Файл: Евреинов Н.Н. Демон театральности (2002).doc

{78} Может быть смеялись над тем, что целое войско изображалось только четырьмя лицами?

Но я опять-таки не думаю, чтобы в наш расчетливый век уж так могли смешить экономические расчеты дирекции. Наконец, надо быть театральным неучем, чтобы не знать о том, что тысячные толпы всегда изображаются на сцене единицами. Я лучшего мнения о публике, которой, наверное, излишне напоминать знаменитую фреску «Отступление от Мариньяно» Ходлера^ccv, создавшего впечатление несметного войска лишь двенадцатью целыми фигурами, которых, тем не менее, мы можем сосчитать по пальцам почти с той же быстротой, как количество хора в «Вампуке». Я даже уверен, что публика кое-что читала о так называемых «силуэтных группах», которым (кто знает) суждено, быть может, окончательно вытеснить группировкиenmasseа laРейнхардт^ccvi.

О, разумеется, смеялись над чем-то другим в этой безусловно забавной «Вампуке».

Может быть публику смешили многократные повторения одних и тех же фраз? — «Это ты? — Это я… Это ты? — Это я…» Но тогда, спрашивается, почему ж над «Игорем» Бородина, где молодой князь и Кончаковна досаждают, казалось бы, друг другу вопросами «Любишь ли ты? — Люблю ли я?.. Любишь ли ты меня? — Люблю ли я тебя?..» и т. д. никто не смеется, охваченный глубоким волнением от этой серьезной, прекрасной, заразительной и вольной, как сама степь, любви!

Может быть исполнительница Вампуки пела в «Кривом зеркале» не так хорошо, как исполнительница Кончаковны в Мариинском театре? так скверно пела, что даже было смешно?

Ничего подобного! Заглавная роль игралась до сих пор редкой по красоте тембра голоса, чувству, музыкальной точности и сценизму певицей^ccvii, — певицей поистине божьей милостью, — певицей, исполнению которой можно было поставить лишь один упрек в этой специфической партии — избыток вокальных чар. Но разве петь очень хорошо значило когда-либо в театральном мире то же, что петь слишком смешно? И сколько глупых, пошлых слов прощалось нами артисту только благодаря красоте его голоса! Еще Жан Жак Руссо сказал, что «tout ce qui est trop bкte, on le chante»^ccviii. Красота всегда затеняет глупость! — об этом хорошо знают умные поклонники придурковатых ветрениц.

Наконец, быть может смешили публику демонстративные «выходы» тенора к рампе во всех тех случаях, когда он брал высокую «трудную» ноту? Но, во-первых, гротеск исполнения доходил здесь до столь невероятной грубости, что просто не хватает духу обвинять публику в явно ребяческом вкусе, а во-вторых, принципиально, разве устремление к рампе артиста, не столь гротескное, может быть принято в театре за недопустимый аллюр! И разве такие доки, как Георг Фукс, например, не правы, вопрошая, «правильно ли бороться с этим стремлением артиста вперед, вытекающим из самой сущности сценического творчества» и, наоборот, не правильнее ли, «если в силу внутренней драматической необходимости исполнение актеров{79} стремится к рельефу, это стремление удовлетворять». Иначе в чем же художественно-утилитарная заслуга просцениума в строго, а стало быть, и всестороннее обдуманном строении мюнхенскогоKьnstlertheater^ccix?!

Я знаю, что вы скажете: она смеялась над карикатурой, над шаржем, над пародией.

Увы, отвечу я, «Вампука» как карикатура возбуждала смех только в незначительном меньшинстве. — У нас не понимают карикатуры как таковой, не ценят и не восхищаются талантливой карикатурой. Не меньший успех, чем талантливый «Сатирикон», имел бездарный «Будильник»^ccx.

Нет! Если вы прочтете и прослушаете все то, что писалось и говорилось о «Вампуке», вы придете к заключению, что публика на представлении сей доблестной пародии смеялась не над чем другим, как над условностью итальянской оперы.

Публика, которая до сих пор не доросла до понимания Вагнера, хотя бы первого периода его творчества^ccxi, и по-марктвеновски (сиречь по-мужицки) рассуждает о величайшем гении, — публика, которая ошикала в свое время творца «Руслана и Людмилы»^ccxii, которая 50 лет не признавала у нас Шумана, оставила скончаться в неизвестности Мусоргского, позволяла себе вместе с Кюи непозволительные выходки по адресу Чайковского^ccxiiiи не сумела собраться в достаточном количестве на похороны Римского-Корсакова, — эта «публика» теперь смеялась гомерическим смехом над условностью той итальянщины, которая ее так долго отрывала от будничных дрязг, даря светом и теплом их серые, холодеющие души!

Я не стану защищать отжившую итальянщину, но и не стану издеваться над ней, как не стану тешиться, безобразно-неблагодарный, над славными когда-то стариками, тешиться только потому, что время лишило их обаяния красоты и юности, сделало их слишком известными, выдало все их слабости и немощи. И если это уже труп, то тем менее я нахожу место издевке, издевке над этим бедным телом, в котором, как-никак, а долго, очень долго жила какая-то художественная правда, та правда настоящего искусства, без которой тело не могло бы стать жизнеспособным. Теперь оно умерло, потому что все смертно в этой жизни, и сами истины, по уверению «доктора Штокмана», не живут мафусаилов век.

Снимите шапку у трупа вашей бывшей возлюбленной, если ваша душа еще не в плену у Грядущего Хама^ccxiv!

Сегодня «они» смеялись над условностью итальянщины, завтра «они» будут смеяться над тем, что в опере поют, а не разговаривают, говорят стихами, а не по-обывательски. Послезавтра «они» будут умирать со смеху, что нет на сцене четвертой стены, а скоро с легким сердцем и вовсе выбросят сценическое искусство за борт своего рационально построенного (о! как рационально построенного) корабля.

Этим людям не нужно искусство! Оно их мучит, оно поет им о чем-то безвозвратно для них потерянном, недостижимом, и даже Золя, натуралистический Золя, не так способен их увлечь, как его чучело, — грубое чучело, которое орда безмозглых в дни «L’Affaire»^ccxvносила по{80} Парижу с неприличными песнями, улюлюканьем апашей и визгом проституток.

Я забывался на «Вампуке». Мне нравятся карикатуры. Я понимаю шутки.

На юге говорят, что женщине с красивыми зубами все кажется смешным. И карикатурист подобен ей: обладая счастливым даром художника-гиперболиста, он все готов представить нам смешным. И он желанен среди тех, кто может смеяться над самой душой карикатуры, а не над душой предмета, карикатурой искажаемой, раз этот предмет, эта душа важны и дороги нам. Словом, будь я правителем в Центральной Африке, я не позволил бы распространять среди дикарей карикатуры на христианских миссионеров. Я подождал бы с разрешением, пока они отучатся от людоедства.

«Бежим! Скорей! Бежим!» — поет хор, а сам ни с места… Ужасно смешно! Поразительно смешно!.. Акцизный чиновник, сидевший около меня, чуть-чуть не умер от кондрашки, так хохотал сердечный.

Воображаю, что сделалось бы с этим акцизным, если бы он прочел в собрании «Тысяча и одна ночь» историю Анис аль-Джалис и Али Нур эль-Дина, этот неповторяемый глагол мировой поэзии, эту чудо-сказку, исполненную красивой трогательности и трогательной красоты. Но помните в ней описанье встречи Али Нура со своим другом Санджаром, прибежавшим известить Али Нура о гневе султана, пославшего сорок своих телохранителей схватить несчастного Али Нура и казнить?.. Когда Санджар прибежал к Али Нуру, последний, естественно, хотел поздороваться с другом и обнять его. Но юный Санджар, не допуская его сделать это, сказал ему: «О возлюбленный господин мой, это неудобное время для изъявлений дружбы и произнесения приветствий; послушай, что говорит поэт:

Коль ты страшишься для души свободной Неволи злой, позора и цепей, Оставь здесь все, спеши спастися бегством. И пусть жилища тесных городов Обрушатся на тех, кто их построил» и т. д.

Словом, Санджар так торопится, что ему некогда здороваться, но есть время читать стихи…

И для нас с вами эта нарочитая наивность мудрейшей из рассказчиц Шахеразады сверх-умилительна своею трогательностью. Но как покажется сие «акцизному»? That is the question^ccxvi.

{81} О театральной пьесеЭкстракт статьи

Злободневен вопрос, какова должна быть театральная пьеса и в чем разница между литературой и драматургией!

Что зритель глупее читателя в деле усвоения смысла сцепленных слов, в этом убеждает хотя бы тот факт, что читатель может усваивать его в том темпе, в каком хочет, может перечитать непонятное, может отложить книгу на завтра, в надежде на свежесть утра. Зрителю же все условия текстуального восприятия навязаны автором со школьной суровостью. В результате — слышали все и поняли все лишь первые ученики, которых не смущает пение птиц за окном в час учительского преподавания, не развлекает игра весеннего солнца на «заспиннике» улицы.

Я выдвигаю монодраму… Но если и не принять ее полностью, надо все-таки согласиться, что зрительное впечатление на сцене перевешивает, в смысле интереса, слуховое, поскольку последнее не опирается на музыку, безразлично — словесную или инструментальную.

Вспомним величайших драматургов — Софокла, Плавта, Шекспира, Мольера, Лопе де Вегу, Кальдерона! — Это были подлинные «maоtre’ы»^ccxviiтеатра, неразлучные со сценой, как мать с детской. А что такое сегодняшний драматург? — Это даже не ремесленник, хоть порой и величайший поэт современности.

Сто лет тому назад Э. Т. А. Гофман заметил: «Писатели и композиторы имеют в настоящее время мало значения в театре; на них смотрят по большей части только как на работников, как на лиц, благодаря которым представление, заключающееся в блестящих декорациях и роскошных костюмах, может состояться».

Увы, это было сто лет тому назад!..

Теперь кинематограф привлекает массы потому, что хоть и схематично, хоть и плохо, но удовлетворяет потребность публики в чисто театральном, т. е. зрелищном, представлении. И в смысле «театра», понимаемого как зрелище, т. е. в смысле чисто сценического интереса, кинематограф выше театра Ибсена, Д’Аннунцио, Метерлинка или Гуго фон Гофмансталя, которые, при всем своем таланте, часто невыносимы своими прегрешениями против сценизма.

Театр, в отношении своих художественных средств, включая в их число сценическую живопись, архитектуру, музыку, иллюминацию, хореографию, пластику, наряд, речь с ее ритмом, настроением и музыкальностью,{82} стал оченьсложным как в смысле арифметическом, так и в смысле техническом. Сокращение этих средств непростительно в жадных глазах зрителя. А уменье распоряжаться этими средствами такое же искусство, каково, например, искусство сложной оркестровой партитуры. Писать для симфонического оркестра, не зная аfond^ccxviiiвсех инструментов, в него входящих, и всех звучностей, какие можно из него извлечь, — безумие!

Современный драматург дает «партитуру», не зная оркестровки, и в этом причина упадка сегодняшней драмы.

Речь в театральной пьесе играет служебную роль (материал для актера): как публика, мы больше слушаем глазами, чем ушами. Ergo^ccxix— не доминировать должна литература на сцене, а стушевываться ради самостоятельного искусства, — искусства театрального!

Запомните это, вы, поголовные новички-драматурги!

Говорить «пьеса хороша — она литературна» то же, что сказать про пляску: «хороша — великолепное одеяние». Ведь и драма, и танец могут быть представлены — первая без слов (пантомима), вторая без одежды.

К чему я веду?

А к тому, что автором пьесы должен всенепременно быть лишь искушенный в своем искусстве сценический деятель и что литература и драматургия имеют столько же общего, сколько, например, живопись и драматургия или музыка и драматургия, т. е. между ними — отношение части к целому.