Файл: Бернхард Шлинк - Чтец.doc

ВУЗ: Не указан

Категория: Не указан

Дисциплина: Не указана

Добавлен: 21.12.2020

Просмотров: 945

Скачиваний: 2

ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.

унес ее куда-нибудь в никуда? И все это было сплошным недоразумением -- ее

гнев, моя треснувшая губа, ее искаженное лицо, моя беспомощность?

Надо ли мне было дальше искать эту записку, причину гнева Ханны,

причину моей беспомощности?

-- Почитай мне что-нибудь, парнишка!

Она прильнула ко мне, я взял книгу "Из жизни одного бездельника"

Эйхендорфа и начал читать с того места, где закончил в прошлый раз.

"Бездельник" читался легко, легче, чем "Эмилия Галотти" и "Коварство и

любовь". Ханна снова слушала со сосредоточенным вниманием. Ей нравилась

полупрозаическая-полустихотворная форма повествования. Ей нравились

переодевания, недоразумения, осложнения и преследования как водоворот

действия, в который герой попадает в Италии. Одновременно она расстраивалась

из-за того, что он бездельник, ничего не дает людям, ничего не может и

ничему не хочет учиться. Она была вся охвачена противоречивыми чувствами и

могла даже через несколько часов, после того как я закончил читать, еще

задать мне какой-нибудь вопрос типа: "Взиматель таможенных сборов -- разве

это была плохая профессия?"

Снова рассказ о нашем конфликте получился таким подробным, что мне

хочется сказать теперь пару слов и о нашем счастье. Тот спор сделал наши

отношения более искренними. Я видел, как она плачет; Ханна, которая могла

плакать, была мне ближе, чем Ханна, которая была только сильной. Она начала

показывать мне свою кроткую сторону, которой я еще в ней не знал. Она то и

дело рассматривала потом мою треснувшую губу и нежно притрагивалась к ней,

пока та не зажила.

Мы любили теперь друг друга иначе. Долгое время в постели я полностью

отдавал себя на ее волю, давал целиком подчинить ей себя. Потом и я научился

подчинять ее себе. Во время и после нашей поездки мы больше не занимались

только тем, что подчиняли себе друг друга.

У меня сохранилось стихотворение, которое я сочинил тогда. Как

стихотворение оно ничего не стоит. В то время я восторгался Рильке и Бенном,

и вижу сейчас, что хотел подражать им обоим одновременно. Но я также вижу

снова, как близки мы были тогда друг другу. Вот это стихотворение:




Когда мы раскрываемся

Ты мне вся и я весь тебе,

Когда мы погружаемся

В меня вся ты и я в тебя весь,

Когда мы прекращаемся

Ты вся во мне и весь в тебе я.



Тогда

Я -- это я

И ты -- это ты.





12




В то время как у меня не сохранилось никаких воспоминаний о том, какую

ложь я преподнес своим родителям относительно своей поездки с Ханной, я

хорошо помню цену, которую мне пришлось заплатить за то, чтобы остаться на

последней неделе каникул одному дома. Я уже не помню, куда уехали тогда мои

родители и старшая сестра с братом. Проблема заключалась в моей младшей

сестре. Она должна была остаться на время этой недели в семье своей подруги.


Но если оставался дома я, то и она хотела оставаться дома. Этого, в свою

очередь, не хотели мои родители. Поэтому мне тоже следовало пожить пока в

семье одного из моих приятелей.

Оглядываясь сегодня назад, я нахожу поразительным, что мои родители

согласны были оставить меня, пятнадцатилетнего подростка, на целую неделю

одного дома. Что на них так повлияло? Моя самостоятельность, выросшая во мне

благодаря встрече с Ханной? Или они просто отметили, что, несмотря на месяцы

болезни, я все-таки сумел закончить класс и заключили из этого, что я был

более сознательным и достойным доверия, чем можно было судить обо мне

раньше? Я не помню также, чтобы меня привлекли когда-либо к ответу за те

долгие часы, которые я проводил у Ханны. Видимо, родители верили моим

россказням о том, что я, наконец-то выздоровев, хотел больше бывать со

своими друзьями, учить с ними уроки и проводить вместе свободное время.

Помимо того, четверо детей в семье -- это целая орава, при которой внимание

родителей не может быть уделено в равной мере всем, а сосредотачивается на

том, кто в данное время представляет собой наибольшую проблему. Я достаточно

долго был такой проблемой; теперь у моих родителей отлегло от сердца и они

были рады тому, что я выздоровел и перешел в следующий класс.

Когда я спросил у своей младшей сестры, что она хочет от меня иметь,

если согласится пожить у своей подруги, пока я буду дома один, она

потребовала от меня джинсы (тогда мы говорили "синьки") и "никки" --

бархатный летний пуловер. Это я мог понять. Джинсы тогда были в большой

моде, расценивались как нечто особенное и к тому же символизировали собой

освобождение от костюмов "в елочку" и платьев "в цветочек". Точно так же,

как мне приходилось донашивать вещи моего дяди, моя младшая сестра вынуждена

была донашивать вещи старшей сестры. Но мне было не на что их купить.

-- Тогда укради их!

Взгляд моей младшей сестры выражал полное равнодушие.

Это оказалось на удивление простым делом. Я примерил разные джинсы,

прихватил с собой в примерочную кабину также одну пару ее размера и вынес ее

потом из магазина на животе под поясом своих широких брюк. Пуловер я стащил

в универмаге. Мы с сестрой выбрали один день и прогулялись в отделе мод от

прилавка к прилавку, пока не нашли нужный прилавок и нужный пуловер. На

следующий день я поспешным, решительными шагом прошел по отделу, схватил

присмотренный пуловер, спрятал его под курткой и был таков. Еще днем позже я

украл для Ханны шелковую ночную рубашку, был замечен детективом универмага,

бросился бежать, не чувствуя под собой ног, и мне едва удалось скрыться от

него. В том универмаге я не показывался потом несколько лет.

После наших ночей, проведенных вместе во время велосипедной поездки,


меня каждую ночь одолевало страстное желание чувствовать Ханну рядом с

собой, прижиматься к ней, вплотную придвигаться животом к ее заду и грудью к

ее спине, класть ладонь на ее грудь, просыпаясь ночью, искать и находить ее

рукой, укладывать ногу поверх ее ног и прижиматься лицом к ее плечу. Неделя

одному дома означала для меня семь ночей с Ханной.

В один из вечеров я пригласил ее к себе и специально приготовил по

этому поводу ужин. Она стояла в кухне, когда я накладывал на нашу трапезу

"последний штрих". Она стояла в проеме открытой двустворчатой двери между

столовой и гостиной, когда я выносил еду из кухни. Потом она сидела за

круглым обеденным столом, на том месте, где обычно сидел мой отец. Она

осматривалась.

Она ощупывала своим взглядом все, что находилось вокруг нее: мебель в

стиле бидермейер, рояль, высокие старинные часы, картины, полки с книгами,

посуду и приборы на столе. Когда я оставил ее одну, чтобы приготовить

десерт, и вернулся потом назад, я не обнаружил ее за столом. Она ходила из

комнаты в комнату и задержалась в кабинете моего отца. Я тихонько

прислонился к дверному косяку и наблюдал за ней. Ее взгляд блуждал по полкам

с книгами, заполнявшим стены, словно она что-то читала. Потом она подошла к

одной полке, медленно провела указательным пальцем правой руки по корешкам

книг, подошла к следующей полке, опять стала вести пальцем по книгам,

корешок за корешком, и обошла так всю комнату. У окна она остановилась,

смотрела в темноту, на отображение полок с книгами и на свое собственное

отражение.

Это одна из картин с Ханной, отложившихся в моей памяти. Я их все четко

запечатлел, могу спроецировать их на свой внутренний экран и рассматривать

их на нем -- безо всяких изменений, все время как новые. Бывает, я на долгое

время о них забываю. Но они снова и снова встают передо мной в моей памяти и

тогда может случиться, что я по нескольку раз вынужден проецировать их одну

за одной на полотно своего внутреннего экрана и подолгу рассматривать их.

Одна картина -- это Ханна, одевающая в кухне чулки. Вторая -- это Ханна,

стоящая перед ванной и держащая в распростертых руках полотенце. Третья --

это Ханна, едущая на велосипеде с развевающимся по ветру платьем. И потом

еще эта картина, когда Ханна стоит в кабинете моего отца. На ней платье в

бело-голубую полоску, которое тогда называли платьем под мужскую рубашку. В

нем она выглядит очень молодо. Она провела пальцем по корешкам книг и

посмотрела в окно. Теперь она поворачивается ко мне, достаточно быстро, так,

что подол ее платья на какое-то мгновение волной поднимается вокруг ее ног,

прежде чем снова повиснуть неподвижно. У нее усталый взгляд.

-- Это все книги, которые твой отец только прочитал или же написал сам?


Я знал, что мой отец был автором одной книги о Канте и одной о Гегеле,

поискав, я нашел их и показал ей.

-- Почитай мне из них немного. Не хочешь, парнишка?

-- Я...

Я и в самом деле не хотел, но мне не хотелось также отказывать ей. Я

взял книгу отца о Канте и стал зачитывать из нее Ханне какой-то пассаж об

аналитике и диалектике, который ни она, ни я равным образом не понимали.

-- Хватит?

Она посмотрела на меня так, как будто все поняла или так, как будто

дело было совсем не в том, что там можно было понять, а что нет.

-- Ты когда-нибудь тоже будешь писать такие книги?

Я покачал головой.

-- А какие тогда? Другие?

-- Не знаю.

-- Ты будешь писать пьесы?

-- Я не знаю, Ханна.

Она кивнула. Мы сели за десерт и потом пошли к ней. С куда большим

удовольствием я лег бы с ней в свою кровать, но она не хотела. Она

чувствовала себя у меня дома непрошенной гостьей. Она не выразила это

словами, но это было видно по тому, как она стояла в кухне или в дверях, как

ходила из комнаты в комнату, двигалась вдоль книг моего отца и как сидела со

мной за столом.

Я подарил ей шелковую ночную рубашку. Она была темно-лилового цвета, с

тонкими бретельками, оставляла руки и плечи открытыми и доставала Ханне до

лодыжек. Она сверкала и переливалась. Ханна была рада подарку, смеялась и

ликовала. Она осмотрела себя сверху донизу, повернулась, сделала несколько

танцевальных движений, посмотрела в зеркало, задержавшись у него на какое-то

время, и принялась танцевать дальше. Это тоже одна из картин, оставшихся мне

от Ханны.







13





Начало нового учебного года всегда было для меня важным событием.

Переход из младшего отделения седьмого класса в старшее принес с собой одно

особенно существенное изменение. Мой класс расформировали и распределили по

трем параллельным классам. Довольно многие из учеников не смогли преодолеть

рубеж, отделяющий младшее отделение от старшего, и поэтому четыре маленьких

класса собрали в три больших.

В гимназию, в которой я учился, долгое время принимались только

мальчики. Когда в нее стали принимать и девочек, то их поначалу было так

мало, что их не распределяли равномерно по параллельным классам, а

определяли сперва только в какой-нибудь один и потом уже в остальные два,

пока их численность в каждом из классов не составляла одну треть от общей

численности учеников в классе. В моем выпуске тогда было не так много

девочек, чтобы некоторых из них можно было добавить в мой старый класс.

Четвертый по счету параллельный класс, мы были классом, состоявшим из одних

мальчиков. Поэтому расформирование и распределение затронули именно нас, а

не других.

Об этом мы узнали только в самом начале нового учебного года. Директор

гимназии собрал всех нас и сообщил нам, что наш класс расформирован и кто


куда сейчас распределен. Вместе с шестью другими одноклассниками я

направился по пустым коридорам в новый класс. Нам показали на незанятые

места, мне досталось место во втором ряду. Это были парты на одного,

стоявшие по две тремя колоннами. Я сидел в средней. Слева от меня сидел мой

старый-новый одноклассник Рудольф Барген, грузный, спокойный, надежный

парень, шахматист и хоккеист, с которым я в старом классе едва имел контакт,

но с которым вскоре нас связала прочная дружба. Справа от меня, по ту

сторону прохода, сидели девочки.

Моей соседкой справа была Софи. Каштанововолосая, кареглазая,

по-летнему загорелая, с золотистыми волосиками на голых руках. Когда я сел и

стал осматриваться по сторонам, она улыбнулась мне.

Я улыбнулся в ответ. Я чувствовал себя хорошо, радовался новому началу

в новом классе и предстоящему знакомству с девочками. Будучи еще в младшем

отделении, я нередко наблюдал за своими соучениками: независимо от того,

были в их классе девочки или нет, они боялись их, избегали их, и либо

задавались перед ними, либо только смотрели на них влюбленными глазами. Я же

уже имел свой опыт и мог вести себя с ними раскованно и просто

по-товарищески. Девочкам это нравилось. Я был уверен, что мне удастся

наладить с ними в новом классе хорошие отношения и снискать к себе тем самым

уважение "мужской части".

Интересно, это со всеми так бывает? В своем юношестве я всегда

чувствовал себя или чересчур уверенно, или чересчур неуверенно. Я казался

самому себе или совершенно неспособным, невзрачным и жалким, или же полагал,

что я во всех отношениях хорош собою и все у меня должно так же хорошо

получаться. Если я чувствовал себя уверенно, мне были по плечу самые большие

трудности. Однако самой маленькой неудачи было достаточно, чтобы убедить

меня в моей никчемности. Возвращение уверенности в себе никогда не было у

меня результатом успеха; по сравнению с тем, каких достижений я, собственно,

от себя ожидал и к какому признанию со стороны окружающих стремился, каждый

мой успех был ничтожен, и ощущение мною этой ничтожности или, наоборот,

гордость за свои успехи зависели у меня от того, в каком душевном состоянии

я на данный момент находился. С Ханной на протяжении долгих недель мой

внутренний мир был в порядке -- несмотря на наши разногласия, несмотря на

то, что она то и дело грозила порвать со мной и мне то и дело приходилось

перед ней унижаться. И так же гармонично началось для меня лето в новом

классе.


Я вижу перед собой нашу классную комнату: спереди справа -- дверь,

справа на стене -- деревянная рейка с крючками для одежды, слева -- окна,

через которые видна гора Хейлигенберг, а если подойти к ним ближе, как мы

делали это во время перемен, то можно было видеть внизу улицу, реку и луга