ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 19.10.2020
Просмотров: 1165
Скачиваний: 1
процессы и тенденции? На какие критические вопросы нужно ответить об этих геополитических дискурсах и практиках? Эти проблемы приводят в растерянность, и данная статья предоставляет не более чем знакомство с тем, как можно их решить. Центральным аргументом является то, что современное геополитическое состояние характеризуется нарушающими границы процессами и тенденциями, которые подрывают государствоцентричные предположения классической геополитики. Это вызывает развитие новых форм геополитического дискурса и практики, требующих критического исследования.
Риторика администрации президента Клинтона является свидетельством новых форм геополитического дискурса. Первое инаугурационное обращение Клинтона в 1993 году сигнализировало об изменяющемся признании форм государств, государственного управления и безопасности в мире после Холодной войны. Он объявил, что «коммуникации и коммерция глобальны; инвестиции мобильны; технологии почти волшебные; а стремление к лучшей жизни теперь универсально... Нет больше разделения между иностранным и отечественным — мировая экономика, мировая окружающая среда, мировая эпидемия СПИДа, мировая гонка вооружений — затрагивают нас всех» (Клинтон 1993). К этим темам глобализации, технологического изменения, отсутствия границ и распространяющихся планетарных угроз Клинтон возвращался на протяжении пребывания в своей должности. В обращении к Генеральной Ассамблее ООН в сентябре 1997 г. президент ярко описал обещания и опасности, которые ставит мир, где национальные границы падают и увядают. «Мало-помалу,» заявлял Клинтон, «информационный век подрывает барьеры — экономические, политические, социальные — которые когда-то сдерживали людей, но не идеи» (Клинтон 1997). Появление менее разграниченного мира, будучи в целом позитивным явлением, также содержит в себе множество опасностей. «Мы все», отмечает он, «уязвимы опрометчивыми действиями неконтролируемых государств и дьявольской осью террористов, наркоторговцев и международных преступников. Эти хищники двадцать первого века кормятся на очень свободном потоке информации, идей и людей, о которых мы заботимся. Они злоупотребляют широкой силой технологий, чтобы строить черные рынки для оружия, чтобы ставить под угрозу применение закона огромными взятками незаконных денежных средств, чтобы отмывать деньги нажатием клавиши компьютера». «Эти силы» — объявил он «являются нашими врагами» (Клинтон 1997). Несколько месяцев спустя, в феврале 1998 г. Клинтон повторил этот отрывок в обращении к персоналу Пентагона в Ираке, представляя государство только как «хищника двадцать первого века», который не должен быть допущен к построению собственного ядерного, химического или биологического арсенала вооружений (Клинтон 1998). В менее насыщенном границами мире территориальная власть и военная мощь Соединенных
Штатов все еще будет нуждаться в поддержании мирового порядка и обуздании «неконтролируемых государств и ядерных преступников» (Клэр 1995).
Клинтоновское видение мира детерриториализованных опасностей, лежащих в основании определенных территориальных «некотролируемых государств», представляет собой примечательную разновидность современного геополитического представления. Эгнью (1998) утверждает, что современное геополитическое представление возникло с установлением системы национальных государств в XVI-XVII веках в Европе. Одной из самых отличительных черт этой системы он называет «государствоцентричную оценку спатиальности», характеризуемую тремя географическими предположениями: 1) государства имеют исключительную суверенную власть над своей территорией; 2) «внутренние» и «заграничные» области являются отчетливыми раздельными областями; и 3) границы государств определяют границы «общества». Данные давнишние представления в качестве описания спатиальности мировой политики всегда были спорными, но они определяют границы ограниченного территориального представления, исторически приправленного геополитическим дискурсом и практиками. В последние десятилетия, это территориальное представление поставлено под сомнение, так как материальные и технологические изменения трансформировали пространственно-временной режим, обусловливающий мировую политику. Глобализация, информационализация и конец Холодной войны развязали спатиальные трансформации, которые серьезно разрушили государственный суверенитет, размыли границы между «внутренним» и «внешним» государств, а также породили общее «глобальное общество», сталкивающееся с опасностями и угрозами, которые выделяются не из какого-либо одного государства, а из успехов и эксцессов развитого модерна. Доминируя столь длительное время благодаря соединению идеологического и территориального представлений, современный геополитический дискурс медленно движется к признанию более плавных, гибких и него-сударствоцентричных оценок пространства и безопасности, территории и угроз.
Хотелось бы утверждать, что глобализация, информационализация, общество риска, вызвали условия геополитики постмодерна в мировой политике. Данные взаимосвязанные процессы прямо бросают вызов и разрушают границы современной межгосударственной системы, создавая новые режимы взаимосвязанности между пространствами по всему земному шару; трансформируя скалярные взаимоотношения между локальным, национальным и глобальным; вводя беспрецедентные скорости взаимодействия и коммуникации; создавая усиленную взаимозависимость и уязвимость от опасностей по всему миру. В условиях геополитики постмодерна границы, которые традиционно были разграничены геополитическим представлением, находятся в кризисе. Приставка «пост» относится к спатиальной логике по ту сторону геополитического представления — с его крепкими границами и простыми различиями между
внутренним и внешним, отечественным и иностранным, Востоком и Западом, «нами» и «ними» — скорее по ту сторонусамого модерна. Тот факт,что эталогика все более и более очевидна и артикулирована в дискурсе, тем не менее, не означает, что представления современной геополитики были преодолены или оставлены позади. Условия геополитики постмодерна проблематизируют спатиальные рассуждения, связанные с современным геополитическим представлением, но не уничтожают его использование. Нет никакой необходимой несовместимости между условиями геополитики постмодерна и современным геополитическим представлением. В действительности, интенсификация условий геополитики постмодерна может спровоцировать увеличение притязаний на геополитические представления модерна и/или на порождение гибрида геополитических представлений, что смешает его с тенденциями детерриториализации развитого модерна в новые формы геополитического дискурса.
Корни современной геополитики постмодерна могут быть отслежены в «кардинальных изменениях в культурных и политико-экономических практиках примерно с 1972», во времена, которые Харви (1989: vii) идентифицирует как «связанные с появлением новых доминантных способов исследования пространства и времени». Датировка Харви условий постмодерна в ранних 1970-х гг. связана с некоторыми ключевыми геополитическими и геофинансовыми событиями — скачок цен на нефть ОПЕК и разрыв Ричарда Никсона с Бреттон-вудской системой искусственно поддерживаемого курса обмена валют — но его оценка имеет, в своей основе, переход к организации капитализма от фордистской модели регулирования к той, что он называет эластичным накоплением. Пока данные процессы и тенденции, характеризующие постмодерн, в общем происходят из 1960-х и 1970-х гг., условия геополитики постмодерна лучше всего рассматриваются как феномен поздних 1980-х и ранних 1990-х гг., поскольку только тогда упомянутые три широких процесса соединились в единый уникальный путь создания отчетливо новой геополитической окружающей среды.
Первым из этих процессов была усиленная глобализация корпораций и рынков в развитом капиталистическом мире с 1960-х гг. Многомерные процессы, стимулированные транснациональными корпорациями и изменяющимся экономическим разделением труда, эта качественная трансформация в международной экономике была отмечена усиливавшейся финансовой взаимосвязанностью крупнейших мировых экономик, расширяющимися торговыми связями (особенно внутрикорпоративная международная торговля), прибывающими иностранными прямыми инвестиционными потоками, а также развития глобального производства и маркетинговых стратегий (Кастельс 1996). Вторым процессом было распространение новых информационных и коммуникационных технологий, усиливавших пространственно-временное дистанцирование и сжатие, исторически связанное с модерном (Харви 1989;
Гидденс 1990). Перестраивая социальные связи путем вытаскивания их из предыдущих социальных местоположений и масштабов взаимодействий, эта сходящаяся информационная и коммуникационная революция радикально сокращала географическую дистанцию, в то же время ускоряя социальные взаимодействия, запуская развитие постмодернистской культуры электронно опосредованным представлением и взаимодействием по всему миру. Развитие транснациональных медиа-организаций и сетей типа Ted Turner's Cable Nerwork News помогло создать новое «глобальное медиа-пространство», в котором были представлены и сыграны спектакли мировой политики.
В то время как оба этих процесса, можно сказать, представляли измененные международные отношения как коммуникации к 1980-м гг., третий набор событий явил собой коллапс коммунистических диктатур в Восточной Европе и позднее распад Советского Союза, который расчистил свежее пространство для возникновения отчетливых условий геополитического постмодерна в 1990-х гг. Озабоченные в течение десятилетий территориальной угрозой, политики национальной безопасности теперь столкнулись с другого рода заданием, чем тем, над которым работал милитаризм Холодной войны, а именно с технологиями массового уничтожения, угрожающими распространением власти и контроля со стороны создающих их государств в руки малых государств и даже негосударственных акторов. С окончанием Холодной войны, политики медленно пришли к условиям глобального «общества риска», порожденным военно-индустриальными комплексами Холодной войны (Бек 1998).
Понятие «геополитических условий постмодерна» не представляют собой «глобального» описания мировой политики в новом тысячелетии; объективация тенденций и суммирование требований данной инициативы по своему существу проблематична. Скорее, это понятие упрощено и помещено в определенные условия, в том смысле, что любое различие модерна/постмодерна является, в конечном счете, грубым, и находится в критическом анализе геополитических дилемм, с которыми сталкивается внешняя политика США [1]. Я использую это понятие здесь как эвристическое: для описания некоторых структурных трансформаций и технологических условий, которые реструктуризируют геополитику в конце двадцатого века; для характеристики некоторых современных геополитических дискурсов и практик в США, связанных с этими изменениями; а также для идентификации критических геополитических вопросов, которые нуждаются в том, чтобы быть заданными, об этих геополитических дискурсах и практиках. Следующие три параграфа рассматривают как эти три процесса — глобализация, информационализация и общество риска — воздействовали на государства и мировой порядок, практику государственного управления и осмысление безопасности в конце двадцатого века.
Государства: двойственность глобализации и кризис государственного управления
Пока марксисты действительно правы в своем утверждении, что капитализм всегда был глобален, доминантная организационная структура капитализма в первой половине ХХ века находилась преимущественно в статике. Каждая из великих держав имела свои отграниченные и относительно автономные государственные экономики, характеризуемые отличительными накопительными режимами (режимы регулирования, капитал-трудовые сделки, технологические и юридические парадигмы), и были доминируемы привилегированными «национальными чемпионами». Ранние геополитики, такие как Макиндер, склонялись к экономическому национализму, недвусмысленно предпочитая, чтобы британские фирмы нанимали британских рабочих строить британские военные корабли (хотя в этом случае обозначение «британский» являлось имперским, а не относящимся только к британским островам). Сегодня глобализация окончательно утверждена на роль определяющего процесса в конце ХХ века, на роль, по-видимому, неизбежной трансформации от эры государств структурного капитализма к эре глобального капитализма.
Проблема с риторикой «глобализации», тем не менее, в том, что она часто широко используется и плохо осмыслена. Глобализация лучше всего осмысляется как превосходство территориальности государственного капитализма, его границ, режимов и горизонтов, но не территориальности самой по себе. Перемещения и замещения пространств государственного капитализма представляют собой последовательность надгосударственной территориальности капитализма, сетей институтов на стадии становления и акторов, соединенных технологическими системами и связанными потоками. Наиболее известной является взаимосвязанная область «глобального финансового пространства», имеющая представительства в глобальных городах и соединенная с главными мировыми рынками и важнейшими оффшорами, находящимися вне международных финансовых регулирований (Лейшон 1996). Также хорошо известно более новое спа-тиальное разделение труда, с его международными наукоградами, разделением на административные и операционные отделы, контрактами с субподрядчиками и гибкими производственными сетями, кэйрэцу и сетями отраслевых рынков, экспортно-промышленными зонами, а также продукцией «точно в срок» и системами распределения (Кокс 1997; Дэниэлс и Левер 1996). Часто описываемые как глобальные, эти экономические и технотерриториальные комплексы находятся на самом деле в высоко сконцентрированных и определенных местоположениях, обходя и игнорируя огромные части земного шара.
Развитие новых технотерриториальных комплексов, связанных с финансами и производством, глубоко изменило условия геополитической власти в конце