ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.10.2020
Просмотров: 3115
Скачиваний: 1
Летом 1720 года в дипломатической жизни Европы происходит то, что можно квалифицировать как молниеносное крушение планов англо-ганноверской дипломатии. Период 1715—1720 годов в учебниках по дипломатической истории обычно именуется временем утверждения в международных отношениях «системы Стэнгопа». Таким образом, пять лет ушло на ее внедрение. Рухнула же она примерно за пять недель. Шведско-датский мирный договор, завершавший «северное умиротворение», подписали в июне 1720 года, а уже в июле Англия официально заявила Швеции, что ей следует согласиться на заключение мира с Россией, от чего англичане еще недавно отчаянно удерживали шведов.
9 августа шведский Государственный совет впервые серьезно обсуждает вопрос о заключении мира с Россией. Король Фредерик I удрученно сообщает, что Георг I советует искать мира в Петербурге. Английская дипломатия фактически обобрала Швецию, вытянув у нее отказ от своих важнейших северогерманских владений. Картерет убедил ее, что за это она вернет свои потерянные на востоке провинции. Теперь действительность предстала в истинном свете: приходилось соглашаться на то, что уже десять лет не переставала предлагать Россия,— на заключение справедливого мира. Правда, нашлись в Швеции пламенные «патриоты», доказывавшие с пеной у рта недопустимость отказа от богатейших провинций. Это были шведские генерал-губернаторы Лифляндии и Эстляндии, «управлявшие» давно потерянными землями. Не хватало только голоса генерал-губернатора Москвы, которого в начале русского похода предусмотрительно назначил еще Карл XII...
Совет принимает решение вступить в переговоры о перемирии. Но не о мире, ибо все еще на что-то надеется, хотя в Европе не было никого, кто хотел бы серьезно помочь королевству, оказавшемуся на краю гибели. Действовали лишь очень «дружественные» державы, которые рассчитывали что-то заполучить от неизбежных мирных переговоров с Россией. Развертывается весьма серьезное внешне, но смехотворное по существу соревнование за «посредничество» в мирном урегулировании. Император Карл VI усиленно хлопочет вокруг созыва мирного конгресса в Брауншвейге, однако из этой затеи ничего не выходит. Англия и ее король также домогаются посредничества. Сам Стэнгон буквально бегает за русским послом в Перлине, за молодым Головкиным, хотя сын русского канцлера проявляет к нему откровенное презрение. Любой ценой англичане все еще хотят воздействовать на обманутую ими Швецию и чем-нибудь повредить России. Тогда русская дипломатия хорошо рассчитанным маневром устраняет Англию. Дело в том, что уже давно идет русско-английская дипломатическая «война мемориалов». Используется рост недовольства в Англии тем, что английская внешняя политика служит интересам наследственного княжества короля — Ганновера. Русские мемориалы, которые редактирует Б. И. Куракин, резидент в Лондоне Ф. Веселовский распространяет во множестве экземпляров, что доставляет Георгу I немало неприятностей. Весной 1720 года Веселовский был отозван из Лондона и вместо него назначен М. П. Бестужев. Первая акция, которую ему поручили, состояла во вручении нового, обширного мемориала, в котором детально рассматривалась политика Георга I, начиная с тех времен, когда он еще был только курфюрстом Ганновера. Без всяких дипломатических экивоков английскому королю напомнили его собственные слова и действия. В целом получилась яркая картина грубого нарушения обязательств, явной лжи, очевидного подчинения политики Англии интересам ганноверской династии. Это — великолепный образец политической публицистики тех времен, но отнюдь не документ дипломатического характера. Очевидно, так его и задумали. Естественно, что Георг I жестоко уязвлен неотразимыми фактами и аргументами... Чрезвычайное заседание кабинета приказало 14 ноября русскому послу покинуть Англию. Это был разрыв дипломатических отношений, в результате которого Лондон сам отстранил себя от переговоров между Россией и Швецией. Изоляция Англии еще больше усилилась, когда вопреки ожиданиям Петр не только не ответил какими-либо недружественными действиями, по объявил, что английские подданные могут свободно и впредь вести торговлю, свободно приезжать в Россию и т. п. Это был один из многих фактов, свидетельствовавших, что петровская дипломатия достигла такой степени зрелости, что могла уже кое-чему поучить европейских многоопытных дипломатов.
Что касается посредничества, то в погоне за ним все же обогнала всех Франция. У октябре 1720 года Петр получил послание шведского короля, который просил начать мирные переговоры без посредников. Но почти одновременно фактический французский министр иностранных дел аббат Дюбуа настойчиво добивался посредничества. Поскольку Франция в это время проявляла склонность к союзу с Россией, то в Петербурге хотя и скептически относились к этой склонности, сочли нецелесообразным отклонить просьбу Франции. Конечно, русские понимали, что французский посол в Швеции Кампредон своим посредничеством, несомненно, будет играть на руку не только Швеции, но и Англии. Но все же его согласились принять в Петербурге. В конце концов пренебрегать Францией было неразумно, тем более что в Стамбуле французы помогали Дашкову с заключением вечного мира.
Кампредон с невероятным усердием взялся за выполнение своей миссии. Он так спешил в Петербург, что по пути утопил во время переправы своих лошадей вместе с каретой и багажом. Однако он сохранил главное свое орудие, на которое возлагал особые надежды: огромную сумму денег, выданных ему Дюбуа для подкупа русских министров. Кстати, а как обстояло дело с русскими дипломатами, которые сами активно давали взятки при выполнении разных дипломатических заданий? К великому огорчению Кампредона, прозрачные намеки, которые он делал русским сановникам, не имели никакого успеха. В отличие от продажных европейских политиков (сам аббат, а скоро и кардинал Дюбуа получал постоянно жалование от Георга 1), дипломаты Петра оказались неподкупными. Дело объяснялось не их бескорыстием, а тем, что царь тщательно контролировал свою дипломатию. Так что даже если кое-кто и брал иногда деньги и подарки от иностранцев, то это никак не сказывалось на русской политике при Петре.
Сначала Кампредон в беседах с русскими дипломатами пообещал, что Россия, которой, конечно, придется вернуть Лифляндию, Эстляндию, Выборг и прочее, получит зато благодаря помощи регента Петербург, Ингрию и Нарву. Но в ответ, как обиженно доносил французский посол, русские начали «хохотать во все горло». Однако ему все-таки удалось добиться аудиенции у царя. Правда, прибыв в назначенное время, он ожидал больше часа. За это время Шафиров и Толстой объяснили, что если он не сможет сказать что-нибудь новое по сравнению с тем, что они уже слышали, то не стоит отнимать время у царя, ибо он очень занят. Француз и сам в этом убедился, когда явился царь, одетый в матросскую куртку, пропахшую смолой: он занимался на верфях Адмиралтейства подготовкой к спуску на воду очередного корабля. Кстати, он нередко прямо там (а он начинал в Адмиралтействе каждый свой рабочий день) принимал иностранных послов, которые пробирались к царю сквозь лес шпангоутов, рискуя не только порвать свои бархатные и кружевные одеяния, но сломать себе шею.
Кампредон пытался разъяснить царю, насколько возрастет его слава, если он проявит великодушие и вернет Швеции завоеванные провинции. На это Петр со смехом ответил, что ради славы он охотно поступил бы так, если бы не боялся божьего гнева в случае, если он отдаст то, что стоило его народу стольких трудов, денег, пота и крови. Два месяца хлопотал Кампредон в Петербурге и ничего не добился. Однако его «посредничество» не пропало даром. Он смог понять, насколько могущественна теперь Россия. Его потрясло увиденное им необычайное зрелище: новые линейные корабли один за другим спускались со стапелей на воду в разгар морозной зимы. Петр приказал вырубать огромные проруби, куда сходили корабли, чтобы освободить стапеля; здесь же немедленно закладывались новые.
Вернувшись в Стокгольм, Кампредон заявил шведам, а заодно и английскому послу Картерету, что нет никаких шансов добиться от русских уступок и надо поскорей заключать мир, пока не поздно. Он сообщал, что могущество России возрастает такими темпами и приобретает такие масштабы, что в будущем Петр сможет потребовать еще больше. Именно это внушали петровские дипломаты Кампредону, и тем самым его миссия оказалась полезной для России.
Нельзя не привести оценку, данную Кампредоном, сущности внешней политики и дипломатии Петра: «В войне ли или в мире, но если этот государь проживет еще лет десять, его могущество сделается опасным даже для самых отдаленных держав. Хотя я мало времени пробыл здесь, но достаточно могу судить, что он осторожно поступает с ними единственно ради своих интересов и чтоб добиться своей цели, и как бы он ни принимал иностранцев — в дружеских ли сношениях, по делам ли торговли, но они никогда не добьются от него никаких выгод иначе, как если царь убедится, что они нужны ему». Нетрудно заметить, что эта оценка не отличается дружественным тоном и причина этого понятна. Любопытно другое: представитель самой изощренной в мире дипломатии с искренним огорчением и бесподобной наивностью констатирует, что, оказывается, другие тоже умеют защищать интересы своей родины и притом с гораздо большим искусством и эффективностью, чем это удалось Кампредону, не получившему ровным счетом ничего от своей миссии в Петербурге.
Без всяких посредников 28 апреля 1721 года в финском городке Ништадт встретились, наконец, за круглым столом «в средней светелке конференц-хауза» дипломаты России и Швеции для заключения мирного договора. Россию представляли по-прежнему Брюс и Остерман. Как пишет С. М. Соловьев, по случаю начала переговоров «последний выпросил себе титул барона и тайного советника канцелярии». Но зато он угомонился в своем интриганстве, и первую роль теперь играл Яков Вилимович Брюс.
На первый взгляд, перед дипломатией Петра стояла предельно простая задача. Всем стало ясно, что дальнейшие проволочки с заключением мира бессмысленны, а для Швеции — смертельно опасны. Даже главный враг установления мира на Балтике — Георг I умолял нового шведского короля не медлить с заключением мира. Англия, ослабленная тогда финансовым крахом, освободилась от инициатора экспансии на Балтике Стэнгопа: он умер в январе 1721 года. Его сменил Тоунсенд, который раньше осуждал авантюризм Стэнгопа, угрожавший втянуть Англию в войну с Россией. Для самой Швеции заключение мира было жизненной необходимостью. И тем не менее ништадтские переговоры оказались сложной, затяжной операцией. Шведский король Фредерик I, Государственный совет, их представители в Ништадте как будто унаследовали тупое упорство и бессмысленную спесь Карла XII.
Петр все это предвидел. Поэтому к лету 1721 года его армия и флот были подготовлены, чтобы по-настоящему вторгнуться в Швецию и разгромить ее до конца. Но царь не хотел доводить до этого и поэтому приказал лишь вновь провести высадку небольших десантов. Галерный флот доставил к шведскому побережью 5000 солдат и казаков, и они беспрепятственно уничтожали заводы, склады, корабли. Шведские войска не осмеливались оказывать серьезное сопротивление. И снова английский флот адмирала Норриса ничего не смог предпринять для защиты союзника.
Петр пустил в ход и методы дипломатического давления. Среди них важнейшее место занимало использование притязаний герцога Карла-Фридриха Голштейн-Готторпского, племянника Карла XII. Дело в том, что он претендовал на шведский трон и у него были сторонники в самой Швеции. Герцог давно уже искал покровительства Петра и сватался к его старшей дочери Анне. Петр демонстративно пригласил голштинского герцога в Петербург и в июне весьма радушно принял его. Это вызвало явную тревогу Фредерика I, который понял, что может в конце концов лишиться короны, если замедлит с заключением мира.
Петр лично руководил переговорами. Множество документов свидетельствуют о том, что Ништадтский мир — это прежде всего плод личной дипломатической деятельности царя. «Кондиции», или условия мира, «Премемория» — разъяснение этих условий, несколько рескриптов русским уполномоченным, собственноручные ответы Петра на запросы Брюса и Остермана, множество его указаний даже в отношении мелких деталей установления новой русской границы — все это, не говоря уже об устных царских повелениях, свидетельствует о его огромном личном вкладе в успех мероприятия, призванного достойно завершить 20-летнюю войну. К сожалению, нет возможности подробно описать все происходившее, тем более что это сделано в специальных исследованиях. Отметим лишь некоторые характерные штрихи исторических переговоров. Прежде всего немыслимое упорство шведов в отстаивании совершенно безнадежных претензий. Вначале они вообще заявили, что «скорее согласятся дать обрубить себе руки, чем подписать такой договор». Однако подписали этими самыми руками. Но каких усилий это потребовало! Дело дошло до смешного; шведские представители, например, требовали, чтобы в перечне уступленных ими городов числился Петербург! Русская сторона не поступилась ничем. Более того, если в конце Аландского конгресса Россия соглашалась на временное, на 40 или 20 лет, присоединение Лифляндии, то теперь она отходила к России навечно. В то же время русские представители пошли на уступки ради главного — скорейшего подписания договора. Россия уступила Швеции Финляндию, согласилась не настаивать на включении в договор претензий голштинского герцога, за Лифляндию выплачивалась двухмиллионная компенсация. Швеция получала право беспошлинно закупать русский хлеб и т. д. Но представители России не пошли на заключение прелиминарного договора, рассчитанного на то, чтобы снова затянуть дело.
30 августа 1721 года Ништадтский договор был подписан. Между Россией и Швецией устанавливался «вечный, истинный и ненарушимый мир на земле и воде». Швеция уступила Петру и его преемникам в полное, неотрицаемое, вечное владение и собственность завоеванные русским оружием Ингерманландию, часть Карелии, всю Эстляндию и Лифляндию с городами Рига, Ревель, Дерпт, Нарва, Выборг, Кексгольм, островами Эзель и Даго.
Ништадтский мирный договор явился главным дипломатическим документом царствования Петра Великого, главным достижением его внешней политики. Это был не только успешный итог тяжелой и долгой войны. Ништадтский мир — признание плодотворности тяжких усилий всего русского народа, великий успех преобразовательной деятельности Петра. Получив сообщение о подписании договора, Петр выразил огромную радость, что «сия трехвременная жестокая школа такой благой конец получила», что никогда «наша Россия такого полезного мира не получала». В письме к послу в Париже В. Л. Долгорукому Петр пояснил свое сравнение Северной войны с «жестокой школой»: «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно; но наша школа троекратное время была (21 год) однакож, слава богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно».
Эта оценка Ништадтского мира самим Петром требует особого внимания. Она прежде всего отличается поразительной самокритичностью, которая вообще была свойственна Петру по отношению к собственной деятельности. Но гораздо важнее в ней другая сторона дела. Петр говорит не просто об успехе вооруженной борьбы, о победе в русско-шведской войне; речь идет и о победе России над своей отсталостью. Северная война — это не рядовое, ординарное испытание сил разных стран, как, скажем, война за испанское наследство. Война имела уникальный характер, поскольку она была использована в качестве средства ускорения процесса внутреннего преобразования России, выходившего далеко за рамки необходимости усиления ее военной мощи. Но Петр говорит также, что обычный семилетний курс обучения России пришлось проходить за втрое больший срок, за 21 год. Это и дало основание В. О. Ключевскому вообще поставить под сомнение положительное значение как самого Ништадтского договора, так и всей внешней политики Петра. «Ништадтский мир 1721 года,— пишет историк,— положил запоздалый конец 21-летней войне, которую сам Петр называл своей «трехвременной школой», где ученики обыкновенно сидят по семи лет, а он, как туго понятливый школьник, засиделся целых три курса, все время цепляясь за союзников, страшась одиночества, и только враги — шведы открыли ему, что вся Северная война велась исключительно русской силой, а не силой союзников». Приведенное суждение знаменитого историка нельзя признать справедливым. Оно было бы верным, если бы Петр упустил какую-то реальную возможность заключить мир с Швецией раньше 1721 года. Более того, если бы, скажем, сразу после Полтавы удалось добиться прекращения войны, то Россия приобрела бы самое большее Петербург с частью Ингерманландии и, в лучшем случае, Нарву. Позиции России на Балтике были бы стратегически крайне уязвимы. Это была бы куцая, неполноценная победа. Но даже такой возможности не оказалось. На протяжении всей Северной войны ведущие европейские держаны с размой степенью активности и в разных формах удерживали Швецию от выхода из войны. А усилия петровской дипломатии долго оставались напрасными в деле достижении мира. Но зато они принесли свои плоды в том, что удалось оттянуть время реального формирования общеевропейского блока против России до того момента и до такой обстановки, когда он был ей не страшен. И этою Петр достиг благодаря тому, что боялся «одиночества».