ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 25.07.2020
Просмотров: 2426
Скачиваний: 5
До сих пор мы рассуждали о прессе как о мозаичном наследнике книжной формы. Мозаика — это форма корпоративной или коллективной образности и требует от участника полного погружения. Такое участие скорее коммунальное, чем приватное, включающее, а не исключающее. Другие характеристики этой формы проще всего понять, взглянув со стороны на нынешнюю форму прессы.
Например, прежде газеты ждали поступления новостей. Первая американская газета, выпущенная в Бостоне Бенджамином Харрисом 25 сентября 1690 года, объявляла, что она будет «доставляться раз в месяц (при лавине событий — чаще)». Трудно найти более наглядную иллюстрацию представления о новостях как о чем-то внешнем и запредельном для самой газеты. При таком зачаточном уровне понимания основное предназначение газеты мыслилось как уточнение слухов и устных сообщений, подобно тому как словарь мог бы «корректировать» произношение и значение слов, которые долгое время существовали без помощи словарей. Довольно скоро пресса почувствовала, что новости следовало бы не только сообщать, но и собирать и, конечно же, делать. Все, что попадало в печать, было новостями. Все остальное к новостям не относилось. «Он создал новость» — на удивление двусмысленная фраза, поскольку оказаться в газете значит стать новостью и создать новость. Поэтому «делать новости», как и «делать добро», предполагает как мир действия, так и мир фикции. Но пресса — это повседневное действие и фикция, или сделанная вещь, и она делается из всего, что есть внутри сообщества. Мозаика превращает ее в образ или срез сообщества.
Когда такой консервативный критик, как Дэниэл Бурстин [Daniel Boorstin], жалуется, что современные анонимные сочинители, телетайп и телеграфные агентства создают иллюзорный мир «псевдособытий», он, по сути дела, признается, что никогда не исследовал особенностей средств массовой информации, существовавших до наступления электронной эпохи. Ибо фиктивный и мнимый характер всегда был присущ медиа, а не появился недавно.
Задолго до того, как крупный бизнес и корпорации осознали собственный образ как фикцию, которую следовало заботливо выгравировать на извилинах публики, пресса уже сформировала образ сообщества как серии непрерывных действий, объединенных периодичностью выпусков. Кроме профессионального сленга, периодичность издания — единственный организующий принцип газетного образа сообщества. Уберите из газеты дату, и предыдущий номер будет неотличим от последующего. И все-таки опыт чтения газеты, когда ты не заметил, что она не сегодняшняя, приводит в смущение. Как только пресса поняла, что представление новостей является не пересказом происшествий и сообщений, но непосредственной причиной событий, тотчас же стало происходить много нового. Реклама и продвижение товаров, до этого ограничиваемые, прорвались на первые полосы с легкой руки Барнема в виде сенсационных историй. Сегодняшний представитель фирмы по печати и рекламе смотрит на газету как чревовещатель на свою статистку. Он может заставить ее сказать все, что ему заблагорассудится. Он смотрит на нее, как живописец на палитру и тюбики краски. Из бесконечных ресурсов событий можно извлечь бесконечное разнообразие податливых мозаичных эффектов. Любого частного клиента можно погрузить в океан всевозможных образцов и стилей, общественных дел или человеческих интересов, а также глубоких сообщений.
Если мы внимательно отнесемся к мозаичности прессы, ее вовлекающему характеру или организации, а также к тому, что она являет собой мир самодеятельности, мы сможем понять, почему пресса столь необходима демократическому государству. Дуглас Кейтер [Douglas Cater], исследующий прессу в своей книге «Четвертая власть», постоянно озадачен тем обстоятельством, что, несмотря на крайнюю раздробленность министерств, ведомств и ветвей власти, прессе какимто образом удается поддерживать их взаимную связь друг с другом и с народом. Он обращает внимание на парадокс: хотя пресса призвана очищать посредством гласности, в электронном мире непрерывной вереницы новостей подавляющее большинство событий должны все же оставаться под покровом тайны. Совершенная секретность переводится в публичную сопричастность и ответственность благодаря волшебной гибкости контролируемой утечки информации.
Именно такая изобретательная ежедневная инсценировка помогает западному человеку приспособиться к электронному миру всеобщей взаимозависимости. Нигде как в прессе такой преобразующий процесс приспособления не будет столь наглядным. Пресса несет в себе противоречивость индивидуалистической технологии, предназначенной для оформления и вскрытия групповых установок.
А теперь было бы полезно обратиться к тем изменениям, которые претерпела пресса благодаря таким изобретениям современности, как телефон, радио и телевидение. Мы уже говорили о телеграфе с его массой прерывистых и несвязанных сообщений как об основном факторе создания мозаичного образа современной прессы. Именно этот групповой образ жизни сообщества, а не прямой или косой взгляд редактора конституирует участника данного средства информации. Для человека книжной, отстраненной приватной культуры скандальный характер прессы как раз и состоит в ее бесцеремонном вмешательстве в сокровенные уголки человеческих интересов и чувств. Освободившись в представлении новостей от пространства и времени, телеграф приглушил приватный характер книжной формы, сделав вместо этого акцент на новом образе общества в прессе.
Первое мучительное переживание человека, приехавшего в Москву, связано с отсутствием телефонных справочников. Следующим шокирующим открытием становится отсутствие центральных коммутаторов в государственных учреждениях. Не знаете номер — это ваша проблема. Исследователь средств информации счастлив, прочитав сотни томов, наткнуться на пару фактов подобного рода. Они освещают лучом прожектора обширные непроницаемые просторы мира печати и высвечивают роль телефона в перспективе другой культуры. Американский газетчик собирает истории и проверяет информацию, прибегая, главным образом, к помощи телефона, ввиду скорости и непосредственности устного общения. Наша популярная пресса является близким подобием слухов. Российский или европейский газетчик — скорее литератор. Парадоксальность ситуации состоит в том, что пресса в письменной Америке имеет отчетливо устный характер, тогда как в устной России и Европе пресса по своему характеру и предназначению отчетливо литературна.
Англичане настолько не любят телефон, что заменяют его бесчисленными почтовыми отправлениями. Россияне пользуются телефоном как статусным символом, вроде вождя африканского племени, украсившего свою одежду будильником. Мозаичность образа в российской печати воспринимается как непосредственная форма племенного единства и причастности. Коммунистической партии импонируют в прессе именно те характеристики, которые, на наш взгляд, представляются самыми несоответствующими индивидуальным стандартам литературной культуры. «Газета, — как сказал однажды Ленин, — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор». Сталин назвал газету «самым мощным оружием нашей партии». Хрущев называет ее «нашим главным идеологическим оружием». Этим людям была симпатичнее коллективная форма мозаики прессы с ее магической способностью навязывать собственные убеждения, чем печатное слово как выражение приватной позиции. Устной России неизвестна раздробленность ветвей государственной власти. Ей столь же неведомо призвание нашей прессы объединять раздробленность учреждений. Российский монолит совсем иначе использует мозаичность прессы. Сейчас Россия нуждается в прессе (как нам когда-то была нужна книга) для перевода племенного и словесного сообщества на такой уровень визуальной и единообразной культуры, который достаточен для поддержания рыночной системы.
В Египте пресса нужна для порождения национализма, т. е. визуального единства, которое освобождает человека от его локальных и племенных форм. Парадоксальным образом в качестве средства обновления древних племен в Египте на передний план выступило радио. Переносной радиоприемник на верблюдах придал племенам бедуинов неведомую доселе силу и жизнеспособность, почему употребление слова «национализм» для обозначения неистовства устного возбуждения, которое в радио почувствовали арабы, лишь затемняет для нас суть ситуации. Только пресса может принести единство арабоязычному миру. Вплоть до эпохи Возрождения, когда Гутенберг позволил увидеть родной язык в одеждах единообразия, национализм был неизвестен западному миру. Радио не делает ничего для утверждения единообразного визуального единства, столь необходимого для национализма. Чтобы добиться прослушивания только национальных программ, некоторые арабские государства в законодательном порядке запретили использование индивидуальных наушников, скрепив тем самым племенной коллективизм своих радиослушателей. Радио восстанавливает племенную чувствительность и исключительную заинтересованность в кровнородственных связях. Пресса, в свою очередь, создает визуальную, ослабленную разновидность единства, способную к восприятию и включению в себя многих племен и к разнообразию приватных перспектив.
Если телеграф сделал предложение короче, то радио укоротило новость, а телевидение ввело в журналистику вопросительную интонацию. В наше время пресса фактически не просто стала непрерывной телефотомозаикой человеческого сообщества, но сама ее технология является мозаикой всех технологий сообщества. Даже в своем подборе новостей пресса предпочитает персонажей, которые уже получили определенную известность благодаря кино, радио, телевидению или театру. Это обстоятельство помогает нам изучать природу печатного средства информации, поскольку если кто-то появляется только в газете, то это подтверждает, что мы имеем дело с рядовым гражданином.
Недавно было налажено производство обоев с изображением французской газеты. Эскимос проклеивает свод своего иглу журнальными страницами, чтобы предотвратить течь. Но даже обыкновенная газета на кухонном полу покажет вам новости, на которые вы не обратили внимания, когда держали эту газету в руках. Однако вне зависимости от того, используется ли газета в частных целях в общественном транспорте или ради интереса к жизни сообщества в приватной обстановке, мозаичности прессы удается формировать сложные многоуровневые групповые самосознание и сопричастность, на что книга никогда не была способна.
Формат прессы — т. е. ее структурные характеристики — совершенно естественным образом эксплуатировался поэтами после Бодлера в целях пробуждения всеобъемлющей формы осознания. Сегодня наша обычная газетная страница является не только символистской или сюрреалистической в авангардистском духе, но сама послужила источником вдохновения символизма и сюрреализма в искусстве и поэзии, в чем легко можно убедиться, почитав Флобера и Рембо. Можно получить гораздо больше удовольствия, если прочитать с точки зрения газетной формы какую-либо часть из «Улисса» Джойса или какое-нибудь стихотворение Т. С. Элиота до «Квартетов». Однако строгая традиция книжной культуры такова, что она пренебрегает этими liaisons dangereuses (опасными связями) средств информации, особенно скандальными отношениями книжной страницы и электронными креатурами на обратной стороне линотипа.
Учитывая закоренелый интерес прессы к очищению посредством гласности, было бы полезно задаться вопросом, не приводит ли она сама к неизбежному конфликту с книжной формой. Пресса как коллективный и коммунальный образ предполагает естественную позицию противостояния всяческим частным манипуляциям. Всякий индивид, как только его начинает волновать собственная публичная значимость, неизменно попадает в прессу. Любой индивид, манипулирующий общественностью ради своего частного блага, также может ощутить очистительную силу гласности. Поэтому покров незримости, по-видимому, более естественно укрывает тех, кто владеет газетами или с размахом использует их в своих коммерческих целях. Не объясняет ли это обстоятельство удивительно навязчивой идеи человека книги о прирожденной продажности баронов прессы? Исключительно приватная и изолированная точка зрения, принятая читателем книги или писателем, обнаруживает естественные основания для враждебности в отношении большой общественной силе прессы. И как форма, и как средство информации книга или газета кажутся столь же несовместимыми, как и любые два информационные средства. Владельцы средств информации всегда стремятся предоставить публике то, что она хочет, поскольку они чувствуют, что их власть именно в информационном посредничестве, а не в послании или программе.
________________________________________
[*] “Press: Government by Newsleak”. Глава 21 из книги Marshall McLuhan, Understanding Media: The Extensions of Man (New York, London, Sydney, Toronto: McGraw-Hill Book Company, 1966), pp. 203–216. Перевод с английского Руслана Хестанова.
Ж.-Ф.Лиотар
Состояние постмодерна
введение
Предметом этого исследования является состояние знания в современных наиболее
развитых обществах. Мы решили назвать его "постмодерн". Это слово появилось на
свет на американском континенте из-под пера социологов и критиков. Оно
обозначает состояние культуры после трансформаций, которым подверглись правила
игры в науке, литературе и искусстве в конце XIX века. Здесь мы будем
рассматривать эти трансформации применительно к кризису рассказов.
Наука с самого начала конфликтовала с рассказами (recits). По ее собственным
критериям за большинством из них скрывается вымысел. Но поскольку наука не
ограничивается лишь формулировкой инструментальных закономерностей, а ищет
истину, она должна легитимировать свои правила игры. А в силу того, что она
держит легитимирующий дискурс в отношении собственного статуса, то называет его
философией.
10 Ж.-Ф. Лиотар
Когда этот метадискурс прибегает эксплицитным образом к тому или иному великому
рассказу, как, например, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация
разумного субъекта или трудящегося, рост богатства и т. п., - то науку, которая
соотносится с ним, в целях самолегитимации решают назвать "модерном". И таким
образом, например, правило консенсуса между отправителем и получателем
ценностного высказывания об истине, считается приемлемым, если оно вписывается в
перспсктиву возможного единодушия рассудительных умов: это может быть рассказ
эпохи Просвещения, когда герой познания работает ради великой этикополитической
цели, всеобщего мира. Здесь можно видеть, как легитимируя знание через мета
рассказ, включающий философию истории, приходят к тому, чтобы задаться вопросом
о законности институций, ведающих социальной связью, поскольку эти последние
также нуждаются в легитимации. Справе/живость, таким образом, оказывается
соотносимой с великим рассказом в той же мере, что и с истиной.
Упрощая до крайности, мы считаем "постмодерном" недоверие в отношении
метарассказов. Оно является, конечно, результатом прогресса науки; но и прогресс
в свою очередь предполагает это недоверие. С выходом из употребления
метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис
метафизической философии, а также кризис зависящей от нее университетской
институции. Нарративная функция теряет- свои функторы: великого героя, великие
опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в
облака языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных
11 Введение
и т. п. частиц, каждая из которых несет в себе прагматическую валентность sui