Файл: Самосознание.европейской.культуры.XX.века.1991.pdf

Галилей. Правильно. Теперь я должен поесть.

(Андреа протягивает ему руку. Галилей смотрит на руку, не беря ее.)

Галилей. Ты учишь теперь сам. Ты можешь себе позволить подать руку такому, как я? (Идет к столу.) Кто-то из проезжаю­ щих прислал мне двух гусей. Я ем все еще с удовольствием».

Сопоставлю с этим два стихотворения Эйха:

Рецепт яичницы

Сухое молоко фирмы братьев Гаррисон, Чикаго, яичный порошок Уокер, Мерримейкер энд Комиани.

Кингстаун, Алабама, не растасканная немецким командованием лагеря мука

прекрасное тесто для яичницы.

Жарьте его в порции смальца для восьми человек на крышке от консервной банки, над костром из давно высохшей травы.

Когда потом вы вместе поедаете всё, каждый свою восьмушку,-- о, когда она тает на языке, вы ощущаете

вкакую-то роскошную секунду счастье затаенного детства,

где вы ирокрадывались на кухню, чтобы выпросить кусочек теста в канун Рождества,

или кусочек вафли, потому что в это воскресенье были гости:

в мимолетную секунду вы ощущаете все кухонные запахи детских лет, еще раз

крепко вцепляетесь в подол материнского передника -

о, печное тепло, материиское тепло,- пока снова не просыпаетесь, и в руках ничего нет,

ивы голодно переглядываегесь, и снова

угрюмо бредете в земляную нору. Поделили яичницу все равно неправильно, и всегда надо следить, чтобы тебя не обошли.

Дорога на станцию

Еще молчит завод, пустынный под светом луны. К утренней дрожи хотелось бы мне привыкнуть!

Фляжка для кофе

вкуртке справа,

рука стынет в брючном кармане.

Так, не совсем проснувшись, я шел на шестичасовой, неприступный для горя, даже себе чужой.

Но теперь теплый дух из БУ,10ЧНЫХ

разберслил. как ласка, сердце, и не могу быть равнодушным.

«И всегда надо следить, чтобы тебя не обошли»,- гласит по­ следняя строка стихотворения Эйха «Рецепт яичницы», Может быть, немцы всегда оказываются обойденными? Признаться, когда

я занимался этими своими темами, то по мере поисков их выра­ жения в литературе меня все больше охватывало беспокойство; после Гёте единственным, кто умел находить взаимосвязи, ока­ зывался Штифтер; на его творчестве, как на творчестве Жан Поля, можно было бы проиллюстрировать эстетику человечного, спо­ собную включить все перечисленные у меня вещи. Выгода для меня при занятиях Штифтером состояла в повторном открытии тая­ щейся за его чопорным языком полноты, его современности, что для меня означает своевременность образом. По-моему, он мог бы

стать отцом нового человечного реализма, тогда как крестные отцы последнего остаются при попытках не то чтобы уничто­

жить, ни даже перекрыть мостом, а разве что понемножку засы­ пать пропасть между действительностью статистической и изоб­ раженной в литературе.

Застолье в послевоенной литературе - это всегда перекусы спешащих людей, которым медлительное сидение за столом и церемониальное принятие пищи показалось бы чем-то страшно далеким, зловещим, достойным только сатирического изображе­ ния. А ведь существуют бесчисленные рестораны, в которых люди мирно и дружелюбно сидят и едят. Впечатление такое, что лите­ ратура еще не может занять в них места. Она остается при своем супе и хлебе, за главное блюдо она явно не в состоянии сесть, не в силах стать оседлой. Наверное, Штифтер мог бы ей в этом по­ мочь. Что я с безусловным удовольствием начал бы развивать, раз уж бросовость вышедшего из отбросов общества подготовила и предназначила меня для всего, касающегося подобной темы, так это эстетика хлеба в литературе. Сначала - испеченный булоч­ ником или домашней хозяйкой, крестьянином реальный хлеб, он же еще важнее, много важнее, чем хлеб,- знак братства; и не толь­ ко: еще и мира, даже свободы; и опять-таки больше: действен­ нейшее афродизиастическое средство; а потом: гостия, облатка, маца, магически превращающиеся в пилюлю, форма которой идет от гостии, в эрзац братства, мира, свободы, афродизиастиче­ ского средства... Впрочем, я еще не в том возрасте, да никогда и не буду в нем, когда начинают, пережевывая жвачку, толко­

вать самого себя, так что оставляю эту тему, на которую уже много написал, другим 42. Включить хлеб в какую-то эстетику - это,

конечно, увело бы далеко, но не в безбрежность. Пришлось бы очерчивать, упорядочивать, исследовать. Это безошибочно при­ вело бы нас на свалку отходов.

Всвязи с отсутствием надежной почвы под ногами я говорил

отом, что нет немецкой книги для детей, книги для юношества, детективного романа, вообще той категории, которую называют развлекательной литературой. О плачевном влиянии этого отсут­

ствия на так называемую серьезную литературу достаточно часто говорилось: не хватает окружающего мира, а вместе с ним, естест-

венно, и мира вообще; провинциальный страх немцев перед

провинциализмом мешает доверчивому отношению к окружаю­

щему миру, а тем самым и образованию мира. Здесь, прежде чем хотя бы коснуться следующих тем, я должен во избежание всяких недоразумений исповедаться в одном личном недостатке: мне так и не удалось осознать разницу между настоящей и развлекатель­ ной литературой, т. е. я легкомысленно применял серьезную лите­

ратуру для развлечения или - это выглядит отчетливее в нега­ тивном определении - лишь редко скучал от серьезной литера­ туры. «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, «Братья Карама­ зовы» Достоевского, «Остров сокровищ», «Преступление» Берна­ носа, первый роман Алена Роб-Грийе «Один день лишний»­ чисто детективные романы. «Робинзон Крузо» - в такой же малой мере детская книга, как горчайшая и злейшая из всех сатир - «Путешествия Гулливера», описанные Свифтом, который родился в том же городе, что и Джойс, но в отличие от последнего там и умер. «Под грушевым деЕевом» Теодора Фонтане 43, «Камен­ ное сердце» Арно Шмидта 4 - детективные романы. Насколько

ни моему уму, ни сердцу никогда ничего не говорило разграничение между серьезной и развлекательной литературой, настолько же я никогда не воспринимал, тем более не принимал всерьез разграни­ чения между ангажированной и неангажированной литературой. Повторяю: когда автора хвалят за его (признаваемое соответ­ ственно хорошим) умонастроение, прошая форму или не обращая внимания на форму, совершается обман. Обсуждение содержания без обсуждения формы предоставляет неограниченные возмож­ ности для мошенничества. Если бы даже было правдой, что при­

знанное хорошим умонастроение и хорошая литература взаимно обусловливают друг друга, все равно не следовало бы ни слова

расходовать на оценку умонастроения, ведь хорошую литературу

можно распознать по одному ее стилю, форме, выражению. Следо­ вало бы ввести правило: чем более ангажированным считает себя автор, тем лучше он должен уметь писать. До меня, во всяком случае, никак не доходит, почему это ради какого бы то ни было умонастроения я должен быть скучным. Скучным не должно быть ничто, в том числе и религия: Кьеркегор дал доказательства этому, как до него Августин; Кафка - еще новые, как Фолкнер и Толстой. Джойс и Грасс останутся безнадежно непонятными для тех, кому неизвестно, что это значит быть католиком или бывшим

католиком; какое чудовищное напряжение возникает, какие эсте­

тические и демонические силы развязываются, когда человек их

масштаба утрачивает или оплакивает такую веру, как эта. Не­ мыслимо, невозможно понять их обоих, если не понята эта пред­ посылка. Но, разумеется, никто ничего не поймет, пока церкви прискорбнейшим образом хлопочут о научности. И нет ничего слу­ чайного в том, что атеисты 11 те люди церкви, которые позволили себе опуститься до роли представителей определенных интересов, самым идиотским образом оказываются заодно. Я уже говорил. что дело еще дойдет до поворотов и персмещений фронта; церкви

докатятся до сумасшедшего положения, когда они уже не смо­ гут понимать религиозное в литературе без знания эстетики, пото­

му что в нашем сложном мире самое простое, общедоступное идет и должно идти все более сложными путями. Автор, отваживаю­ щийся придать своему роману религиозную напряженность, выхо­

дит за пределы защищенного пространства, какое ему может пре­ доставить любая из господствующих литературных мод. Люди, стоящие вне всякой теологической проблематики, имеют в этом случае полное право ограничиться вопросом: «О чем это?»; а хрис­ тиане оказываются в столь же счастливом, как и несчастном положении отсутствия какой бы то ни было обязательной для них эстетики, которая отвечала бы их теологии или их морали: они поэтому развили в себе обтекаемую верткость, позволяющую

им произвольно выбирать ту или иную эстетику: от Арисготеля до Брехта их наберется несколько десятков, чтобы попеременно ими

укалывать, когда пахнет свободой, или свободами. Очеловечение человека, я говорил, кажется, еще не началось, по крайней мере в романе; но, возможно, и христианство еще не началось: церкви еще не поняли, что такое любовь, хотя у них в распоряжении

юридическое остроумие для упорядочения таких вещей, как лю­

бовь и брак. Что делать в том случае, когда брак становится безлюбовным, или когда любовные отношения, не будучи браком, принимают формы брака?

В эстетике любви, брака, предполагающей связь между любя­ щими как необходимое условие, с точки зрения художественного

материала ничто не создает такого захватывающего напряжения, как прочная, несгибаемая мораль; напомню вам о романах Грэма Грина «Конец одной связи», «Тихий американец», «Ценой потери»:

то, что ощущается как оковы, представляет форму и вместе соз­ дает то сопротивление, без которого литература перестает быть литературой. Здесь проблема внешней разлуки и проблема внут­ ренней разлуки; последнюю можно обозначить такими немодными словами, как прелюбодеяние, грех, обман. И еще одно напряже­ ние, богословсии хорошо определяемое тремя именами: Ева, Ма­ рия, Магдалина - три ипостаси, никогда не выступающие в жен­ ской природе в чистом виде, никогда - раздельно. Я не знаю луч­ шей эстетической предпосылки для описания, для изображения любви, чем религиозная. Рутина ничем не рискующей, освободив­ шейся от всяких напряжений сексуальной вседозволенности, идеал опереточной Евы, опереточной Магдалины оставляет место только для таких ран, которые залечиваются коробками пралине или мехо­ выми манто. Где больше нет места внутренней и внешней разлуке,

там рушится троица женственного и воцаряется даже не обна­ женное влечение, которое все же сродни невинному сладострастию и продолжению рода,- нет, все кончается в изоляторах гинеколо­ гических отделений, где царят только кровь и нож, смерть и опусто­ шение навсегда. Дело еще дойдет до невероятных перемещений

фронта: возможно, вещи, некогда проклятые как разврат, в один прекрасный день сравняются достоинством с предписаниями теоло­ гов; возможно, мать, родившая внебрачного ребенка, «дитя люб­ ви», как раньше красиво выражались, когда-нибудь станет образ­ цом для христианских матерей. Сколько еще безумств придется

ожидать, если церкви и впредь будут плачевным образом лепиться поближе к науке, домогаться союза с ней 46. Я уже говорил, что

считаю западное чувство превосходства по отношению к Востоку опасным самообманом; мне кажется самоубийственной распрост­ раненная насмешка над тем, что любят называть «восточным же­ манством». Признак зловещего извращения и извращенности я вижу не в том, что, скажем, на Востоке существует стыдливость, а на Западе вседозволенность, а в том, что этот же западный мир еще и объявляет себя христианским. При холодном взгляде на

вещи - сохраняя холодность, которая как раз уместна в отноше­ нии к подобному материалу,- можно, впрочем, счесть все это ко­

мичным и сделать предметом не юмористических, а сатирических

размышлений. Эта западная вседозволенность ставит всякого автора, пытающегося найти выражение, стиль и форму для рели­ гии и любви, в извращенную позицию, а всякого отца семейства, как предсказывал Шарль Пеги, делает авантюристом; эротоман

иискатель любовных похождений, потомок Казановы перед лицом такого авантюризма сможет только нагнать тоску. Нет больше разлуки с любимым, все ведь можно так легко устроить, не нужны больше алиби, потому что царит полное взаимопонимание, нет больше внутренней разлуки, не существует же ни прелюбодеяния, ни греха, ни ревности - в таком обществе любовь, не находя ни­ какой формы, никакого сопротивления, прекрашает свое эстети­ ческое существование. К большому моему сожалению, я должен формулировать это здесь сокращенно и тезисно, на многое лишь намекать, большую часть оставлять на потом, может быть, для затравки. Я признаю, что тема была поставлена слишком широко,

ия не знал, на что иду, это обнаружилось впервые лишь при заня­ тии отдельными темами. Метод рассмотрения того, как что-то на­

ходит выражение, распознания в «что» - «каю>, В тексте - пред­

мета текста путем исторического сравнения - этот метод позво­ ляет, пожалуй, выработать какие-то критерии. Надо изучить образ еврея у Штифтера, у Раабе, у Гейне, у Брентано, осмыслить юмор

у Гёте, у Шиллера, Жана Поля, Штифтера.

СО времен Готшеда 47 почти все немецкие авторы трудились над определением понятия «юмор», которое примерно в эпоху Готшеда, около 1700 г., не то что перешло из медицинской сферы в литератур­

ную, а просто выступило также и в качестве литературного поня­ тия. Разные постоянно меняющиеся определения давали Готшед, Лессинг, Виланд, Гердер и, разумеется, тот единственный из немец­ ких писателей, кто действительно обладал юмором и в чьем твор­

честве мы находим весь инструментарий эстетики человечного,­ Жан Поль 48. Когда после долгого перерыва я снова занялся Жан

Полем, меня поразило, что такой автор не смог стать немецким

Диккенсом или Теккереем; возможно, это связано с образователь­ ной травмой немцев и с их нежеланием совместно обитать в собст­ венном мире и окружении. Не показался ли он немцам слишком немецким? По-моему, есть какая-то ложь в том, что писателя, обладающего юмором, называют юмористом или дают ему юмо­ ристические характеристики. Существуют адекватные определе­ ния, точки зрения: романтическая ирония, Шлегель, Новалис, но национальное бедствие немцев заключается в том, что их представ­ лению о юморе суждено было определиться под влиянием человека,

губительным образом связавшего слово с картинкой: Вильгельма Буша 49. На выбор имелся человечный Жан Поль, обладатель не­

повторимого юмора, но выбрали бесчеловечного Буша, рисовавше­ го к самому себе иллюстрации, с его юмором злорадства и хамст­ ва,- не задумываясь, я назову его юмор антисемитским, потому что он антнчеловечный. Это - спекуляция на отвратительном хохоте обывателя, для которого нет ничего, ничего святого и у которого не хватает даже ума заметить, что своим страшным сме­ хом он рассмеивает себя в ничто. Это - дух бросовости. долгое время юмор видели в том, чтобы стащить с ходуль возвышенное или то, что выдавало и принимало себя за таковое. Если юмор еще может иметь себе оправдание в литературе, его человечность со­ стоит лишь в том, чтобы изображать возвышенность вещей, от­ правляемых обществом в отходы. Отличие немецкого юмора от европейского определяется отличием Вильгельма Буша от Дон Кихота - жуткий вывод. Различие между популярным немецким юмором и тем, чем он мог бы быть, определяется различием между Вильгельмом Бушем и Жан Полем. Вот определение Жан Поля: «Юмор как возвышенное наоборот уничтожает не единичное, а ко­ нечное, противопоставляя его идее. Для него не существует ни еди: ничной глупости, ни дураков, а только глупость и сумасшедшии мир». В романе «Выше стропила, плотники» Дж. Д. Сэлинджера я нашел одно место, проникнутое таким же духом. Там о вымыш­ ленном брате повествователя Симоре говорится: «Я ПОМНЮ.еще, как однажды, когда мы были маленькие, Симор в страшном воз­ буждении поднял меня среди ночи - только его желтые пижамные штаны светились в темноте. ОН был в своем состоянии «эврика», как это называл мой брат Уолтер; ему надо было во что бы то ни

стало рассказать мне, что, кажется, он наконец совершенно точно

понял, почему Христос сказал, что никого нельзя называть сумас­ шедшим 50,_ Христос, как обязательнодолжен был сообщить мне

Симор, так сказал потому, что сумасшедшихвообще нет». «Нельзя

лению, немецкие представления о юморе по сей день формируются Бушем, а не Жан Полем и не иронической позицией романтиков. Это юмор хамства, злорадства, который не делает великое смеш­ ным, но вообще отказывает человеку во всяком величии. Для

позиции сатирика характерен юмор отталкивания, а не юмор заде­

тых и ранимых.

Все многочисленные попытки определения остались безрезуль­

татными в том, что касается четкого разграничения между остроу­

мием, юмором и сатирой. С юмором связана та трудность, что его нельзя приобрести, а можно только иметь. Иронию - в букваль­ ном переводе это слово значит «притворство» - можно усвоить упражнением, сатире можно научиться - при условии, что у чело­ века имеется необходимая предпосылка - задатки. Эстетику остроумия, юмора, иронии и сатиры никогда не удается опре­ делить в точности: они требуют партнера, публики как необходимо­

го резонатора, а смех публики, особенно если к юмору ее прнучал

Буш,- это очень опасная, поскольку неточная, эстетическая реакция. Есть великие писатели, у которых не было юмора, они не

теряют ОТ этого в величии: ~e было юмора у Гельдерлина, едва ли он был У Толстого, в малои степени - у Гёте, Гегель его прямо­

таки презирал, но зато есть Гоголь, Диккенс, Жан Поль, Клейст 52.

Я, между прочим, начинаю - вопреки своему прежнему мнению _ меньше до~ерять юмору бравого солдата Швейка: это хоть не бес­

человечныи, но в<:е-таки почти вегетативный, животный' юмор, причем бесцельный, если его единственная цель действительно в том, чтобы после войны пить в пивной пиво. Он пассивен и невинен

до преступности; опять же, впрочем, он - достояние истории, по­

тому что был возможен только в королевской и кайзеровской Авст­ рии. Юмор - и это, наверное, делает его таким подозрительным

для люден, лишенных его,- предполагает какой-то минимальный оптимизм и в то же время печаль: слово «humores» означает«жид­ кости», в том числе все жидкие составы тела, т. е. желчь, слезы, слюну и мочу, юмор привязан к вещественному, материальному,

придавая ему вместе с тем человеческоекачество. Плач и смех _

черты homo sapiens. Я уже говорил,что, по-моему,естьТолькоодна человеч~ская возможность юмора: указывать на возвышенность того, что общество объявило отбросами, сочло хламом. Тут мне приходится вернуться к тому, что я говорил в своей первой лек­

ции: запутавшееся, эстетически и нравственно запутавшееся общество не то что заставляет нас считать себя глупцами, но

оглупляет ~ac; ему не хватает величия, а потому писатель нахо­ дит великии предмет своего юмора только в том, кого объявило хламом, к?го отправило в отбросы общество; в том, кому не­ престаннын обстрел, ураганный огонь рекламы навязывает в качестве образца «большой мир»; в том, кто не принадлежит

к этому «большому обществу». Возвышенно- непричастное обществу, и юмор надо иметь для того, чтобы увидеть эту его высоту. Но не требуется никакого юмора, чтобы изобразить

отсутствие вели~ия в «большом обществе»; чтобы противопоста­

вить именующиися христианским мир тому, чем он претендует быть, достаточно сатиры. Напомню вам определение Жан Поля: «Для него (юмора) не существует ни единичной глупости,

ни дураков, а только глупость и сумасшедший мир». Надо ли д~казывать, что этот мир сошел с ума? И все же юмора, сатиры, Остроумия, иронии - вспомним, что ирония означает «притвор-

336

СТВО»,- мало 53; нужна еще печаль, без которой юмор не сможет стать самим собой. Беспечальный смех - смех публики, полу­ чившей уроки юмора от Вильгельма Буша,- придает всем прояв­ лениям юмора тягостный отпечаток. Словом, смех, пожалуй, тре­ бует еще воспитания под водительством Жан Поля, при старатель­ ном избегании Вильгельма Буша и идущего от него злорадного

юмора.

Современная литература той или иной страны - не просто необходимое дополнение к картине этой страны, которая вырисо­ вывается из политических дискуссий, министерских речей, дипло­ матического стиля, цифр экспорта и импорта в качестве поверх­

ностно размалеванного автопортрета, всегда похожего на плакаты

туристических бюро. Стоит сравнить Францию де Голля с воз­ никшей в его эпоху литературой, пока еще хранимое Англией величие с литературой ее сердитых молодых женщин и мужчин, современную литературу Федеративной республики с оптимисти­

ческим автопортретом, вырисовывающимся из статистики жилищ­

ного строительства, из отчетов о промышленных ярмарках,- и обнаружатся не просто, как теперь любят говорить, «ножницы»: обнаружится бездонная пропасть, жуткий провал. Государствен­ ные деятели без конца улыбаются, из своих поездок они всегда прибывают «в полном единодушии» с кем-нибудь, на аэродромах они предлагают один и тот же стандартный подарок: немного на­ пряженную ободряющую улыбку, которая не обязательно за­ мешана на лицемерии, а часто бывает проявлением отчаяния, пустоты, Ничто, тщательно запрятанных за рядом белоснежных зубов.

Современная литература той или иной страны - не просто такое дополнение: ее сообщения совсем другого рода, чем сооб­ щения политики. Государственным деятелям - все равно, глядя из какой стороны света называть их западными или восточными, всегда мерещится нечто удобное, нечто вроде социалистического реализма в его административной форме - литература, признаю­

щая достижения, крепящая доверие к статистике, размахивающая знаменами, похлопывающая по плечу и действительно принима­ ющая аэродромные улыбки за знаки полного единодушия; так уж повелось и, видно, к природе вещей принадлежит, чтобы госу­

дарственные деятели возмушались и изрекали идиотские суждения о литературе. Я совершенно не понимаю, в чем тут дело: в конце концов все писатели с большим или меньшим удовольствием, по­ добно всем людям со времени введения налогов, платят свои на­

логи, оплачивают в статистическом среднем счета за квартиру,

электричество и газ; это - их единственное соприкосновение с го­

сударством, и, по-моему, ничего больше из таких взаимоотношений извлечь нельзя. Сходным образом складываются отношения между писателем и обществом: оно не любит, чтобы ему пудрили мозги -

этим пусть занимается реклама, но иногда нуждается в откровенно дурных, притом упорствующих публичных грешниках и грешни­

цах.

Поэтому помолчим лучше и отступим на шаг, чтобы образовал­ ся фон для той без труда подтверждаемой статистикой реальности, что без литературы государства нет, а общество мертво. Где был бы исторический момент 1945 года без Эйха и Целана, Борхерта или Носсака. Крайдера. Айхингера или Шнурре, Рихтера, Коль­ бенхоффа, Шроэра, Ланггессера, Кролова, Ленца, Шмидта, Ан­ дерша, йенса и Марии Луизы фон Кашнитц? Германия 19451954 годов давно бы улетучилась. если бы не нашла себе выраже­ ния в литературе тех лет. Каждое словесное выражение того време­

ни, изучаемое и заново открываемое с двадцатилетней дистанции, оказывается редкостной драгоценностью. Поражает в этих очень ранних проявлениях удивительный - если подумать об истори­ ческой ситуации - юмор, человечный реализм. При литературно­

историческом рассмотрении этих ранних проявлений много говори­

ли о Кафке, но ведь Кафке предшествует Штифтер, и, пожалуй, Кафка немыслим без Штифтера. как Штифтер немыслим без Жан Поля. Пока оба они не будут открыты заново, нечего надеяться на обретение надежной почвы, и жилище, семья, все перечисленные мной проявления человечного не смогут найти себе места.

В. В. Бибихин

ПРИМЕЧАНИя

«Франкфуртские чтения» - это лекции, прочитанные Генрихом Бёллем во Франкфуртском университете летом 1964 г. Предполагаяось. что Бёлль в качестве

преподавателя, приглашенного для проведения своеобразного спецкурса, высту­ пит с целым циклом таких лекций, достаточно свободных в смысле выбора тем, но обращенных к одному и тому же вопросу - о писательском самосознании и общест­ венном месте литературы. Однако после четвертого чтения писатель отказался от

продолжения лекционного цикла по причинам. которые он не пожелал объяснить. Возможно, он не нашел у слушателей желаемого отклика. Спустя Д6а года четыре франкфуртских чтения вышли отдельной книгой и оказались наиболее развернутым автокомментарием к творчеству Бёлля, наиболее полной сводкой его представлений о противоречивой ситуации художника в современном обществе, о смысле и целях литературного и, шире, художественного труда. В печатном виде «Франкфуртские чтения» сохранили все (по возможности переданные и в переводе) особенности устной речевой манеры Бёлля (как, впрочем, его повествовательной манеры вооб­ ще): его установку не оратора, а собеседника - с чуждыми экзальтации, ненавяз­ чивыми, самоуглубленными, а порой и неуверенными интонациями, рассчитанными не на переубеждение и завоевание аудитории, а на сочувственное понимание с полу­

слова, на восприимчивость к юмору и поэтическому ритму словесного потока. Как и во многих других эссе Бёлля, во «Франкфуртских чтениях» мысль разви­

вается не логически, а скорее музыкально: за беспорядком непроизвольных и при­ хотливых ассоциаций со временем обнаруживается плотная вязь лейтмотивов и пов­ торяющихся тем. Прорисовывается ряд принципиальных противоположений, кон­ фронтаций, создающих напряженное социально-духовное поле, в котором движется (подчас - мечется) литературно-эстетическая мысль Бёлля: общество, обществен­

действительность - и литературная действительность; отсутствие у писателя своего законного «места» В нынешнем западном обществе - и всеобщее стихийное

«проталкивание» его на слишком ответственное, явно «не свое» место и пр. и пр.

Эмоциональную позицию автора «Франкфуртских чтений» можно охарактери­ зовать как недоуменную, растерянную, несколько раздраженную (идейная харак­ теристика этой позиции дана в предисловии к настоящему сборнику). Надо пом-

нить, что с «Чтениями» Белль 6ЫСТУПИЛ вскоре после завершения романа «Глазами клоуна» *- первого большого произвелення, где критике им подвергнуты не пос­ ледствия так называемого енепреодоленвогопрошлого» (нацизма, гитлеризма), а именно текущий день 6 общем благополучной и сытой страны, управлявшейся хри­ стианскими демократами. Бёлль как раз в это время ищет плацдарма, позитивной почвы, откуда могла бы вестись такая критика. Если нацистско-милитаристскому духу Бёлль противопоставлял свой христианский гуманизм, семейную католическую традицию, приправленную столь же традиционным рейаландским вольнолюбием, то к моменту создания «Франкфуртских чтений» у него крепнет мучительное ЧУВСТ60,

что все прежние его нравственные эталоны отчуждены, присвоены и институциона­ ЛИЗИР06аны елжебратиейэ **- христианско-демократическимиидеологами. Одно­

временно подросло новое поколение западных немцев, знающее о национал-социа­ лизме и войне лишь понаслышкеи уже не питающее жгучего интереса к обращен­ ной в прошлое литературе Егmittluпg'а, «дознания», к которой В определенном смысле принадлежал и Бёлль. Оба эти обстоятельства переживаютсяписателем как утрата ПОЧ6Ы и союзнической общности; потому-то тема беспочвенности, по­ исков почвы звучит 60 «Франкфуртских чтениях» столь болезненно, являясь симп­ томом не только общественной, но и личной ситуации. В такой ситуации «Чтения» оказались как бы лишенными точного адресата: Бёлль то «переругиваетсяэ С офи­ циозными кругами, то пытается передать горький опыт военного поколения юным слушателям, то обращает С60Й монолог к неведомому ех, у, z» ***. Ввиду подоб­ ной неопределенности адресата, неполной коммуникабельности как предпосылки говорения многие важные мысли в «Чтениях» подаются намеком, ПРИКР06енно, «для себя самого» - или, иногда, 6 форме парадоксальных выпадов, грустного ОЗОРСТ6а. Они могут быть эксплицированы 6 общем контексте творческих наме­ рений Бёлля, что и является одной из целей настоящего комментария.

I «Эстетика человечного» - центральный пункт мироощущения и художест­ венной программы Бёлля. Перед литературой ставится задача: вернуть поэзию прозаизированному миру голой функциональности, придать символическое, верти­ кальное измереиие рутине существования. Это задача не только эстетическая, но и ДУХ06ная, социальная, ибо обживание мира как дома, вещей как утвари, обогрева­

ние равнодушного индустриального пространства человеческим теплом, импульс, направленный против отчуждения и аперационального, техницистского подхода

креальности, предполагает такую переориентацию сознания, которой охватывается

ипластически выраженная этика жизненного поведения, и эстетика художествен­

ного преображения действительности. Поэзия сразу же оказывается у Бёлля в по­ ложении едва ли не последней силы, противяшейся отчуждению, дегуманизации, а

ИСКУССТ60 перешагивает границы своего непосредственного назначения и стано­ 6ИТСЯ «искусством жить». Наряду с этим 6 других местах «Чтений» отмечено,

что «эстетика человечного» относится к жизненным предпосылкам, питающим

искусство, и в дегуманизированном мире, где «невозможно жить», искусство тоже лишается естественных источников питания. Возникающий таким образом пороч­ ный круг нельзя отнести только на счет блужданий мысли Бёлля - таков объектив­

ный трагизм ситуации.

2 Набор «экэистенциаяов», перечисленных здесь Бёллем, может показатъся случайным, но на самом деле он глубоко выношен и отвечает духу бёллевского «символического реализма». Бёлль фиксирует те точки высокого напряжения, точки пламения, где вещественное становится духовным, телесное душевным, физиологи­ ческое и социологическое - индикатором этики и эстетики. В этом смысле Бёлль не раз характеризовал себя как художника «вечных» экзистенциальных тем: «Тем

*Вбй Н. Апsiсhtеп eines C10wns. Кбlп; Berlin, 1963.

**Именно в этой связи Белль, говоря в одном ИЗ своих эссе об «опасном» по­ ложении писателя, цитирует ап. Павла: «Много раз был в пустынях... в опасностях

от разбойников, в опасностях от единоплеменников в опасностях от язычников...

в опасностях между лжебратиями» (2 Кор., XI, 26).

*** Этому неведомому союзнику, или союзникам: «fiir х, fur у, fiir z» - посвя­

щена книга: Вой Н. Aufsiitze, Kritiken. Reden. Кбlп; Berlin, 1967.