ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 19.10.2020
Просмотров: 1134
Скачиваний: 1
Университета о проблеме «ядерной утечки» — продажа, кража, диверсия или злоупотребление ядерным оружием и материалами ядерной программы бывшей советской ядерной программы — говорит о том, что пока вероятность ядерной войны между США и Россией значительно сокращалась, вероятность, что ядерное оружие будет задействовано в России, Европе, Ближнем Востоке или в США, возрастала (Элисон и др. 1996: 3). Некоторое число инцидентов серьезных ядерных утечек уже имело место, а произошедшие в России экономические перевороты и институциональная дезинтеграция, вероятно, создают серьезные случаи, делают инциденты с вовлечением расщепляющихся материалов отчетливой возможностью. Ядерная утечка, приводится в заключении исследования, «остается великим вызовом на ядерной повестке пост-Холодной войны, на который не дано ответа» (1996: 3) В мировом порядке, где США с военной стороны непревзойденны, отмечаются, что желание ущемленных сторон внушительно ударить в ответ может стать сильным. Сдерживание не работает в таких ситуациях с тех пор, отмечают эксперты по обороне, как возмездие требует знания о том, кто может начать атаку, и где они расположены, оба неизвестных в быстром и изменчивом мире постмодерна.
Единственный путь понимания беспокойства относительно распространения оружия массового уничтожения заключен в терминах, предложенных понятием Ульриха Бека «общество риска» (Бек 1992). Общество риска, по Беку, это новый порядок модерна, это второй модерн, следующий за классическим или простым модерном, который породил индустриальное общество, где «побочные эффекты» и непреднамеренные последствия модернизации находятся в столкновении и противостоянии. Это содержит в себе то, что Бек называет «рефлексивной модернизацией» индустриального общества, вторая волна модернизации, которая пытается схватиться с беспрецедентными и прежде непризнанными невидимыми рисками, порожденными институтами, структурами и отношениями, которые характеризуют обычный модерн. И хотя обычный модерн всегда производил опасности в форме социальных и экологических побочных эффектов для индустриальных общностей, развитие и последующие проблемы ядерной и биохимической технологий во второй половине ХХ века отметили революционный, но незамеченный переход к безграничному, глобальному обществу риска, такому социальному порядку, где опасности более не сдерживаются границами. Определяющим событием этого социального порядка стала авария на Чернобыльской АЭС, которая извергла токсичную радиоактивность на Европу и мир.
Бек на удивление мало комментирует специфические корни глобального общества риска, но можно сказать, что оно берет свое начало в 1945 г. с возникновением первых атомных бомб. Технологический триумф индустриального модерна теперь предлагает средства для уничтожения современных городов и государств. Большой успех модерна произвел свой потенциал для своего же уничтожения.
Геополитический конфликт спровоцировал рождение глобального общества риска, но его радикальные последствия были сдержаны, поскольку геополитика Холодной войны вытеснила вопросы о качественном изменении в природе самого модерна. Как замечает Бек(1998:145), Холодная война «предоставила такой порядок миру, который проскользнул в атомный век, порядок террора, если быть точным, но одно из этого сделало возможным заместить внутренние кризисы внешними причинами, то есть, врагами». Революционные последствия продолжающейся операции научно-технической модернизации никогда не были достаточно достигнуты. Дискурсы национальной безопасности оправдывали развитие некоторых наиболее смертельных вооружений и веществ, когда-либо изобретенных научно-технической цивилизацией. Слепо произведенные и без труда узаконенные в период Холодной войны, эти научно-технические достижения теперь распространены, как последствие шпионажа и «нормального научного прогресса» за пределами лабораторий и государств, в которых они были изобретены.
Современные геополитические условия в результате являются местом, где такие страны, как США, вынуждены противостоять «побочным эффектам» Холодной войны, и тому, что определено в понятии «отдача», эффект бумеранга от комплексов вооружений, создающих теперь опасное положение из-за неконтролируемого распространения и/или необратимого токсичного наследия и его смертельных продуктов. Скандал в США в отношении обвинения китайского шпионажа в американских ядерных лабораториях является одним из недавних примеров той самой «отдачи», где оружие, предназначенное для «национальной безопасности» заканчивает представлением угрозы «национальной безопасности» через распространение к потенциальным врагам. То, что немногие десятилетия Холодной войны создали такое количество смертельного оружия, токсичных веществ и загрязненных территорий, что это создает угрозу людям всего нового тысячелетия, является более общей и неизбежной «отдачей» (Кулец 1998). Для Бека общество риска — это объективные условия, где государства и общества вынуждены столкнуться с «побочными эффектами» модернизации, которая более не может быть воплощена и воспринимаема как простые «побочные эффекты». Это также момент политического выбора, когда государства и граждане могут воспринять, что множество беспрецедентных рисков, созданных как нечто само собой разумеющееся, опосредованные рациональным действием, как, например, производство «национальной безопасности», вызывает крайне исчисляемую рациональность и риск в вопросе. Рефлексивная модернизация, по Беку, может быть по-настоящему отражающей модернизацией, которая ставит вопрос перед рациональностью, полезностью и безопасностью преследования определенной модернизационной логики, или может быть модернизацией, которая объединяет инструментальную рациональность и ищет «решение»проблемы «побочных эффектов» с большей рациональностью, которая породила их до этого. Струк
тура общества риска Бека как вовлекающего в выбор между «хорошей» рефлексивной модернизацией и «плохой» отражающей модернизацией является, возможно, чрезмерно широкой, но, тем не менее, это полезный начальный пункт для того, чтобы задуматься над дискуссией о современной национальной безопасности, над тем, как защититься против стратегических ракет и химико-биологического оружия (Фалкенрат и др. 1998). Независимо от того, сокращается ли политика современной «национальной безопасности» или, скорее, на самом деле углубляется и распространяет риск, это вопрос, который особенно уместен при покидании наиболее жестокого века в истории человека.
Для критических геополитиков уместным является вопрос, касающийся той же проблемы, как построены детерриториализованные опасности и как они представлены институтами «национальной безопасности». Одна интересная черта дискурса детерриториализованной угрозы — с его запасом образов мировых заговоров, террористических сетей и запрещенного оружия массового поражения — это его тенденция возвращать эти угрозы в территориальный регистр, чтобы вылить поток бесформенных глобальных угроз в старые территориальные бутылки. Таким образом, например, вопрос управления опасностями, вызванными стареющими военно-индустриальными комплексами Холодной войны, становится вопросом «ядерной утечки» только в России. Аналогично, угроза от оружия массового уничтожения становится вопросом сдерживания «неконтролируемых государств» (хотя даже и оборудование и ученые, производящие это оружие, часто западные). Угрозы транснационального терроризма становятся угрозой иностранных государств, спонсирующих терроризм (хотя даже и многие террористы являются местными). Общей тенденцией является проектирование угрозы как существующей «где-то там» с «ними», без признания, что угроза также «здесь» с «нами». Угроза всему, исходящая от наших собственных стареющих комплексов химического оружия редко бывает концептуализирована и адресована экспертам по безопасности [3]. Фундаментальные вопросы о производстве, распространении и управлении рисками прежде невиданных не-проблематизированных продуктов нашей научно-технической современности Холодной войны еще не поставлены. Территориальная логика «здесь» и «там», а также легкая этноцентрическая гордость со своим «мы» как отличным и превосходящим «их» все еще обрамляет множество современных дискурсов о западной безопасности (Шапиро 1997).
Заключение
Тенденции к гиперболизации и преувеличению являются обычными проблемами литературы, ищущей путь к определению мира постмодерна. Это важно, поэтому в стремлении охарактеризовать геополитическую ситуацию
постмодерна, где постмодерн мы осторожно определяем как отличительный момент в геополитической истории модерна, как целое, а не радикальный разрыв с ней. Длительное время будучи защищенной от серьезной проблематизации и постановки вопросов со стороны очевидного кризиса геополитики Холодной войны, область геополитического исследования и теоретизации никогда не была полностью сцеплена с основательными экономическими, технологическими, культурными и политическими изменениями начиная с последних трех десятилетий Холодной войны. Уверенное и наивное наблюдение, антиисторическая категоризация и идеологическая догма, Холодная война представляла модернизацию классических геополитических видений и объяснительных принципов. Она продолжала быть доминируемой со стороны территориального и статического видения мировой политики, в то время как ее методы объяснения были процедурно модернистскими, обращающиеся к полностью сформировавшемуся внешнему миру, глубине герменевтики и антиисторическим сущностям (Далби 1990). Пока растущая значимость мира экономики, убывающая имперская власть самых больших территориальных государств, распространение технологического знания и военной производительности были частично признаны в 1970-х гг., 1980-е гг. увидели возвращение более манихейского, бесхитростного видения мировой политики с ее президентскими выборами Рональда Рейгана.
С крахом коммунизма в Советском Союзе и появлением новых кризисов от Балкан до Азии геополитика была насильно вовлечена в рефлексивную модернизацию, неизбежную вторую волну модернизации, которая переместила ее над геополитическими принципами и видениями Холодной войны. Геополитическая теоретизация и концептуализация теперь активно схватывается с проблематикой глобализации, информационализации и распространения безграничных рисков. Изменения, которые эта разворачивающаяся динамика разработала для воображения пространства мировой политики, значение национальной безопасности и практика внешней политики, форсировали геополитическую теоретизацию, иногда против воли, разрабатывать сверх простых идеологических/территориальных и статических представлений. Новые геополитические дискурсы вместе с быстрыми, подвижными и бесформенными опасностями позднего ХХ века были сконструированы в результате этой рефлексивной модернизации, дискурсов, которые стремятся обратиться к логике детерриториализации, в то время как необязательно отказываются от геополитических представлений модерна.
Хотя проблематика геополитики в настоящее время неизбежно постмодер-нична, это не означает, что геополитический дискурс и практики стали постмодернистскими. На самом деле, современные геополитические дискурсы все еще неуклонно модернистские в методе, развертывании некритического картезианского перспективализма (постмодернисткий метод размышления о размышле
нии), чтобы представлять мир как уже явно наполненный смыслом, дисциплинирующий непослушную сложность через обращение к непроблематизированным авторитетам и знаниям, сокращая детерриториальные вопросы к знакомым территориальным регистрам, а также отступая перед не отвеченной исключительностью (обществ). Все эти проблемы отмечают дискурс администрации Клинтона по поводу появляющихся угроз, угроз настолько о развитом модерне, насколько и о «неконтролируемых государствах и ядерных преступниках» (Далби 1998). Нужен такой критический постмодернистский подход к новым геополитическим дискурсам и практикам, который сможет представить состояние наших современных условий без объективирования их, и также, в то же время, сможет поставить под вопрос отношения сохранения власти в геополитических дискурсах. Геополитика в новом тысячелетии как открытая проблематика, касающаяся государств, государственного управления и безопасности в мировой политике, является крайне важной, чтобы быть оставленной некритическим геополитикам.
[1] Сложность мировой политики превышает категории конвенциональной и критической геополитики. Понятия геополитики модерна и постмодерна являются грубыми этноцентрическими категориями, которые определенно основаны на опыте доминирующих государств в мировой системе. «Геополитика модерна», в той степени, в которой это понятие может быть установлено, связано с вестфальской идеей дискретных территориальных государств, концептуализацией взаимоотношений между географией, идентичностью и суверенной властью, которая происходит из вестфальской Европы и была впоследствии экспортирована в весь остальной мир. Эта евроцентричная схема никогда не описывала адекватно беспорядочные комбинации территорий, идентичностей, а также множества конкурирующих суверенных властных структур, которые характеризовали мировую политику с XVII века и далее. «Геополитика постмодерна», в той степени, в которой это понятие может быть установлено как скорее связанное с идеей транснациональных потоков, чем территориальных неподвижностей, оно настолько же специфическое в отношении опыта относительно маленьких общностей государств развитого капитализма, чем все государства и народы в мировой системе. Я сосредоточился на дилеммах американской внешней политики, и хотя США составляют только малую часть мирового населения, они вступают в новое тысячелетие как государство primus inter pares («первый среди равных») в современной мировой системе.
[2] Взаимоотношения между «геополитикой» и «технологиями» никогда не были адекватно теоретизированы. Технологии войны, транспортировки и коммуникации являются решающими в формировании геополитических условий, но ни конвенциональные, ни критические геополитики не исследовали взаимоотношения между социо-техническими сетями и геополитическими практиками ни в какой мере. Для начала, хотя бы, посмотрите Матляра (1994).