Файл: Самосознание.европейской.культуры.XX.века.1991.pdf

В Англии длится постоянный спор о Диккенсе, со времен Дик­ кенса до наших дней не утихая. Диккенс для Англии - то, чего в нашей стране нет: перманентно оспариваемый классик, как Баль­ зак, подобным же образом оспаривается среди французских авторов. В такого рода дискуссиях что-то проясняется, снова и сно­

ва подвергаются проверке языковое пространство и социальная

почва; формируется сознание само собой разумеющихся вещей, ко­ торое идет на пользу литературе сменяющихся эпох, будь она экс­ периментальной или традиционной; образуется основа, на которой можно стоять,перебрасываться аргументами, опровергать тако­ вые. Где в немецкой литературе искать города наподобие Лон­ дона и Парижа, чью реальность еще можно было бы сравнивать с реальностью, поколениями изображаемой в повествовательной прозе? Здесь не место и не время оплакивать географическое положение Германии и ее историю. Я могу только констатировать, что Берлин не более пятнадцати лет существует как столица де­ мократической Германии - период сновидения и головокружения. Как внезапно кончились сновидение и головокружение, всем из­ вестно. Раабе и Фонтане, Дёблин и Беньямин не сумели сделать Берлин литературной реальностью, сравнимой с реальностью Лон­ дона и Парижа, с реальностью Петербурга или Москвы. Что в современной литературе он еще не занял места, которого дос­ тоин, зависит от политизации города, слова «Берлин». Нехоро­ шо для города, когда он лишен права быть и оставаться собой, когда он не равен себе, становится понятием и в своей повседнев­ ности постоянно сталкивается с этим понятийным содержанием. Как дело дошло до этого, объяснять мне здесь не надо. Где же тогда главный город немцев, могут ли они еще довериться почве под ногами, где они ощущают себя дома? Когда политики прого­

варивают пустые слова, создают невыносимо пустые понятия, вся­ кое слово, способное содержать тень истины, приобретает боль­ шую политическую важность. Когда отчеканивается лозунг вроде «свобода в единстве», преподносится нашим детям в пищу и од­ новременно при любой возможности с обеих сторон подчеркивает­ ся невозможность хотя бы приблизительно привести социаль­ ные и экономические условия одной части Германии в соответст­ вие с условиями в другой части, то каждый ребенок понимает - а взрослые, наверное, не все,- что происходит самообман, пре­ дусматривается будущее с двумя возможностями, из которых одна оказывается неотвратимой, а на другую нельзя рассчиты­ вать: война или чудо.

Эта невозможность жизни, обитания, конечно, вовсе не новая тема, она заслуживала бы подробного исследования: Гёте, кото­ рый и жить, и странствовать, и любить мог; Клейст, который ни жить, ни странствовать, ни любить не мог; Штифтер, с его по­ коем от отчаяния, великолепнейшим созданием немецкой лите­ ратуры: «Бабье лето» - сновидение. По-настоящему большая тема; и образ ее проявления в литературе имеет не ТО.'1ЬКО по­

литическую, не только историческую, но также и религиозную

сторону - романтическое странничество, голубые дали, голубые цветы, и только позднее снова некто, умеющий и жить, и путеше­ ствовать, и - что не случайно - отважившийся писать о любви: Теодор Фонтане. Поражает, что в Берлине нет музея или архива Фонтане. Мне стоило немалых трудов разузнать, где его могила...

Вовсе не новая тема эта невозможность жизни, обитания. Кафка в беседе с Яноухом: «Массы спешат, бегут, идут ускоренным маршем сквозь время. Куда? Откуда они идут? Никто не знает. Чем больше они маршируют, тем меньше достигают цели. Бесполезно расточают свои силы. Они думают, что идут. При этом они только проваливаются в пустоту, делая шаг на месте. Это - все; человек тут потерял свою родину». Кафка - конец. После него - только

выжившие, ищущие себе жилища.

Я думаю о молодых людях, устраивающихся для жизни в на­ шей стране, для которых будущее не пустое слово, а ежедневно случающееся настоящее. Моя возрастная категория эту почву под ногами не найдет никогда. Традиции не хватает, терпения для за­ нятий, для накопительства - уверенности в устойчивом существо­ вании, для удовольствий - даже следа хотя бы цинизма, умею­ щего обрядиться в мудрость; моя возрастная категория не мудра, мудрее никогда не будет и по многим причина м до сих пор не стала

хитрее.

Если литературоведение хочет иметь какой-то смысл, оно должно сбить разрывы в столбике ртути, охладить, согнать искус­ ственный или раздутый самообманом жар мнимой актуальности, восстановить чувство подлинных пропорций. Часть Германии все еще в эмиграции; современная Германия не имеет к ней отноше­ ния, и она не имеет отношения к современной. Младшее поколе­

ние должно заделать разрывы, сделать нашу страну также и в ли­

тературе пригодной для обитания зо. Страна обитаема и пригодна

По свету раскидано множество немцев, ощущающих носталь­

гию, но всегда только по Германии, которой уже нет. Может быть, и ностальгия по определенному городу, по Берлину или Нюрнбергу,

Гамбургу, Кёльну, Мюнхену. Но не будет ли это всегда носталь­ гия по утраченному или исчезнувшему Берлину, Кёльну? Носталь­ гия по Федеративной республике? Возможно, бывает и такое. Спо­ собна ли наша страна стать такой, чтобы по ней можно было чув­ ствовать ностальгию? Не случайность и не злой умысел разлагаю­ щих массы интеллектуалов - будь они атеисты, нигилисты или ка­

толические плательщики церковного налога,- что в повествова­ тельной литературе, в лирике и в публицистике Федеративная республика изображена иначе, чем того хотелось бы советникам и пресс-атташе экономических консульств. Политикам не следует ни огорчаться, ни жаловаться. Им надо бы себя спросить, почему же

все-таки не существует ни одного послевоенного романа, в кото­ ром Федеративная республика нашла бы изображение как цвету­ щая, радостная страна. Знаменитый вопрос: «Куда девалось по­ зитивное?» - вовсе не такой уж глупый вопрос - не только ложно

поставлен, но обращен к тем, кто готов лгать: «Почему бы кому­ нибудь не написать радостного романа об этой цветущей стране?» Желающему никто не станет мешать. Видно, есть препятствия, за­ легающие намного глубже, чем можно предположить в поверх­

ностном политическом раздражении. Грустная страна, но без грус­ ти 32: она делегировала свою грусть, вытеснила ее за границу

на Восток и все еще не знает, что политика -- только поверх­ ность, самый верхний, тонкий и вместе самый уязвимый из мно­ жества слоев. При измерении политическойтемпературыв столби­ ке ртути всегда обязательно оказываются разрывы. Политикам надо бы изучать эстетику: даже в политическом отношении это не было бы пустой тратой времени. Современность,схваченная в

языке, показывает,как малочеловечноэто - оставить государство

в постоянной беспочвенности и отдать выражение «изгнанный

С родины» В пользование союзам переселенцев, содержа его в пос­ тоянной демагогической боевой готовности, словно резерв, на ко­ тором при необходимости, как это называется, можно будет «сыграть». Еще одно место из повести «Поездка» Х. Г. Адлера:

«Дороги были запрещены, день укорочен, а ночь продлена, и все же ночь была запрещена и день равным образом был запре­ щен. Магазины были запрещены, врачи, больницы, автомобили и места для отдыха все были запрещены, запрещены. Прачечные были запрещены. Музыка была запрещена. Ботинки запрещены. Купанье было запрещено. И поскольку деньги еще существова­ ли, их запретили. Было запрещено все, что было и могло быть. Объявили: «Всё, что ты можешь купить, тебе запрещено, но ты не имеешь права покупать!» Так что люди ничего уже не смели

покупать и хотели продавать в надежде отсрочить смерть с по­

мощью выручки за свое добро, но им говорили: «То, что ты хочешь продать, тебе запрещено, но ты не имеешь права продавать». Все поэтому мрачнели и оплакивали свою жизнь, но не хотели себя ее лишить, так как это было запрещено...»

Книга Адлера - очень немецкая книга, описывающая очень немецкое путешествие, и, конечно, не случайно слова «немцы» И

«евреи» НИ разу не встречаются в повествовании, как не встре­ чаются и слова «полиция» и «лагерь».

Названия местностей в повести - Руеигаль, Ункенбург, Лей­ тенберг, Штупарт; и язык повествования можно отыскать лишь в треугольнике, очерченном именами Кафки, братьев Гримм и Штифтера. Среди них, как у себя дома, на родине, и изгнанный из страны Кафки и Штифтера. изгнанный из страны братьев Гримм. Книга Адлера, как едва ли какая другая, не поддается привычному пересказыванию содержания - каждая фраза, каж­ дое слово говорит за себя.

«Слова смешиваются с серой мглой; ибо язык нам больше не принадлежит, чуждым звучит ОН в ответ тому, кто пробует гово­

рить; мои слова, твои слова, они проламывают перегородки и

снова их воздвигают, примыкают друг к другу плотно, непрони­

цаемо и надежно».

Прочтя эту повесть, я осознал, что послевоенная немецкая ли­ тература в целом была литературой обретения речи; я понял так­

же, почему я охотнее переводил, чем писал сам: пересадить что­ то ИЗ чужой почвы на почву собственного языка - одна из воз­ можностей почувствовать опору под ногами.

Врассказе Адлера дело идет почти только о повседневных

вещах: об электрическом утюге, который нельзя забрать с собой, о собаке, лютне Церлины, имуществе мещанской семьи и о столь

часто высмеивавшемся мещанском жилье.

3

Книга, о которой я начал говорить на прошлой лекции, назы­ вается «Поездка», ЭТО повесть Х. Г. Адлера. Что книга Адлера про­ шла почти невамеченной в литературной критике, имеет возмож­ ной причиной непередаваемость ее содержания, каждая фраза

в ней говорит за себя.

«Нельзя садиться на диван, потому что продавишь подушк~. Только сегодня все было тщательно прибрано! Мягкой щеткои,

щадя нежную материю, Ида и Каролина все почистили и пригла­

дили. Они смиренно склонялись до земли, потому что все должно было приобрести наилучший вид, хотя посещения нельзя было

ожидать с достоверностью».

И вдруг вот такая фраза: «Это принадлежит мне! Дом, двор,

пес! Я называю это моим! Имение! Имение! Я сообщаю ему мою волю и наделяю моим именем, как и считаю правильным. Я так

решил. Дом, двор, пес должны быть собственностью, и так воз­

ник Лейтенберг».

Если я буду пытаться что-то здесь толковать, то надо еще сна­ чала пояснить, что я различаю между содержаниuем КuНИГИ - ее духом, ее вестью - и выражением, которое в неи наидено для этого духа, этой вести. Содержание, как я говорил, дается даром, что не означает, будто оно излишне и должно опускаться при ис­

толковании; просто ему большей частью придают, приписывают. даже навязывают, подсовывают слишком важное значение. Вели­ ким в книге Адлера представляется мне то, что содержание, сооб­ щение и выражение выступают почти нераздельными. Так что под­

делка оказывается почти невозможной, равно как и подведение под идеологические категории. Доктор Леопольд Лустиг, практи­ кующий врач, и его семья принуждаются к поездке. До последнего

момента доктор Лустиг надеется, что эта административная не­ лепица не только окажется ошибкой, но и будет признана как та­ ковая. Доброта, порядочность, благоразумие, симпатичная щепе­ тильность всегда руководили им в жизни, сам он был тем, кого жен­ щины обычно называют не от мира сего. Он умирает в Руентале, где мир показывает ему свою жестокую чужесть и бессмыслицу. у него была жена Каролина, двое детей, Церлина и Пауль, с ним живет золовка Ида Шварц, урожденная Шмерценсрайх, сестра Каролины. Нормальная мещанская семья, без особых признаков.

Содержание нужно было бы описывать примерно так: изобра­ жается поездка, бессмысленная, мучительная поездка, в которую заставляют отправиться Лустигов. Мало ли кого понуждают к переездам, мало ли бессмысленных, мучительных поездок - раз­ ве не умирают иногда люди во время таких бессмысленных,мучи­ тельных поездок? Разве не мог этот доктор Лустиг попасться на удочку какому-нибудь мошеннику, который, заморочив его, вымо­ гает у него подпись под договором о переезде. семье приходится пуститься в путь, и поездка оборачивается бедой? Разве не мог доктор Лустиг, старый, привыкший к домашнему распорядку че­ ловек, во время этой вынужденной поездки умереть в каком-нибудь

захудалом отеле или в палаточном городке от пищевого отрав­

ления, дизентерии или тифа? Простой пересказ содержания вроде бы допускает такое толкование, и не обязательно даже беглое, а скажем так: не предельно внимательное чтение легко могло бы пройти мимо одного всплывающего слова - буквально всплываю­

щего как нечто такое, что всю дорогу плыло под поверхностью,­

слова «крематорий». Впрочем, и это слово тоже легко поддается истолкованию: может быть, доктор Лустиг принадлежал к какой­ нибудь компании, занимавшейся похоронами через кремацию? Следующий этап поездки носит странное название музея: «Постой­ те смирно, не шалите, дорогие дети, и выслушайте, что я вам рас­ скажу. То, что вы здесь видите, было когда-то. Эта женщина не­ когда жила - вот обувь, которую она носила. Изготовлена из кожи. Как она еще хорошо сохранилась». Женщину эту звали Ида Шварц, урожденная Шмерценсрайх, сестра Каролины Лустиг. Должен ли я пояснять, что в сказочном тоне, с перенесением в будущее, повествуется о музее, который реальнее, чем все, ког­ да-либо изобретенное литературой? Имеют место приказы о вы­ езде, приготовления, отбытие, прибытие, упоминаются спутники,

один из которых говорит:

«- ВЫ правы. Там не так уж скверно. Кухня там вполне хоро­ шая. Почти каждый день клецки с мясом. Но если обнаруживают деньги или украшения и табак, то в наказание есть не дают.

-Но это ведь ужасно?

--Сами увидите, фрау Лустиг. Очень многие все это уже выдержали. Только вот еще нередко бьют. Однако пока никого не убили.

--Бьют?»

Нередко били, приходит мне на память, и в молодежных ла­

герях, когда у человека находили то, что он не имел права иметь:

деньги, ценные предметы, табак. Но и разве не сдает умный путе­ шественник, путешествующий в компании, свои деньги и ценные предметы на хранение портье или руководителю поездки?

Просто пересказать содержание _. значит совершить не­ справедливость; не надо даже особой склонности к пародии, что(r убить книгу таким манером. Испробуйте это на каком­ нибуць романе мировой литературы - из него получится ко­

микс.

Три мотива правят повествованием Адлера: родина, поездка, отбросы; другие сопутствуют: музей, собственность. Его повество­

вание поднимается до подлинного величия, когда сообщение сли­ вается в одно с описываемой реальностью - когда, скажем, при детальном описании прогрессивного и старомодного способа вы­ возки мусора автор заставляет опознать в первом техническое со­ вершенство и сглаженность, которые жутким образом уже зна­ комы по хорошей организации поездки:

«Происходит это уже не так празднично, потому что освобож­

дение от мусора сегодня или уже не ощущается, или его просто не ждут, а может быть, даже в него не верят. На дворе стоят несколько высоких закрывающихся оцинкованных контейнеров, куда в любое время можно опустить все, что ты больше не жаж­ дешь иметь, и раз в неделю без подготовительного оповещения решительно въезжает мощный грузовик, появляются два человека, одетых соответственно их занятию и в резиновых перчатках, похожих на плавники, уверенно и с безучастной деловитостью входят во двор, вытаскивают один контейнер за другим на улицу,

опоражнивают его, холодно и равнодушно, через практичное при­

способление, препятствующее возникновению пыли, не говорят при этом ни слова и вкатывают пустые контейнеры обратно во двор, как будто все это ровным счетом ничего не значит. Когда грузо­ вик нагружен дополна, он едет на предельной скорости за ка­ зарму с торговыми рядами и посредством несложного опрокиды­ вающего сооружения сваливает содержимое под откос. Чав­ кая и громыхая, хлам оседает на поле, тогда машина мчится обрат­ но в город, чтобы обследовать новые улицы и поглотить В свое

гигантское нутро их жертвоприношения.

Сегодня в Лейгенберге стало намного тише, чем в старину, когда вывоз выбрасываемого был святым делом, обставленным звонкой торжественностью. Тогда из дома в дом ходил человек

с колокольчиком в руке, вступал в сени и громко звонил, так что

на всех этажах радостно отзывалось. Все это означало: «Слушай­ те, люди добрые, и радуйтесь радостью немалой, ибо за мною идут мусорщики, чтобы освободить вас от всевозможных нечис­ тот!» Многие и так уже нетерпеливо ожидали вестника, а кто за­ был, тому шумный глашатай напоминал для собственного же его блага. Тогда из всех дверей сбегались хозяйки и служанки с вед­ рами и коробами, собираясь возле ворот. Начиналась веселая болтовня, все поглядывали, не приближается ли уже долгождан­ ная фура. И в самом деле, недолгое время проходило, как она уже подъезжала, медленно раскачиваясь на булыжной мостовой, но не без внушительности. Ее тащили два крепких ломовика, кото­ рым возница мог не кричать тпру!, потому что они столь хорошо выполняли свой долг, что останавливались точно перед каждыми воротами. Только сигнал к отправлению подавался веселым при­

чмокиванием.

Вскоре фура достигала нужных ворот, все подбегали к ней с

полными сосудами, которые принимали с рук на руки двое мужчин

без всяких перчаток. Умелым движением они опоражнивали с раз­ маху ведра одно за другим и вдобавок дважды пристукивали их тугим кулаком по наружной стороне днища, чтобы наверняка вы­ сыпалось все. После этого мужчины любезно возвращали коробы

иведра в ожидающие протянутые руки».

А в другом месте - снова:

«Никто не выслушает вас, и уже поэтому мудро устроено, что­ бы никто не смел с вами разговаривать. Как владельцы в ваших домах обособливаются от вас, так и вас обособили и сделали так, чтобы вы уже не могли больше жить в домах по своему жела­ нию и чтобы обитание вам было запрещено. Вы отбросы, а их никто не хранит среди столов и постелей, среди стульев и шкафов. Отбросы смешиваются с отбросами и грех - с грехом, получает­ ся жуткое месиво, пригодное только для червей, ускоряющих разложение. Вам дали отставку и ломали над вами руки, но не

подзывали, нет - в жесте отталкивания протягивали к вам руки.

Люди вымыли перед вами души в воде вины, когда вас прогоняли

вон, и двери перед вами захлопнули так, что они с грохотом за­ мкнулись на щеколды, потому что было приказано не оглядыва­

ться на вас; чувствительные матери пошли дальше всякого повеле­ ния, они тщательно заперли окна и задернули занавеси, чтобы детки вас не видели, когда вы бредете мимо. Детки могли слишком испугаться, неподготовленные к вашему шокирующему виду. «Ма­ мочка, что это там за грязные дяди?» Нет, таких вопросов доб­ рые матери не вынесли бы, потому что им пришлось бы солгать: «бедные люди!» - и это не дело; или они должны были бы ска­ зать правду: «изгнанные черти!» - а это тоже не дело».

Если видеть в книге Адлера инструментарий, то напраши­

ваются сравнения, которые намного прямее ведут в современ­ ность, в сегодняшний день, чем во многих романах о современнос­ ти. Напомню вам еще супружескую пару в беккетовском «Фи­ нале», гору костей в «Собачьих годах» Гюнтера Грасса. Не писа­ тели отравляют почву - они находят отравленную почву готовой. Как же случилось, что невозможно придать лицо, выражение по­ ездке, будь то ознакомительной, развлекательной, все равно ка­ кой, без того, чтобы она оказалась зловещей, в лучшем случае сатирической, а ведь сатира - это просто не до конца опознан­ ная форма проявления злобствования. Достаточно кому-то, как Адлеру, которого я цитировал, описать что-нибудь на первый взгляд безобидное, вроде вывоза мусора - и получается жуть. Я могу привести здесь только несколько примеров как стимул, намек. Я часто задавался вопросом, почему всегда выходит так зло, когда немцы пишут о путешествующих немцах. Наши ду­ ховные отцы и матери бранили наших соотечественников за

незнание мира, жаловались на их затхлую неподвижность, но те­ перь, когда наши соплеменники пускаются в путь, знакомятся с другими странами, с их нравами, они становятся предметом ка­ рикатурных обличений; и что примечательно: по-другому никак не выходит. Язык явно не хочет фиксировать эти поездки как

318

что-то гуманное. Разве книга, подобная «Поездке», тем, что она есть, не развертывает эстетику путешествия, родины, отбросов, не творит действительность, оставаясь неизвестной? Может

быть, удастся выразить в языке обитание, родину, когда поездка yJКe не обязательно будет казаться бегством, потому что поэзия

повседневности будет снова признана уже не только поэтами,

но и теми, для кого ОНИ пишут. Еще одно место из повести Ад-

лера«:Пошел снег. Тяжелые хлопья опускались с неба. Они не заботились о собравшихся людях. Они вились вокруг медно-зеленой крыши технического музея. Если кто слегка высунул бы язык, мог бы, наверное, поймать снежинку, но это было опасно, это было за­

прещено. Церлина радовалась. когда снежинка прилипала к ее реснице и оставалась висеть там. Как легко м~жно было ее стереть пальцем; дaJКe встряхнув посильнее головои или разок мигнув вполне удалось бы согнать снежинку. Но Церлина замерла, она не смела шевельнуться. Снежинка таяла и осторожно скатыва­

лась по щеке.

Если герои тут, то двигаться запрещено, это Церлина знала

хорошо даже и без многократных внушений. Жизнь запрещена, что не всегда осознается только потому, что она не кончилась. Та же снежинка могла бы упасть на одного из героев, она могла бы,

гонимая ветром, спланировать за пределы музейного двора, на один из окрестных домов, на улицу. Исключений из общей участи

для современников не дано. Различия получаются только при рас­

пределении судьбы, но не в самой по себе судьбе». Сопоставлю с процитированными местами из повести Адлера

описание из «Бабьего лета» Адальберта Штифтера:

«Помимо бюро еще два стола привлекли мое внимание, по ве­ личине одинаковые и в остальном имевшие сходную форму, но

различавшиеся тем, что паиели на каждом имели разное худо­

жественное оформление. А именно, у каждого был на паиели герб, как носили рыцари и благородные, только гербы разнились. Од­ нако на обоих столах гербы были окаймлены и увиты резьбой в виде венков, цветов и листвы, и никогда раньше я не видел более

тонкого рисунка стеблей, остей растений и колосьев, чем здесь, а ведь они были из дерева и врезаны в дерево. Прочим убранством были высокие кресла с резьбой, плетеньем и инкрустацией, две резных скамьи, которые в средневековье назывались бы лавками,

деревянной же резьбы знамена с символами и, наконец, две шир­ мы из натянутой тисненой кожи, на которую были наклеены цветы, фрукты, звери, дети и ангелы из окрашенного серебра, которое выглядело как цветное золото. Пол комнаты, подобно утвари, был составлен из шестигранников с инкрустацией старой ра­ боты. При входе в эту комнату, наверное, ввиду красоты ее пола мы не сняли с ног войлочные туфли. Мой спутник и здесь тоже в ответ на мои радостные высказывания о комнате был не очень многословен, точно как в мраморном зале; тем не менее я, похо­

же, мог прочесть удовлетворение на его лице.

319