отныне жизнь расчетливее?
– То есть, по крайней мере, я займусь тем, что мож- но будет сделать, – займусь воспитаньем детей, буду иметь в возможности доставить им хороших учителей.
– А сказать ли вам на это, Петр Петрович, что чрез два года будете опять кругом в долгах, как в шнурках?
Хлобуев несколько помолчал и начал с расстанов- кою:
– Однако ж нет, после этаких опытов…
– Да что ж опыты, – сказал Муразов. – Ведь я вас