ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 02.10.2020
Просмотров: 2635
Скачиваний: 7
значит; когда его нет в доме — легко; когда он приходит — все судорожно
сжимается. Он строгий педант. «Немедленно снять сапоги», раздавался строгий
голос отца, когда я возвращался домой, будучи мальчиком. У матери
отсутствовали интеллигентность, такт и чувство. «Это жалкий человек, — кричит
отец, — ему не надо жениться, надо покончить с этим!» — Жениться? Это грубое
слово — «подруга жизни»!
Угнетенное настроение. Полный упадок духа… Я постоянно вижу улицу М.,
девушку, с которой мне было хорошо; это на меня давит, это меня окончательно
угнетает. Это проходит через мое тело, как испуг, оно надвигается на меня. У меня
тонко чувствующая душа. Со мной дома так обращались, что я должен был
чувствовать: ты плохой парень.
Я — идеалист и вижу мир в ином свете…»
На следующий день он мне рассказывал: «Будучи ребенком, я тотчас же после
обеда 1—2 часа упражнялся на рояле. Когда я плохо играл, меня строго
наказывали. В 2 часа я вновь отправлялся в школу. Раньше меня хотели сделать
музыкантом, но затем отец принудил меня вступить в дело. Во время занятий я
часто убегал в институт для девиц, где занимался музыкальными упражнениями.
Там была сестра милосердия, которая на меня имела сильное влияние, ей было
больше 40 лет. Когда через 3 года ее перевели на новое место, у меня появились
страшная тоска по родине и отчаянное настроение. Я никогда не был влюблен. Но
по отношению к ней у меня было душевное чувство. В первый раз я ощущал, что
кому-то нравлюсь.
Когда она уехала, я почувствовал страшное возбуждение; несколько дней я был в
больнице; после этого я никак не мог свыкнуться с мыслью, что сестры больше
нет; она всецело захватила меня.
В один прекрасный день я появился в городе, где жила сестра, чтобы проститься с
ней. Я был совершенно в ее власти. «Франц, — сказала она, — если ты не можешь
быть без меня, то. я уйду с тобой». Она бросила монастырь и ушла со мной. С
февраля по июль мы вместе жили в тихом уголке в горах. Начало, нашей
совместной жизни было самым спокойным периодом моей жизни.
Когда я поцеловал ее, у меня было сильное чувственное возбуждение, но я ее не
тронул. Эта пожилая женщина заменяла мне мать, каковой она, мне казалось,
должна была быть. «Сестра, вы теперь останетесь у меня, — воскликнул я. — Я
больше не могу!» Я потерял голову, я не знал, что я делаю; красивая натура меня
опьянила. Я заметил, что все было страшной ошибкой…
Я еду с ней домой. Отец меня встречает на вокзале. Мужчины неожиданно хватают
меня и связывают; меня должны отправить в больницу. «Вы можете идти», —
сказал холодно отец сестре. Я неистовствовал. Ужасное поведение — я дошел до
того, что разбил все в доме — все бросил на пол.
Несколько недель в больнице. Затем опять отдых в горах. Угнетенное настроение.
Я не знал, где сестра; я сам хотел в монастырь. Полное отсутствие психического
контакта с людьми, с семьей. Так это было. Кроме музыки — ничего. Все так
переменилось. Я тогда еще не был правильно ориентирован в сексуальных
отношениях. С того момента я болен, нахожусь постоянно в беспокойстве и
угнетении, я не выхожу из состояния волнения. Я в первый раз почувствовал, что
любовь играет роль в жизни человека…
Я хотел все-таки стать музыкантом. Если бы была сестра, я сделал бы успехи в
музыке. Я всецело находился под ее влиянием. Я не мог решиться прекратить
связь. Она жила еще четверть года со мной в музыкальной академии, у нас
сложилось общее маленькое хозяйство, она готовила для меня. У меня были
хорошие отметки, музыка стала для меня самым главным и единственным; столица
меня привлекала; мне пришлось завязывать сношения с людьми.
Тогда все прошло. В столице у меня создалось совершенно иное представление о
жизни. Я почувствовал, что она для меня слишком проста. Она была
малоинтеллигентна, но добросердечна — дитя простых родителей. Она, кроме
монахинь, ничего не видела. Я ее называл тетей. «Мы должны разойтись», —
сказал я ей. Это не должно было бы никогда произойти. Я же был в ужасном
настроении на Рождество, когда она уехала. Я написал ей после разлуки письмо в
28 страниц, все об одном и том же — что я нуждаюсь в человеке, с которым был
бы душевно связан.
Спустя два месяца после разлуки с ней у меня установилась новая связь. Я
познакомился с певицей — она была драгоценнейшим существом, которая вела
меня, как ангел, за собой».
Тут опять начался психоз. Он стал чувствовать, будто сестра знает о его новой
связи. У него не было никакой гарантии, что она об этом не узнает. Его начали
выслеживать с помощью хозяйки дома, врача. «Я страдал, как тот, который
охвачен бредом преследования, но с той разницей, что меня действительно
преследовали». Он однажды откровенно рассказал девушке о сестре все.
«Я больше не знал, что я делаю в состоянии беспокойства. Занятия должен был
прекратить. Я отправился в санаторий, к врачу по нервным болезням. У меня
столько было на душе, что я нуждался в человеке, которому бы я мог все изложить.
Девушка посещала меня в санатории, и сестра пришла однажды туда по
инициативе врача. Я думал, что сестра не чиста. Я рассердился на нее и не мог с
ней говорить. Это было ужасное положение. Она видела, как я привязан к девушке,
и беседовала со мною хорошо. Мне не нужно было иметь связь ни с девушкой, ни
с сестрой… Мне не следовало бы идти к врачу. Я не видел никакого выхода.
Сестра сказала, что она меня больше не увидит, и ушла на ночь в монастырь.
Если меня и девушка оставит, тогда я совсем погибну. «Ты меня не понимаешь»,
— сказал я девушке. Если меня девушка больше не понимает, тогда я должен
возвратиться к сестре. В течение 8 часов я шел по узкой, покрытой снегом дороге к
монастырю. «У меня душевное горе, — сказал я, — пусть выйдет сестра». —
«Франц, оставь теперь меня, — сказала сестра, — у тебя есть другая!» Мне больше
не пришлось с ней говорить, три раза я врывался насильно в монастырь, но, не
достигнув цели, уходил оттуда. Так я пошел домой совершенно одинокий».
Мы еще раз подчеркиваем, что весь дословный оригинальный протокол передает
рассказ тяжелого шизофреника, находящегося в полном разгаре своего психоза.
Мы лишь ограничились приведением в порядок разрозненных предложений и
исключили многое несущественное; только в немногих местах использованы не
оригинальные выражения пациента, а сведенные, при сохранении смысла, в одно
короткое предложение. Грубые очертания его внешней жизни подтверждены
родственниками. Мы и раньше знали эту семью, ибо одна из сестер пациента
находилась у нас на излечении с простой шизофренией. Семья такова, как ее
описывает пациент. Невозможно и нет надобности проверять, насколько в детали
рассказа входят реальность и фантазия. Мы используем рассказ как
психологический протокол в смысле не истории жизни, а способа ощущать эту
жизнь. Если бы даже все, рассказанное им, было сновидением или вымыслом, то и
оно имело бы для нас то же значение.
Этот шизофреник воспринимает жизнь трагически, и при этом он полон пафоса.
Чувствительный идеалист — с одной стороны, грубый реальный мир — с другой.
Больше реальности и любви, контакта с людьми! Цепь неудачных попыток
приспособиться к жизни. Нежное чувство к окружающим — и тотчас же
судорожный уход в самого себя, в одиночество. Отсутствует спокойное
наблюдение, взвешивание. Все или ничего; экстаз и мечты в один момент, крайняя
уязвимость — в другой. Бурный порыв, жестокая неудача, и все это постоянно
повторяется, но жизнь никогда не идет по среднему проторенному пути. Франц
Блау принадлежит к той группе людей, относительно которых мы говорим: у них
естественный талант к трагическому переживанию. Таких людей мы особенно
часто встречаем среди гениальных шизоидов. В зависимости от силы аффекта,
который иногда скрывается за искаженными жестами, выразительные формы
таких людей производят на здорового человека впечатление трагического,
истерического, эксцентрического. У Стриндберга мы наблюдаем то же самое. Мы
можем ясно показать этот шизоидный тип только у одаренных. Одни одаренные
люди — художники слова — могут вообще описать этот характер шизоидной
установки жизни. Шизофреники среднего типа не в состоянии правильно выразить
в словах такой конфликт, если даже они его смутно ощущают.
В своей психэстетической пропорции данный патетический тип сходен с двумя
вышеописанными: гиперэстезия с ограниченным кругом чувствований и
вытекающая отсюда аутистическая неспособность к объективной регистрации
действительности, решительная склонность к ирреальному, идеалу, абстракции,
красивому и возвышенному. Склонность к построению замкнутого, нежного
внутреннего мира. Избирательная симпатия к отдельным лицам, резкая антипатия
к другим. У Франца Блау становятся ясными те шизофренические механизмы
мышления, с помощью которых осуществляется эта аффективная тенденция: его
мышление — мистически романтичное, расплывчатое, избегающее конкретных
вопросов. Что служит ему идеалом? «Высшее». Звучное слово без содержания,
однако наполненное пламенным аффектом. Этот абстрагированный идеал
возникает здесь благодаря столь родственному психологии сновидений
шизофреническому ассоциативному механизму сгущения. Эротика, религия и
искусство сжаты в группы представлений, очень расплывчатых, но с сильным
чувственным тоном. Если Блау говорит «Высшее», то смутно сливаются в одно
целое элементы представлений из всех трех групп. Именно мистическое смешение
религии и сексуальности является, как известно, постоянной составной частью
шизофренического содержания мышления. Но это между прочим.
Отличие патетического типа от двух других заключается, следовательно, не в
психэстетической стороне, а в импульсивной силе, интрапсихической активности,
во влечении выявлять аффект. Те нежные и в то же время слабые импульсами
натуры, как Гертель или молодой Ганнер, если только они избежали распада
благодаря эндогенному психозу, находят единственный выход, который остается
для тяжелых гиперэстетиков, чтобы примириться с реальной жизнью: тихое
уединение, уход в самого себя и в спокойную мягкую среду, которая не причиняет
страданий. Подобное отречение возможно только у натур со слабыми импульсами,
а их среди шизоидов очень много. Трагедия таких людей, как Франц Блау,
заключается в том, что они имеют сильный темперамент, стремление выявить свой
аффект, душевно волноваться, любить. «Больше реальности! Одна музыка не
делает счастливым!» Это влечение ведет их по тернистому пути жизни, для
которого не созданы их нежные руки. Вследствие сказанного они ранимы и
постоянно чувствуют себя ужаленными.
Несомненно, здесь играет решающую роль биологическая основа сексуального
предрасположения. Наш первый пациент по-детски нежно привязан к своей
матери. Девица Гертель, без потребности и способности к реальной влюбленности,
удовлетворяется мечтательной любовью к проходящему незнакомцу, с которым
она никогда не говорила. Для таких шизоидов жизнь может протекать в
сумеречной удовлетворенности, без борьбы и конфликта. Я знаю людей, которые,
неся в сердце в течение десятилетий тихий бред любви, никогда тяжело и остро не
заболевали. Но люди, подобные Францу Блау, в шизоидном предрасположении
которых наследственностью заложена пылкая агрессивная эротика, не могут
отвлечься, но также не в состоянии найти счастья в реальном. Их психэстетически
ужаленная безмерность уже при возникновении портит им любую красивую связь
с людьми.
На таких шизоидах с сильным темпераментом особенно красиво выступает
скачущий, альтернативный тип аффекта. Эти крайние психэстетические
аффективные состояния, когда человек мечется из стороны в сторону, судорожно
стараясь проникнуть в глубину своих переживаний и излить чувства, мы называем
пафосом.
Группа 2. Преимущественно
холодные и тупые
темпераменты. Тип холодного
деспота (нравственное
помешательство).
Строение тела и
характер
Кречмер, Эрнст
Эрнест Кат, 23-летний студент, преследует своих родителей с фанатичной
ненавистью и жесточайшей бранью, называет отца бродягой, мать —
проституткой, угрожает избить их кнутом, насколько может, крадет и выжимает у
них деньги. Их существование — сплошное мучение. Они ни на один момент не
уверены в своей жизни. На столе перед матерью лежит бумажник. Эрнест Кат с
папиросой в руках небрежно берет бумажник, вынимает оттуда все деньги, кладет
их спокойно в карман и возвращает бумажник обратно. Отец не желает платить его
долги. Эрнест берет несколько серебряных ложек, тщательно рассматривает и
прячет их. Он конфискует ценные вещи в доме до тех пор, пока не удовлетворяют
его требований. Если Эрнесту угрожают полицией, то он пожимает плечами; ибо
знает, что отец не желает скандала. Он насилует кельнерш и образованных
молодых девушек, которых приводит ночью в дом отца, в свою комнату. Когда
возмущаются его поведением, он только холодно улыбается. Если ему напоминают
о работе, он приходит в бешенство, после чего, весь покрытый потом, покидает
комнату.
Его университетские занятия лишены всяких целей и плана, он поступал на все
факультеты, изучал философию, психологию, эстетику, но кутил и ничего не
достиг. Наконец он пришел к заключению: «Я исключительный человек, обычная
профессия не для меня; я хочу сделаться артистом».
Вне дома он совершенно иной: весьма любезный, считающийся молодым
человеком с изящными манерами, умеющим себя держать в обществе. Он любим в
кругу товарищей и играет в хорошем обществе известную роль mattre des plaisirs. В
его отношении к молодым женщинам есть нечто подкупающее, со многими он
состоит в нежной переписке. Он постоянно носит монокль, у него удивительная
слабость к дворянскому обществу; в его собственной личности проглядывают
черты дворянского происхождения. «Я не могу вращаться в кругах, где живут мои
родители». Его политические убеждения крайне консервативны. Тем не менее его
охватило внезапное настроение играть роль пролетария, который имеет желание
расстрелять всю буржуазию.
Однажды Эрнест Кат пришел к нам сам. Худая жилистая фигура. Лицо очень
длинное, бледное, холодное, спокойное, каменное. Почти отсутствует мимика.
Поза небрежная, аристократическая, речь сдержанная, усталая, лишенная акцента.
Иногда нечто деревянное, напыщенное. Некоторые выражения странные,
приводящие в тупик. Когда он говорит долго, ход его мысли становится
расплывчатым. Когда он составляет предложение, чувствуется, что его мысль
соскальзывает, он не фиксируется на конкретном вопросе, а постоянно впадает в
общее, абстрактное. Идеалистические раздумья о личности, мировоззрении,
психологии, искусстве почти хаотически переплетаются между собою,
нанизываются среди отрывистых предложений: «Я установлен к конфликтам. Я
стою на психической почве, я психически совершенно сознателен».
Его внешность обнаруживает эмоциональную холодность и бесчувственность, за
которыми проглядывают душевная пустота и разорванность с чертами отчаяния и
трагического чувства. «Внутренняя безнадежность и расщепленность», — как он
говорит. Он стремится « к спорту, к сцене и к психологии». Только никакого
занятия для заработка, ничего такого, что «может делать другой». Родители всюду
мешают развернуться его личности. Они должны давать средства, которые ему
нужны, чтобы он мог жить в «своей сфере», то есть в такой среде, которая
удовлетворяла бы его художественные наклонности. Он ничего не может
достигнуть. Его «влечет к красоте, к общению с людьми». Он пишет много писем.
Но всякое чувство в нем умерло. Это «чисто искусственная жизнь», которую он
ведет, «чтобы насильственно приспособиться к социальной среде, самому
пережить». Он судорожно рыдает. «У меня отсутствует человеческое и
социальное».
У него никогда не было чувства юмора, это он сам понимает. Он всегда был занят
только собственной личностью. «Мир — это для меня театр, в котором только я
сам играю». Друзей у него никогда не было, юношеское не находит в нем отзвука.
Он никогда серьезно не влюблялся в женщин. У него было много половых
сношений, но при этом внутренне он оставался холодным: «Для меня невозможно
уйти от себя». Все другое в жизни — «техника, обман». Крайне холодные
театральные манеры. У него осталась сильная склонность к астетическому,
особенно к театру и музыке: хорошая музыка доставляет ему удовольствие.
Он разыгрывает интересного, избалованного человека, стоящего над жизнью;
иногда внезапно говорит: «Я — Иванушка-дурачок».
Раньше Эрнест Кат был другим: слабым, тихим, нежным ребенком. Отец рассказал
нам о нем следующее: мальчик принадлежал к лучшим ученикам. В его характере,
наряду с крайней добросовестностью, отмечалась не свойственная возрасту
серьезность, чрезмерная основательность и работоспособность. Его молчаливость,