ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 19.10.2020
Просмотров: 1131
Скачиваний: 1
пределом нашего понимания», создавая в процессе становящееся «глобальное сознание» (Игнатьев 1997, 11).
Обычно концептуализируемое как «эффект CNN», после развития системы сети круглосуточного новостного вещания медиа магнатом Тедом Тернером, феномен «глобального телевидения» широко воспринимается как повлиявший на популярность войны в Персидском заливе, решения администрации Буша вмешаться в гражданскую войну в Сомали, последующее решение администрации Клинтона об уходе из Сомали в связи со смертью американских солдат, а также американским стратегическим расчетом о вмешательстве в Гаити, Боснию, Косово и Восточный Тимор. Исследования эффекта CNN самими журналистами, тем не менее, имели тенденцию дискредитировать точку зрения, которую отображает медиа, и по которой технологии манипулируют иностранным процессом принятия решений (Говинг 1994; Натсиос 1996; Ньюман 1996). Стробел (1996: 5) утверждает, что эффекта CNN, определенный как «утрата политического контроля», не существует; взаимоотношение между медиа и иностранными политиками более тонко и ситуационально. При правильных условиях новостные медиа имеют мощный эффект на процесс, утверждает он, но «эти условия почти всегда устанавливаются самими иностранными политиками или растущим числом политических акторов на международной сцене» (1996: 5). Однако, такой аргумент кадров, работающих внутри геоинформационных империй, имеющий тенденцию отражать свое понимание себя, рассматривает медиа скорее как значительный «трубопровод» для новостей, чем как сетевой актор, определяющий что будет новостью, почему это новость, и как это будет представлено в качестве новости (Люк и О'Туатайл 1997). В стремлении опровергнуть узкие линейные модели влияния, такие исследования терпят неудачу в схватывании того, как современные телекоммуникации подают мировую политику в скорости и представлении медиа культуры.
Способность новых медиа организаций развертывать спутниковые системы, которые могут ретранслировать в живом времени изображения из горячих геополитических точек, ускорила темп дипломатии и государственного управления в конце двадцатого века. Эти изображения предоставляют уникальный интеллектуальный ресурс для иностранных политиков и обозревающей общественности, позволяя им лучше визуализировать как определенный кризис проявляет себя в отдаленном регионе (хотя они могут дать далеко не полную картину сложности кризисов). Но эти изображения и информационные потоки придают кризисам непосредственность и близость, которая может подорвать ограниченные стратегии и моральную географию иностранных политиков. Некоторые постоянные телевизионные образы могут создать императивы обязательств и ответственности, особенно в отношении вопиющих нарушений прав человека в регионах, которые стратегически маргинальны и географически отдаленны (Ротберг и Вейс 1996).
Это может создать затруднительные дилеммы для иностранных политиков, так как они попадаются в универсальную географию моральной ответственности, ассоциируемую с «человеколюбием», а также гораздо более ограниченную географию «жизненных национальных интересов», основанных на стратегических вычислениях и обязательствах (Най 1999).
В то время как телевизионные изображения имеют способность подстрекать и возбуждать «глобальное сознание», «электронный интернационализм» стирает пределы. Современные телекоммуникации и сетевые акторы медиа имеют тенденцию представлять геополитический конфликт как телевизуальные спектакли, в которых фигурируют ясно закодированные протагонисты в драматическом конфликте на локальной сцене. Концептуализация и презентация геополитической реальности имеет тенденцию быть в большей степени визуальной, с драматическими картинками и острыми сценами, управляя спектаклем и ставя проницательные вопросы аудитории. Без хорошей визуальности — беженцев, рыночной резни, концентрационных лагерей, горящих зданий, волн демонстраций, войск на улицах — определенные события не освещаются как область соответствующего и «реального». Без легко схватываемой сюжетной линии и соответствующих картинок, определенные спектакли представляют трудности концептуализации и репрезентации для масс медиа. Только кризисы со значительно захватывающим значением способны пробиться на экраны общественности. Принцип развлечения неизбежно заражает освещение и коммуникацию, представляя геополитические конфликты как глубоко драматичные с борющимися главными героями, высокими ставками и потенциалом высокотехнологичных спецэффектов. Также существенным является заполнение геополитических конфликтов в качестве серьезных дилемм иностранной политики при помощи сенсационности знаменитостей. Дело О.Дж. Симпсона, смерть принцессы Дианы и роман Клинтона с Левински представляют собой случаи безумства манипулирования через знаменитостей, которые раздули из относительно банальных и незначительных событий в мировые новости. Также затеряны в вихре предвзято поданной информации такие вялотекущие геополитические кризисы, как российский финансовый кризис, или усугубляющаяся экологическая деградация на планете.
Сила телевизионных образов обусловливать геополитику была очевидна на протяжении эволюции внешней политики США по отношению к Боснии и Косово. Войны в бывшей Югославии, начавшиеся в 1991 г. угрожали таким классическим стратегическим интересам западных держав, как нефтяные ресурсы или баланс сил. Следовательно, США и НАТО первоначально следовали политике ограниченных обязательств, представляя кризис как «гуманитарный», а не «стратегический». Однако когда Босния стала символическим местом для западных держав из-за последовательных провалов Европейского Союза, ООН и затем НАТО решительно прекратили этнические чистки в регионе (О'Туатайл 1999).
Постоянные телевизионные изображения и медиа сообщения о резне и геноциде в этом маргинальном регионе европейского континента подрывали оправдания расширения НАТО на континенте. Босния стала «стратегическим знаком», местоположением, которое было значимо своей центрированностью в медиа, символическому значению и относительной географической близости к «Западу». В конечном счете, под руководством американцев, в августе 1995 г. НАТО решительно вмешалось, проведя бомбежку боснийских сербов, и война была закончена подписанием Дэйтоновского мирного соглашения.
Когда телевизионные изображения новой резни граждан в Косово были показаны на весь мир в 1998 и 1999 гг., доверию к НАТО, как к институту, который может поддерживать мир в Европе, был опять брошен вызов. Для западных политиков Косово было значительным в регионе как потенциальное «этническое домино», нестабильность которого угрожало впутыванием соседствующего населения и государств. Косово «перепрыгнуло уровень» с локального балканского конфликта на уровень европейского кризиса и общемирового знака живучести геноцида в конце века Освенцима. Как и Босния ранее, Косово было «де-балканизировано», европеизировано и универсализировано в дискурсе западной геополитики. Косово также стало «стратегическим знаком», этической пьесой в «сердце Европы» о вековой борьбе ради создания свободной, мирной и стабильной Европы. Косово стало сценой для войны, которая была описана как «гуманитарная акция», реальной войны, которая была, что более важно, символической войной для нового подтверждения кредита доверия к НАТО как выдающегося института безопасности в Европе (не упоминая о доверии к американскому президенту с отброшенной на него тенью). Продвигаемая телевизионными изображениями, эта «война» была нравственно ограниченной, соответствующей местам из серии «стратегических знаков», ограниченная относительной безопасностью в 15,000 футов в высоту от наименее неприглядных изображений НАТО, запятнанных геополитической демонстрацией силы. Как и многие телевизуальные драмы, войны со стратегическим знаком были спроектированы, чтобы избежать реальной смерти и смерти от западных акторов.
Обоюдные взаимоотношения между геополитическими практиками и масс-медиа поднимают множество критических вопросов о власти и значении мировой политики. Как и почему определенные геополитические кризисы становятся глобальными медиа событиями, а другие нет? Как, например, Косово оказалось спроектировано как глобальный кризис с использованием организованного военного ответа, а события в Судане, Восточном Тиморе или Анголе, где убийства были такими же кровавыми и ужасными, нет? Ответ на такой вопрос актуализирует постоянную важность не только континентальной географии и геополитики, но также неявные культурные географии идентичности и информированности общностей о том, как и что мейнстримовые медиа показывают (или что не
показывают). «Стратегические знаки» обязаны своим символическим значением центрированности медиа, которая зависит от географических и культурных факторов: они не являются созданиями только медиа. Хотя спроектированные как «не имеющие границ» и «глобальные», телевизионные изображения и сети, которые передают их, включены в определенные государства, культурные формирования и системы идентичностей. Они узко глобальны в лучшем случае, и вовлечены в упражнение геополитической силы даже несмотря на самих себя.
Проблематика информационализации геополитики гораздо более значительна, чем вопрос телевидения и геополитических кризисов. Системы информационных технологий, от военной C4I2 (команда, контроль, коммуникации и компьютер, разведка и способность к взаимодействию) «системы систем» до системы глобального расположения NAVSTAR и Интернета, представляют собой некоторые технические средства, благодаря которым США поддерживает свое доминантное положение в мире. Пока менеджмент и манипуляция информацией будут решающими в практике геополитики нового тысячелетия, значения и последствия американского «информационного доминирования» не всегда будут легко распознаваемы (Най и Оуэнс 1996). Информационализованные системы команды и контроля могут открыть возможность беспрецедентной интеграции и координации в таких областях, как военная, но незамеченные компьютерные жучки и тайные вирусы могут вывести из строя эти самые киберсистемы. Сеть спутников орбитального наблюдения может помочь обнаружить потенциально угрожающий ракетный запуск, но сбой в работе такой системы, как уже происходило некоторое количество раз за последние два десятилетия, может спровоцировать случайную войну. В таких случаях проблематика информационализации размывается в проблематику глобального общества риска.
Безопасность: глобальное общество риска и детерриториализованные угрозы
В современном геополитическом воображении преобладают нарративы, касающиеся баланса политических сил между соревнующимися территориальными государствами. Безопасность всецело концептуализирована территориальными понятиями, с дружественными блоками и зонами, которые должны быть защищены и объединены против внешних угроз от недружественных блоков и враждебных пространств. Территориальный предел и досягаемость врага должна быть сокращена и сдерживаема. Сегодня проблематика безопасности, стоящая перед государствами, бесконечно более сложна, с интеллектуалами по защите, объявляющими «революцию угрозы» или «новую парадигму угрозы» как последствие глобализации , информационализации и научно-технического развития (Картер и Пери 1999; Крауз и Виллиамс 1996). Пока территориальные измерения и императивы безопасности не исчезли — западный истеблишмент по безопасности
считает, что «неконтролируемые государства», такие как Северная Корея, Ирак, Иран и Куба, все еще должны быть сдерживаемы — риски, такие как экономические, государства и общества в целом, пережили глобализацию и угрозы более не могут быть спатиализованы в территориальных терминах. В самом деле, последнее десятилетие было свидетелем поразительного увеличения детерриториали-зованных опасностей и попыток доминирующих военных комплексов и альянсов безопасности действовать в понятиях глобализации риска, производимого научно-техническим модерном (О'Туатайл 1998). Бывший премьер-министр Израиля Шимон Перес (1993) заявил, что угрозы все более и более возрастают со стороны нетерриториальных «опасностей» и не только от территориальных «врагов», хотя, президент Клинтон утверждает, что часто между этими двумя явлениями есть взаимосвязь. Другие аналитики по безопасности описывают условия «постмодернистского терроризма», где угрозы теперь исходят от группировок смещенного центра из транснациональных террористов более чем от имеющих центр и иерархически организованных государств, где угрозы ставятся не территориям и границам, а «пространству потоков»: стратегическим транспортным системам, жизненным экономическим центрам и критическим инфраструктурам (Грей 1997; Laqueur 1996). Образы террористов, создающих оружие массового поражения или взламывающих центральную киберспатиальную инфоструктуру привели некоторых интеллектуалов по безопасности к вызову волшебным образом призрака «катастрофического терроризма» (Картер и др. 1998). Многие из этих опасностей не новы, но их значимость и профиль, накануне неопределенного двухтысячного года значительно возросла.
Угроза детерриториализации, которая более всего беспокоит западные учреждения безопасности, является увеличением информации, нуждающейся в знаниях и материалах для конструирования оружия массового уничтожения. Бетс (1998: 27) отмечает, что оружие массового уничтожения более не представляет собой технологический признак ведения войны. Это все более оружие слабых, единственная надежда ущемленных групп и бедных государств ответить ударом против подавляющей военной силы США или других доминирующих держав. Пока еще значительное технологическое знание требуется для создания химического, биологического и ядерного оружия, это знание сейчас более распространено и доступно в наем. Сообщество национальной безопасности США очень озабочено «свободными ядерными бомбами» бывшего Советского Союза, а также «учеными по свободным оружиям», так как бывшие советские эксперты по оружию ищут выгодное трудоустройство за пределами бывшего Советского Союза (Сопко 1996). Сдерживание быстрого увеличения знаний и материалов, нужных для создания оружия массового поражения, является приоритетом западной системы альянса безопасности, но этот вызов несет огромные проблемы. Исследование Центра Наук и Международных дел Гарвардского