Файл: Меріме КАРМЕН.doc

Всякая женщина - зло; но дважды

бывает хорошей -

Или на ложе любви, или на смертном

одре.

Паллад.

I

Мне всегда казалось, что географы сами не знают, что

говорят, помещая поле битвы при Мунде в стране пунических

бастулов, близ теперешней Монды, милях в двух к северу от

Марбельи. Согласно собственным моим соображениям по поводу

текста анонимного автора "Bellum Hispaniense" и кое-каким

сведениям, почерпнутым в превосходной библиотеке герцога

Осунского, я полагал, что достопамятное место, где Цезарь в

последний раз сыграл на все против защитников республики,

следует искать в окрестностях Монтильи. Находясь в

Андалузии ранней осенью 1830 года, я совершил довольно

дальнюю поездку, чтобы разрешить еще остававшиеся у меня

сомнения. Исследование, которое я в скором времени

обнародую, окончательно убедит, я надеюсь, всех

добросовестных археологов. Пока моя диссертация еще не

разъяснила географической загадки, которая смущает всю

ученую Европу, я хочу вам рассказать небольшую повесть; она

ни в чем не предрешает интересного вопроса о местонахождении

Мунды.

Я нанял в Кордове проводника и двух лошадей и двинулся в

поход, не имея иной поклажи, кроме "Записок" Цезаря и

нескольких рубашек. И вот однажды, скитаясь по возвышенной

части Каченской равнины, изнемогая от усталости, умирая от

жажды, сжигаемый раскаленным солнцем, я от всей души посылал

к чорту Цезаря и сыновей Помпея, как вдруг заметил поодаль

от тропинки, по которой я следовал, небольшую зеленую

лужайку, усеянную камышами и тростником. Это возвещало мне

близость источника. И действительно, когда я подъехал,

предполагаемая лужайка оказалась болотом, в котором терялся

ручей, вытекавший, по-видимому, из тесного ущелья меж двух

высоких уступов сьерры де Кабра (1). Я решил, что,

подымаясь по течению, я найду воду чище, меньше пиявок и

лягушек, и, быть может, немного тени среди утесов. При

въезде в ущелье мой конь заржал, и тотчас же ему ответил

другой конь, мне невидимый. Не успел я проехать и ста

шагов, как ущелье, вдруг расширяясь, обнаружило передо мной

как бы природный цирк, сплошь затененный высотою окружавших

его откосов. Трудно было найти место, сулящее путнику более

приятный отдых. У подножия отвесных скал ручей мчался,

кипя, и терялся в небольшом водоеме, устланном белоснежным

песком. Пять-шесть прекрасных зеленых дубов, всегда

защищенных от ветра и освежаемых ручьем, росли по берегам,

осеняя его своей густой листвой; наконец вокруг водоема

мягкая, лоснистая трава предлагала ложе, подобного которому

было бы не сыскать ни в одной харчевне на десять миль

кругом.

Не мне принадлежала честь открытия столь красивых мест.

Там уже отдыхал какой-то человек, и, когда я появился, он,

по-видимому, спал. Разбуженный ржанием, он встал и подошел

---

к своему коню, который было воспользовался сном хозяина,

чтобы плотно пообедать окрестной травой. То был молодой

малый среднего роста, но по виду сильный, с мрачным и гордым

взглядом. Цвет его лица, должно быть красивый когда-то,

стал, под действием солнца, темнее его волос. Одной рукой

он взялся за недоуздок, в другой держал медный мушкетон.

Сознаюсь, что в первый миг мушкетон и свирепый облик его

обладателя меня несколько озадачили; но я перестал верить в

разбойников, постоянно про них слыша и никогда с ними не

сталкиваясь. К тому же я встречал столько честных поселян,

вооружавшихся до зубов, чтобы ехать на рынок, что вид

огнестрельного оружия не давал мне права подвергать сомнению

нравственность незнакомца. И потом, подумал я, на что ему

мои рубашки и эльзевировские "Записки"? Поэтому я

приветствовал человека с мушкетоном дружелюбным кивком и

спросил его, улыбаясь, не нарушил ли я его сон. Он молча

смерил меня взглядом от головы до ног; потом, как бы

удовлетворенный осмотром, столь же внимательно взглянул на

подъезжавшего проводника. Я видел, как тот побледнел и

остановился, выказывая явный испуг. "Дурная встреча!" -

подумал я. Но благоразумие тотчас же подсказало мне не

проявлять ни малейшего беспокойства. Я слез с лошади, велел

проводнику разнуздать ее и, опустившись на колени у ручья,

погрузил в него голову и руки; потом выпил изрядный глоток,

лежа, - ничком, как плохие воины Гедеона.

Тем временем я наблюдал за своим проводником и за

незнакомцем. Первый приближался с видимой неохотой; второй

же как будто не замышлял против нас ничего дурного, ибо коня

он отпустил, а мушкетон, который он сперва держал наперевес,

теперь был опущен, к земле.

Не считая нужным обижаться на недостаточное внимание

оказанное моей особе, я растянулся на траве и с

непринужденным видом спросил у человека с мушкетоном, нет ли

у него огня. В то же время я вынул портсигар. Незнакомец,

все так же молча, порылся у себя в кармане, достал огниво и

поспешил высечь для меня огонь.

- Бесспорно, он делался общительнее; ибо сел против меня,

не расставаясь, однако же, с оружием. Закурив, я выбрал

лучшую из остававшихся у меня сигар и спросил его, курит ли

он.

- Да сеньор, - ответил он.

Это были первые слова, которые он произнес, и я заметил,

что s он произносит не по-андалузски (2), из чего я

заключил, что это путешественник, как и я, только что не

археолог.

- Вот эта недурна, - сказал я, предлагая ему настоящую

гаванскую регалию.

Он слегка наклонил голову, запалил свою сигару о мою,

поблагодарил вторичным кивком, потом принялся курить со всей

видимостью живейшего удовольствия.

- Ах, - воскликнул он, медленно, выпуская первый клуб

дыма изо рта и ноздрей. - Как давно я не курил.

В Испании угощение сигарой устанавливает отношения

гостеприимства, подобно тому, как на Востоке дележ хлеба и

---

соли. Незнакомец оказался разговорчивее, чем я думал.

Впрочем, хоть он и заявил, что живет в Монгольском округе,

он был, по- видимому, довольно плохо знаком с местностью.

Он не знал наименования прелестной долины, где мы

находились; не мог назвать ни одной окрестной деревни;

наконец, когда я его спросил, не встречал ли он поблизости

разрушенных стен, больших черепиц с закраинами, изваянных

камней, он признался, что на подобные вещи никогда не

обращал внимания. Зато он выказал себя знатоком по части

лошадей. Он раскритиковал мою, что было не трудно; потом

рассказал мне родословную своего коня, знаменитого

кордовского завода: действительно благородное животное,

такое выносливое, по словам хозяина, что прошло однажды

тридцать миль за день галопом и крупной рысью. Посреди

своей речи незнакомец вдруг запнулся, словно спохватившись и

сердясь, что сказал лишнее. "Дело в том, что я очень

торопился в Кордову, - продолжал он с легким смущением. -

Мне надо было хлопотать в суде по поводу одной тяжбы..."

Говоря это, он взглянул на Антонио, моего проводника,

который потупил взор.

Тень и ручей настолько меня очаровали, что я вспомнил про

ломти превосходной ветчины, положенные моими монтильскими

друзьями в сумку моего проводника. Я велел их принести и

пригласил незнакомца принять участие в походном завтраке.

Если он давно не курил, то не ел он, должно быть, по меньшей

мере двое суток. Он глотал, как голодный волк. Я решил,

что встреча со мною ниспослана бедному малому свыше.

Проводник мой меж тем ел мало, пил еще того меньше и не

говорил вовсе, хотя с самого начала нашего путешествия

проявил себя беспримерным болтуном. Присутствие нашего

гостя, по-видимому, его стесняло, и какая-то недоверчивость

отстраняла их друг от друга, хоть я и не мог разгадать ее

причины.

Уже исчезли последние крошки хлеба и ветчины; мы выкурили

каждый по второй сигаре; я велел проводнику взнуздать

лошадей и собирался проститься с моим новым приятелем, как

вдруг тот меня спросил, где я думаю провести ночь.

Не успев обратить внимания на предостерегающий знак

проводника, я ответил, что направляюсь в Воронью венту (3).

- Скверный ночлег для такого человека, как вы, сеньор...

- Я тоже туда еду, и если вы мне позволите вас проводить, мы

поедем вместе.

- С удовольствием, - сказал, я, садясь, в седло.

Проводник, державший стремя, снова мне подмигнул. Я в ответ

пожал плечами, как бы говоря ему, что нисколько не

тревожусь, и мы двинулись в путь.

Таинственные знаки Антонио, его беспокойство, некоторые

вырвавшиеся у незнакомца слова, в особенности же его

тридцатимильный пробег и малоправдоподобное объяснение

такового уже помогли мне составить мнение о моем попутчике.

Я не сомневался, что имею дело с контрабандистом, быть может

с вором, но, не все ли мне было равно? Я достаточно хорошо

знал характер испанцев, чтобы быть вполне уверенным, что мне

---

нечего бояться человека, который со мной поел и покурил.

Самое его присутствие было надежной защитой на случай

какой-либо дурной встречи. К тому же я был рад узнать, что

такое разбойник. С ними видишься не каждый день, и есть

известная прелесть в соседстве человека опасного, в

особенности, когда чувствуешь его кротким и прирученным.

Я надеялся понемногу вызвать незнакомца на откровенность

и, невзирая на подмигивания проводника, навел разговор на

разбойников с большой дороги. Разумеется, я отзывался о них

почтительно. В то время в Андалузиа имелся знаменитый

бандит по имени Хосе-Мария, подвиги которого были у всех на

устах. "Что если рядом со мной Хосе-Марня?" - говорил я

себе... Я повторил рассказы, которые слышал об этом герое,

все, впрочем, к его чести, и громко выразил восхищение его

храбростью и великодушием.

- Хосе-Мария - просто шут, - холодно произнес незнакомец.

"Судит он себя по заслугам, или же это излишняя

скромность с его стороны? - спрашивал я себя мысленно, ибо,

всматриваясь в своего спутника, я обнаруживал в нем приметы

Хосе-Марии, объявления о которых видывал на воротах многих

андалузских городов. - Да это он. Светлые волосы, голубые

глаза, большой рот, отличные зубы маленькие руки; тонкая

рубашка, бархатная куртка с серебряными пуговицами, белые

кожаные гетры, гнедая лошадь... Никаких сомнений. Но

уважим его инкогнито".

Мы подъехали к венте. Она оказалась именно такой, как он

мне ее описал, то есть одной из самых жалких, какие я

когда-либо встречал. Большая комната служила и кухней, и

столовой, и спальней. Огонь разводили тут же посредине, на

плоском камне, и дым выходил через проделанную в крыше дыру

или, вернее, задерживался, образуя облако в нескольких футах

над землей. Вдоль стен было разостлано пять или шесть

старых ослиных попон: то были постели для путешественников.

В двадцати шагах от дома или, вернее, от этой единственной

описанной мной комнаты возвышалось нечто вроде сарая,

служившего конюшней. В этом прелестном жилище не было иных

живых существ, по крайней мере в ту минуту, кроме старухи и

девочки лет десяти-двенадцати, черных, как сажа, и одетых в

ужасные лохмотья. "И это все, что осталось, - подумал я, -

от населения Бэтической Мунды! О Цезарь! О Секст Помпеи!

Как бы вы удивились, если бы вернулись в мир!"

При виде моего спутника у старухи вырвалось удивленное

восклицание.

- Ах! Сеньор дон Хосе! - промолвила она.

Дон Хосе нахмурил брови и поднял руку повелительным

движением, тотчас же заставившим старуху замолчать. Я

обернулся к проводнику и сделал ему незаметный знак, давая

понять, что ему нечего пояснять мне, с каким человеком я

собираюсь провести ночь. Ужин был лучше, нежели я ожидал.

Нам подали на маленьком столике, не выше фута, старого

вареного петуха с рисом и множеством перца, потом перец на

постном масле, наконец "гаспачо", нечто вроде салата из

---

перца. Благодаря этим трем острым блюдам нам пришлось часто

прибегать к бурдюку с монтильским вином, которое оказалось

превосходным. После ужина, заметив висевшую на стене

мандолину, - в Испании повсюду мандолины, - я спросил

прислуживавшую нам девочку, умеет ли она на ней играть.

- Нет, - отвечала она. - Но дон Хосе так хорошо играет.

- Будьте так добры, - обратился я к нему, - спойте мне

что-нибудь; я страстно люблю вашу национальную музыку.

- Я ни в чем не могу отказать столь любезному господину,

который угощает меня такими великолепными сигарами, - весело

воскликнул дон Хосе и, велев подать себе мандолину, запел,

подыгрывая на ней; голос его был груб, но приятен, напев -

печален и странен; что же касается слов, то я ничего не

понял.

- Если я не ошибаюсь, - сказал я ему, - это вы пели не

испанскую песню. Она похожа на "сорсико" (4), которые мне

приходилось слышать в Провинциях, а слова, должно быть,

баскские (5).

- Да, - мрачно ответил дон Хосе.

Он положил мандолину наземь и, скрестив руки, стал

смотреть на потухавший огонь с видом какой-то странной

грусти. Освещенное стоявшей на столике лампой, его лицо,

благородное и в то же время свирепое, напоминало мне

мильтоновского Сатану. Быть может, как и он, мой спутник

думал о покинутом крае, об изгнании, которому он подвергся

по своей вине. Я старался оживить беседу, но он не отвечал,

поглощенный своими печальными мыслями. Старуха уже улеглась

в углу комнаты, за дырявым одеялом, повешенным на веревке.

Девочка последовала за ней в это убежище, предназначенное

для прекрасного пола. Тогда мой проводник, встав, пригласил

меня сходить с ним в конюшню; но при этих словах дон Хосе,

словно вдруг очнувшись, резко спросил его, куда он идет.

- В конюшню, - ответил проводник.

- Зачем? У лошадей есть корм. Ложись здесь, сеньор

позволит.

- Я боюсь, не больна ли лошадь сеньора; мне бы хотелось,

чтобы сеньор ее посмотрел; может быть, он укажет, что с ней

делать.

Было ясно, что Антонио желает поговорить со мной наедине;

но мне не хотелось возбуждать подозрений в доне Хосе, и я

полагал, что в этом случае лучше всего выказать полнейшее

доверие. Поэтому я ответил Антонио, что в лошадях ничего не

смыслю и хочу спать. Дон Хосе пошел за ним в конюшню и

вскоре вернулся оттуда один. Он сказал мне, что у лошади

ничего нет, но что мой проводник считает ее весьма

драгоценным животным, трет ее своей курткой, чтобы она

вспотела, и собирается про вести ночь за этим приятным

занятием. Тем временем я улегся на ослиные попоны,

старательно закутавшись в плащ, чтобы к ним не прикасаться.

Попросив у меня извинения за то, что он осмеливается лечь

рядом со мной, дон Хосе расположился у двери, предварительно

освежив порох в своем мушкетоне, который он озаботился

положить под сумку, служившую ему подушкой. Пожелав друг

другу покойной ночи, оба мы через пять минут спали глубоким

---