ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 19.10.2020
Просмотров: 1135
Скачиваний: 1
двадцатого века. Наша нынешняя глобальная финансовая система возникла, как последствие многих различных факторов: коллапс Бреттон-вудской системы, успех оффшорных финансовых рынков, политическое решение прекратить регулирование финансовых рынков, глобальное телекоммуникационное развитие и введение нового поколения финансовых инструментов и продуктов (Корбридж и др. 1994; Лейшон и Трифт 1997). Эти факторы «детерриториазовали» старую международную финансовую систему, где государства были более могущественными регулирующими акторами, чем они являются теперь, и создали гораздо более гибкую и изменчивую транснациональную финансовую сеть, где доминируют частные акторы и рынки сверх регулирующей власти даже самых властных государств. Благодаря своей власти и досягаемости, эта сеть представляет собой тип «государства-фантома» (Лейшон и Трифт 1997).
Геополитические условия модерна могут быть охарактеризованы общим соответствием государственной власти и капиталистической территориальности. Каждая из великих держав обладает своей собственной особенной экономической базой и государственной формой капитализма (включая инспирированный Фордом государственный капитализм как «социализм» в Советском Союзе). Геополитические условия постмодерна, напротив, отмечены растущим разделением между государственной властью и капиталистической территориальностью. Экономические структуры и финансовая власть организованы в масштабах, превышающих власть даже самых могущественных государств. Проблематичное определение геополитических условий постмодерна не является преувеличенным «концом национального государства», а скорее глобализацией государства (Омэ 1995). Это процесс, в соответствии с которым национальные учреждения, политика и практики вынуждены приспосабливаться к развивающейся динамике и спросу мировой капиталистической экономики (Хэрод и др. 1998). Эта глобализация, тем не менее, имеет множество неопределенностей. В частности, четыре, заслуживают упоминания.
Первая неопределенность касается мировых рынков, частных акторов и сетей по отношению к международному регулированию. С одной стороны, международная финансовая система, прямые иностранные инвестиции и торговые отношения нуждаются в прогнозируемом и стабильном наборе правил для ведения бизнеса прозрачным и эффективным способом. С другой стороны, многие из ключевых частных акторов мировой экономики стремятся избежать регулирования, уйти от прозрачности, затенить правила для максимизации потенциальной прибыли. Структурная нестабильность и риск имеет тенденцию к распространению как последствие этого поиска суперприбыли. Сегодняшняя мировая экономика имеет в своем центре «сложную, разросшуюся, изменчивую и рефлексивную международную финансовую систему, которая теперь, в сущности, непрерывно спроектирована на опережение господствующих государственных
норм и правил» (Лейшон и Трифт 1997: 299). Это является рецептом изменчивости и нестабильности в грядущем столетии. Транснациональный капитализм, в общем, имеет глубокое богатство и неравенство в доходах по всему миру в последние два десятилетия, обостряющиеся классовые, экологические и региональные конфликты. Историческая тенденция капитализма вызывать перепроизводство и кризис недостаточного потребления, что в свою очередь влекло глубокую институциональную нестабильность, политический экстремизм и массовое насилие, испугала двадцатый век и несет такую угрозу даже большими темпами и яростным способом в XXI век.
Вторая неопределенность касается так называемого «Вашингтонского консенсуса» между международными регуляторами, транснациональными бизнес-элитами и национальными политиками Большой Семерки (теперь, с включением России, Восьмерки) ведущих промышленных государств. Организованный вокруг неолиберальных принципов свободной торговли, реформ управления и большей открытости государств в мировой экономике, этот консенсус всегда был элитарным, он успешно изменялся для приспосабливания к новым силам, проблемам и повесткам дня, поставленным вызовом управления мировой экономики за последнее десятилетие. Тем не менее, существуют признаки уязвимости этого консенсуса. Это явно, к примеру, в США, где популистская односторонность имеет сильную политическую поддержку со стороны Конгресса США, и в особенности, Палатой представителей. При меньшинстве левых, выступающих за права рабочих, и правых, порицающих международных бюрократов и финансовую помощь, это кредо обеспечило некоторые существенные победы за последние несколько лет, вынудив президента Клинтона изменить свои планы на мексиканскую финансовую помощь, и завоевать быстрый авторитет, чтобы президент провел переговоры о торговых соглашениях. Тот факт, что президенту США приходится постоянно бороться, чтобы финансировать международные институты, такие как Международных Валютный Фонд или ООН, а также для международных миротворческих операций американскими военными, является показателем глубочайшего нежелания гегемона играть роль мирового стабилизатора. Создающие помехи международные институты, пытающиеся продвигать свой мировой порядок, могут доставить значительные проблемы в будущем. Американской гегемонии и долларовой дипломатии, конечно, также противодействуют многие государства и некоторые группировки в международных институтах. Едва ли «Вашингтонский консенсус» все еще является элитарным консенсусом.
Третья неопределенность касается тех двухуровневых государств, которые глобализируют себя, при этом борясь с этим процессом в тех местах, которые касаются существования их политического, экономического и культурного порядков. Политические и экономические элиты таких государств как Мексика, Южная Корея, Индонезия, Таиланд и Китай стремились использовать глобали
зацию для расширения и увеличения их власти, в то же время поддерживая внутренние властные структуры и влияние, которое их обеспечивает. Результатом явились формы развращения «клановой глобализации», в которой местные элиты использовали иностранные инвестиции и насаждали структурные реформы для собственного обогащения и их социальных и фамильных сетей. Когда такие стратегии развития вышли за свои пределы, они уже сгенерировали финансовый и, впоследствии, кризис законов, как было на опыте Таийланда, Южной Кореи и Индонезии в 1997 и 1998 гг. Способность МВФ «решать» будущие кризисы, такие как эти, сомнительна, когда он перекладывает свои неолиберальные обязательства, бюджетные ограничения и склонность обвинять в кризисах на «государства», а не «рынки».
Четвертая неопределенность касается государств вне отобранной группы государств первого и второго уровней, борющихся со сложностью развития или провалом современных государств в целом. Для многих из этих государств глобализация означает снижение уровня жизни и повышение уровня задолженностей, углубляющуюся деиндустриализацию, а также растущую преступность и коррупцию. Некоторые бывшие коммунистические государства Центральной Европы и Евразии испытывают серьезные проблемы при переходе от плановой к рыночно-капиталистической экономике (Пиклс и Смит 1998). Эти государства сталкиваются с укрощением вызовов институциональных реформ, изменений в управлении, демократизацией и экологическим менеджментом в условиях, где общественное финансирование недостаточно. Добавить к этим вызовам растущую власть мафии, незаконную капиталистическую торговлю, а также притеснение меньшинств, и тогда получим условия значительной геополитической нестабильности (Фриман и Андреас 1999). Во многих подобных ситуациях, геополитические споры о территориях и границах популяризируются и манипулируются элитами для краткосрочной выгоды, как иллюстрирует трагичный пример бывшей Югославии. Неудавшиеся государства второго мира, такие как Сербия, Северная Корея, Белоруссия, и все более, Россия, вступают в ряды неудачников стран третьего мира, от Афганистана до Гаити и Судана, как геополитические черные дыры, где политическая карта современного мира разворачивается и преобладает преимущественно хаос (Байар и др. 1999). То, что когда-то бывшая супердержавой Россия находится на пути к состоянию «неудавшегося государства», наверное самая драматическая геополитическая история всех времен, и американские аналитики в области безопасности описали сценарий «Веймарской России», чтобы подчеркнуть опасность падения российской демократии и возможность реваншистского и жесткого национализма.
Геополитические условия постмодерна, таким образом, характеризуются процессами глобализации с системными противоречиями, идеологическими уяз-вимостями, политической нестабильностью, а также все более проявляющимся
кризисом государственного управления. Для интернационалистских элит в правительстве США, неопределенности глобализации представляют пугающие вызовы и проблемы. Как минимум два ясных набора геополитического дискурса и практик обращают эти вызовы. Первое, значительное усилие посвящено попытке скоординировать управление, в той степени, в которой это возможно, все более сложной и неурегулированной мировой экономикой. Американские лица, принимающие решения, более осведомлены о силе финансовых сетей и нестатичных акторов (менеджеры взаимных фондов, агентства по оценкам кредитоспособности, финансовая пресса и спекулянты страховых фондов) в формировании мирового (не)порядка. В 1990-х гг. новые дискурсы, размазывавшие старомодную геополитическую риторику новыми геофинансовыми предприятиями, добились выдающегося положения, а с появлением колеблющихся рынков были описаны как «домино» с угрозой быть брошенными в терминах финансовой близости («мы должны поддерживать экономику Бразилии для собственной защиты»). Такой гибрид дискурсов является элитными конструкциями, которые необязательно пользуются широкой популярностью и поддержкой. Независимо от того, могут ли они быть успешны в гальванизирующем политическом действии во время кризиса, который неизбежно предстанет. С точки зрения критической геополитики эти дискурсы насыщены взаимоотношениями власти, которая представляет интересы транснациональной экономической элиты за счет более демократичных, эгалитарных и жизнеспособных видений мировой экономики.
Вторая группа новых дискурсов относится к бурлящим проблемам «неудавшихся государств», от голодания и геноцида в суб-Сахаре до этнических чисток в юго-восточной Европе и публичного банкротства среди прибыльных частных преступников в Евразии. Критическая геополитическая динамика в следующем веке будет представлять собой ответ развитых государств на «грядущую анархию», вызванную разрушающимися государствами и гангстерским капитализмом, внедряющимся в их мир в форме иммигрантов и беженцев, транснациональной преступности, ежедневной картинки неуправляемого хаоса (Каплан 1994). Политические импульсы отступления за укрепленные границы и существующую политику сдерживания развяжут борьбу с более интернационалистской политикой, которая защищает выборочный интервенционизм для установления международного протектората и опекунских мер, борьбу полностью очевидную как ответ на кризисы Косово и Восточного Тимора 1999 г. Влиять на ответ богатого мира будет динамика «хаоса», представленного в медиа.
Государственное управление: информационализация, телевидение и геополитика
В начале ХХ века Хэлфорд Маккиндер (1904 г.) обрисовал в общих чертах геополитические условия модерна как «закрытое пространство» и конкурирующие
территориальные империи, это «пост-Колумбовая эпоха», где распространяющиеся сети железных дорог и коммуникаций перемещали баланс силы в сторону Хартленда Евразии. В конце ХХ века развитые системы транспортировки и коммуникации разграничивают геополитические условия, где «киберпростран-ство» и технологические империи кажутся все более и более важными, эпоха постмодерна информационализованной геополитики проиллюстрирована межконтинентальными баллистическими ракетами, так называемой «революцией в военном деле» и CNN. Информационализация, как и глобализация, является удобным названием для сложной и многомерной проблематики, которая изменяет спатиальные взаимоотношения между масштабами и местоположениями в конце ХХ века. Порожденная сходящимися в одно компьютерными, коммуникационными и транспортационными технологиями, информационализация имеет значения для геополитики, что не было достаточно артикулировано [2]. Как и проведение государственного управления государствами-гегемонами, геополитика обусловлена рядом технологических систем, от аппаратов по сбору данных до военных защитных комплексов и транснациональных телекоммуникационных систем. Но геополитика является больше чем практикой государственного управления среди технологических систем; эти высоко технологические системы представляют собой расширенные государства и цивилизации. Они формируют то, что может быть определено как «геоинформационные империи», окутывающие мировое политическое пространство электронными сетями и культурными кодами, что вместе с государственным управлением имеет власть определять и разграничивать то, что воспринимается как «реальное». Взаимоотношения между этими геоинформационными империями и практикой государственного управления в представляемой мировой политике являются важным аспектом геополитических условий постмодерна. Один из крайне важных аспектов таких условий являются взаимоотношения между государственным управлением США и так называемым «глобальным телевидением» в последнем десятилетии.
Появление телевидения как доминантного способа массовой коммуникации между лидерами и населением сперва воздействовало на геополитическую практику в значительной степени во время Вьетнамской войны (широкие взаимоотношения между общедоступным медиа и геополитикой отсылают в XIX век). В 1990-х гг. развитие транснациональных телевизионных сетей и возможность освещения горячих международных кризисов в реальном времени расширило этот импульс. Телевидение вызвало то, что Игнатьев (1997, 10) определяет как «электронный интернационализм», связывающий сознание мировых «прирученных зон» со страданиями мировых «диких зон», где война, анархия и голод являются правилом. Это «способствовало слому барьеров гражданства, религии, рас и географии, которые раньше разделяли наше моральное пространство на части, за которые мы были способны нести ответственность, и части, которые были за