ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 25.10.2023
Просмотров: 286
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Б. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ФАЛЬСИФИКАЦИОНИЗМ. «ЭМПИРИЧЕСКИЙ БАЗИС»
В. ДВЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ: ПРОУТ И БОР
Г. НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА РЕШАЮЩИЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ: КОНЕЦ СКОРОСПЕЛОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
ИМРЕ ЛАКАТОС:ФАЛЬСИФИКАЦИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ПРОГРАММ.ПРИМЕЧАНИЯ
ИМРЕ ЛАКАТОС:ФАЛЬСИФИКАЦИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ПРОГРАММ.БИБЛИОГРАФИЯ
Г 1. ЭКСПЕРИМЕНТ МАЙКЕЛЬСОНА-МОРЛИМайкельсон впервые придумал свой эксперимент для проверки противоречивших друг другу теорий Френеля и Стокса о влиянии движения земли на эфир 224, во время своего посещения института Гельмгольца в Берлине в 1881 году. Согласно теории Френеля, Земля движется сквозь эфир, остающийся неподвижным, однако частично увлекаемый движением Земли; из теории Френеля следовало, что скорость эфира по отношению к Земле имеет положительное значение (другими словами, существует «эфирный ветер»). По теории Стокса, Земля полностью переносит вместе с собой содержащийся внутри неё эфир и непосредственно на поверхности Земли скорость эфира не отличается от скорости Земли (иначе говоря, относительная скорость эфира равна нулю, и значит, нет «эфирного ветра»). Вначале Стоке считал, что две эти теории эквивалентны по отношению к имевшимся тогда наблюдениям: например, при помощи соответствующих вспомогательных гипотез обе теории объясняли аберрацию света. Но Майкельсон утверждал, что его эксперимент 1881 года был решающим в споре между этими теориями и разрешил этот спор в пользу Стокса. 225 Скорость Земли по отношению к эфиру могла определяться величинами намного меньшими, чем это следовало из теории Френеля. Из этого Майкельсон заключил, что «результат, предсказываемый гипотезой неподвижного эфира, не наблюдается, откуда с необходимостью следует вывод о том, что данная гипотеза (о неподвижном эфире) ошибочна». 226 Как это часто бывает, Майкельсон был экспериментатором, которому пришлось выслушивать урок теоретика. Ведущий физик-теоретик того времени Г. Лоренц показал, что Майкельсон ошибочно истолковал свои наблюдения, которые «на самом деле» не противоречили гипотезе неподвижного эфира; позднее Майкельсон назвал анализ Лоренса «весьма поучительным». 227 Кроме того, Лоренц показал, что вычисления Майкельсона должны быть неточными; теория Френеля предсказывала только половину тех результатов, которые были получены в опыте американского физика. Из этого Лоренц заключил, что эксперимент Майкельсона не опроверг теорию Френеля и, тем более, не доказал справедливость теории Стокса. Лоренц настаивал на том, что теория Стокса противоречива: она исходит из двух исключающих друг друга требований — неподвижности эфира на поверхности Земли по отношению к последней и, вместе с тем, потенциала относительной скорости; ясно, что эти требования несовместимы. Однако, если бы даже Майкельсон действительно опроверг теорию неподвижного эфира, сама программа, включающая эту теорию, оставалась бы неприкосновенной; не так уж трудно было бы изобрести какие-то иные варианты эфирной программы, которые предсказывали бы очень малые значения величины скорости эфирного ветра. Лоренц немедленно предложил такую гипотезу. Она была проверяемой, и Лоренц благородно представил её на суд эксперимента. 228 Майкельсон вместе с Морли приняли вызов. Эксперимент опять показал, что относительная скорость Земли по отношению к эфиру, по-видимому, равна нулю, что противоречило теории Лоренца. Но к этому времени Майкельсон стал более осторожным в интерпретации своих данных; он даже допускал вероятность того, что солнечная система в целом могла бы двигаться в направлении, противоположном движению Земли; поэтому он решил повторить эксперимент несколько раз с интервалом в три месяца, чтобы «избежать всякой неопределённости». 229 В другой статье Майкельсон уже ничего не говорит о «выводах, следующих с необходимостью» и «ошибочности гипотезы». Его высказывания теперь более осмотрительны: «Из предшествующих рассуждений, как можно с некоторой определённостью судить, следует, что если бы какое-либо относительное движение между землёй и светоносным эфиром имело место, его численное значение было бы настолько малым, чтобы отвергнуть френелевское объяснение аберрации». 230 Это означает, что Майкельсон всё же полагал теорию Френеля опровергнутой (вместе с новой теорией Лоренца); но здесь уже нет прежнего утверждения, которое он делал в 1881 году, что опровергнута сама «теория неподвижного эфира». (Существование «эфирного ветра» должно было, по его мнению, проверяться на «высоко поднятых над земной поверхностью установках», например, на вершине горы. 231 Если теоретики, сторонники эфира, вроде лорда Кельвина, выражали сомнения в «экспериментальной сноровке» Майкельсона, 232 то Лоренц подчёркивал, что, вопреки простодушным притязаниям этого эксперимента, и его новый эксперимент «также не вносит ясность в вопрос, ради которого был предпринят». 233 Теория Френеля вполне может рассматриваться как интерпретативная, то есть как теория, с помощью которой интерпретируются факты, а не как теория, проверяемая этими фактами; поэтому, рассуждает Лоренц, «значение эксперимента Майкельсона-Морли скорее состоит в том, что он говорит о определённом изменении в процедуре измерения», 234 размеры тел зависят от их движения сквозь эфир. Лоренц разработал этот «креативный сдвиг» в рамках программы Френеля с большой изобретательностью и утверждал, что ему удалось устранить «противоречие между теорией Френеля и результатом Майкельсона». 235 Но он соглашался с тем, что «поскольку природа молекулярных сил нам ещё не вполне известна, проверить эту гипотезу невозможно»; 236 по крайней мере за время своего существования эта гипотеза не смогла предсказать никаких новых фактов. 237 Тем временем (в 1897 году) Майкельсон осуществил свой давно задуманный эксперимент по измерению скорости эфирного ветра на вершине горы. Он ничего не обнаружил. Поскольку ранее он полагал, что ему удалось доказать справедливость теории Стокса, согласно которой эфирный ветер мог быть обнаружен на значительной высоте, теперь он был обескуражен. Если бы теория Стокса была верна, градиент скорости эфира должен быть очень малым. Майкельсон был вынужден заключить, что «влияние Земли на эфир распространяется на расстояние порядка земного диаметра». 238 Такой результат он посчитал «невероятным» и решил, что в 1887 году он вывел ошибочный вывод из своего эксперимента: нужно было отвергнуть теорию Стокса и принять теорию Френеля; теперь он готов согласиться с любой разумной вспомогательной гипотезой, чтобы «спасти» последнюю, не исключая и гипотезы Лоренца 1892 года. 239 Теперь, по-видимому, он предпочитает гипотезу Лоренца-Фицджеральда о сокращении продольных размеров движущегося тела; в 1904 году его коллеги Миллер и Морли начинают серию экспериментов с целью обнаружения зависимости этого сокращения от того, из какого материала состоит движущееся тело. 240 В то время как большинство физиков пыталось интерпретировать эксперименты Майкельсона в рамках эфирной программы, Эйнштейн независимо от Майкельсона, Фицджеральда и Лоренца, но под влиянием критики Э. Маха в адрес ньютоновской механики, предложил новую прогрессивную исследовательскую программу. 241 Эта новая программа не только «предсказала» и объяснила результат эксперимента Майкельсона-Морли, но и предсказала целый набор фактов, о которых ранее нельзя было и помыслить, причём эти предсказания получили впечатляющие подтверждения. И только потом, спустя двадцать пять лет, эксперимент Майкельсона-Морли стал рассматриваться как «величайший негативный эксперимент истории науки». 242 Но сразу это произойти не могло. Эксперимент был негативным, но по отношению к чему? Это было не ясно. Больше того, Майкельсон в 1881 году ещё считал свой эксперимент положительным. Тогда он полагал, что опроверг теорию Френеля, но подтвердил теорию Стокса. И сам Майкельсон, и впоследствии Фицджеральд и Лоренц истолковывали результат этого эксперимента положительным образом в рамках программы эфира. 243 Как это бывает со всяким экспериментальным результатом, его негативность по отношению к старой программе была установлена только позднее, после многочисленных попыток ad hoc, направленных на то, чтобы освоить этот результат в регрессирующей старой программе, и после постепенного упрочения новой прогрессивной победоносной программы, в рамках которой он превращается в положительный пример. При этом никогда не исключается возможность того, что какая-то часть регрессирующей программы будет реабилитирована. Лишь исключительно трудный и неопределённо длительный процесс может привести исследовательскую программу к победе над её соперницами; поэтому нужно очень осмотрительно пользоваться термином «решающий эксперимент». Даже тогда, когда очевидно, что исследовательская программа уже вытеснила свою предшественницу, это происходит не в результате какого-либо «решающего эксперимента»; если наступает момент, когда решающий эксперимент ставится под сомнение, развитие новой исследовательской программы не приостанавливается, если это не сопровождается мощным прогрессивным импульсом старой программы. 244 Негативность — и значимость — эксперимента Майкельсона-Морли определяются прежде всего прогрессивным сдвигом, обеспеченным новой исследовательской программой, в которой он нашёл мощную поддержку, и его «величие» есть только отражение величия двух программ, вовлечённых в этот спор. Было бы интересно провести подробный анализ того, как судьба эфирной теории решалась в соперничестве различных проблемных сдвигов. Но под влиянием наивного фальсификационизма наиболее интересная регрессивная фаза эфирной теории после «решающего эксперимента» Майкельсона попросту игнорировалась большинством эйнштейнианцев. С их точки зрения, эксперимент Майкельсона-Морли сам по себе, без посторонней помощи оказался сокрушителем теории эфира, после чего приверженность ей должна была рассматриваться лишь как свидетельство консерватизма взглядов, граничащего с обскурантизмом. С другой стороны, этот постмайкельсоновский период теории эфира не был критически осмыслен и антиэйнштейнианцами, по мнению которых теория эфира, несмотря ни на что, не проиграла свой матч: все положительное, что можно найти в теории Эйнштейна, по существу содержится в эфирной теории Лоренца, а победа Эйнштейна была лишь данью позитивистской моде. В действительности же длительная серия экспериментов Майкельсона с 1981 по 1935 годы, проведённых, чтобы подвергнуть последовательной проверке различные варианты теории эфира, является поучительным примером регрессивного сдвига проблем. 245 (И всё же исследовательские программы способны выбираться из регрессивных провалов. Хорошо известно, что теория эфира Лоренца легко может быть усилена таким образом, что в некотором нетривиальном смысле она будет эквивалентной неэфирной теории Эйнштейна. 246 В контексте большого «креативного сдвига» эфир может ещё вернуться. 247 Внимательно всматриваясь в прошлое и следя за изменениями оценок знаменитого эксперимента, мы можем понять, почему в период между 1881 и 1886 годами о нём не было даже упоминаний в литературе. Когда французский физик Потье указал Майкельсону на его ошибку в эксперименте 1881 года, Майкельсон решил не сообщать в печать об этом. Причину он объяснил в письме Рэлею в марте 1887 года: «Я не раз пытался заинтересовать моих учёных друзей этим экспериментом, но без успеха; я никогда не сообщал о замеченной ошибке (мне совестно признаться в этом), потому что я был обескуражен тем, насколько мало внимания привлекла эта работа, и мне казалось, что она не заслуживала этого равнодушия». 248 Между прочим, это письмо было написано в ответ на письмо от Рэлея, обратившего внимание Майкельсона на статью Лоренца. Это письмо стало побудительным импульсом к эксперименту 1887 года. Но и после 1887 года, и даже после 1905 года эксперимент Майкельсона-Морли всё же не считался опровержением существования эфира, и к тому были достаточно веские основания. Этим объясняется, почему Нобелевская премия была вручена Майкельсону (1907 год) не за «опровержение теории эфира», а за «создание прецизионных оптических приборов, а также за спектроскопические и метрологические измерения, выполненные с их помощью», 249 а также почему эксперимент Майкельсона-Морли даже не был упомянут в речи лауреата во время вручения премии. Он также хранил молчание о том, что, хотя вначале он изобрёл свой прибор, чтобы измерить скорость света с большой точностью, затем он был вынужден улучшить свои оптические инструменты, чтобы иметь возможность проверки некоторых специальных теорий эфира, а также о том, что «прецизионность» его эксперимента 1887 года была в основном ответом на теоретическую критику со стороны Лоренца; современная литература, как правило, даже не упоминает об этих обстоятельствах. 250 Забывают и о том, что даже, если бы эксперимент Майкельсона-Морли показал существование «эфирного ветра», всё равно программа Эйнштейна одержала бы победу. Когда Миллер, страстный поборник классической программы эфира, сделал сенсационное заявление о том, что эксперимент Майкельсона-Морли был проведён с небрежностью, и на самом деле эфирный ветер всё же имел место, корреспондент журнала «Science» не удержался от восторженного восклицания по поводу того, что «результаты профессора Миллера радикальным образом нокаутировали теорию относительности». 251 Однако, с точки зрения Эйнштейна, даже если бы выводы Миллера соответствовали действительности, «следовало бы отбросить (только) нынешнюю форму теории относительности». 252 (То, как Лакатос интерпретирует мысль Эйнштейна, выглядит натяжкой. В цитируемой статье Эйнштейн прямо говорит, что с результатом опыта Майкельсона-Морли «связано само существование или опровержение теории относительности», и поэтому «теоретики испытали сильное волнение, когда Дэйтон Миллер… пришёл к иному результату» [45], [рус. перев., с. 188]. — Прим. перев.) Действительно, Синге отметил, что результаты Миллера, даже если принимать их за чистую монету, не противоречат теории Эйнштейна, противоречит ей только объяснение этих результатов Миллера. Нетрудно заменить вспомогательную теорию твёрдого тела, использовавшуюся в этих результатах, на новую теорию Гарднера-Синге, и тогда эти результаты полностью согласуются с программой Эйнштейна. 253 Г 2. ЭКСПЕРИМЕНТЫ. ЛУММЕРА-ПРИНГСГЕЙМАРассмотрим другой якобы решающий эксперимент. Планк утверждал, что эксперименты Луммера и Прингсгейма, которые «опровергли» законы излучения Вина, Рэлея и Джинса, на рубеже столетия стали истоками, и даже «вызвали к жизни» — квантовую теорию. 254 Но и в этом случае роль экспериментов была гораздо сложнее и во многом соответствовала нашему подходу. Слишком просто было бы сказать, что эксперименты Луммера-Прингсгейма положили конец классической теории, но были адекватно объяснены квантовой физикой. Прежде всего, надо отметить, что первые варианты квантовой теории Эйнштейна имели своим следствием закон Вина и потому были не в меньшей сте-иени опровергнуты экспериментами Луммера-Прингсгейма, чем классическая теория. 255 Далее, для формул Планка предлагались некоторые вполне классические объяснения. Так, на заседании Британской Ассоциации в поддержку научного прогресса в 1913 году работала специальная секция по излучению, на которой, помимо прочих, присутствовали Джине, Рэлей, Дж. Дж. Томпсон, Лармор, Резерфорд, Брэгг, Пойнтинг, Лоренц, Прингс-гейм и Бор. Прингсгейм и Рэлей были подчёркнуто найтральны по отношению к теоретическим спекуляциям вокруг квантов, но профессор Лав «выступал как приверженец старых концепций и утверждал, что явления излучения можно объяснять без теории квантов. Он критиковал эквипартициональную теорию энергии, на которой покоится квантовая теория. Самые важные данные в пользу квантовой теории — это согласие с экспериментами формулы Планка для излучения чёрного тела. С математической точки зрения, могут существовать и другие формулы, столь же хорошо согласующиеся с экспериментами. Например, формула, предложенная А. Корном, описывающая результаты измерений в широком диапазоне, так же хорошо совпадает с экспериментальными данными, как и формула Планка. Продолжая отстаивать взгляд, по которому ресурсы обычной теории не исчерпаны, он отметил, что вычисления Лоренца, верные для излучений в тонком слое, могут быть распространены и на другие случаи. Согласно такому подходу, никакое простое аналитическое выражение не может охватить собой результаты всего диапазона длин волн; вполне возможно, что нет никакой общей формулы, применимой ко всем длинам волн. Поэтому формула Планка может быть всего лишь эмпирической формулой». 256 Пример классического объяснения приводит Кэллендэр: «Несовпадение с экспериментом хорошо известной формулы Вина для распределения энергии в полном излучении вполне объяснимо, если допустить, что она выражает только внутреннюю энергию. Как показано лордом Рэлеем, соответствующее значение давления легко получается из принципа Карно. Предложенная мною формула (Phil. Mag., October, 1913) выражает простую сумму давления и плотности энергии и хорошо согласуется с экспериментальными данными как для излучаемой, так и для обычной тепловой энергии. Я бы предпочёл её формуле Планка, помимо прочего, потому, что последняя не может быть согласована с с классической термодинамикой, поскольку опирается на немыслимое понятие «кванта» или неделимой единицы действия. Соответствующая физическая величина в моей теории, которую я в другой своей работе назвал молекулой тепла, не обязана быть неделимой и находится в очень простом отношении с внутренней энергией атома; этого вполне достаточно, чтобы объяснить, почему энергия в особых случаях излучается неделимыми порциями, величина которых всегда кратна некоторой постоянной». 257 Подобные цитаты, если ими злоупотреблять могут вызвать скуку, однако они, по крайней мере, убеждают в том, что никаких быстро признаваемых решающих экспериментов нет. Опровержение Луммера и Прингсгейма не устранило классический подход к проблеме излучения. Мы лучше поймём ситуацию, если обратим внимание на то, что первоначальная планковская формула ad hoc, которая подгоняла (и исправляла) данные Луммера и Прингсгейма, 258 могла быть объяснена прогрессивным образом лишь в новой квантовой теоретической программе 259 в то же время ни эта формула, ни её «полу-эмпи-рические» соперницы не могли найти объяснения в рамках классической программы иначе, чем ценой регрессивного проблемного сдвига. «Прогрессивное» развитие, кроме того. зависело и от «креативного сдвига»: замещения статистики Больцмана-Максвелла статистикой Бозе-Эйнштейна (это было сделано Эйнштейном). 260 Прогрессивность нового развития была более чем очевидной: в версии Планка было правильно предсказано значение постоянной Больцмана-Планка, в версии Эйнштейна была предсказана целая серия впечатляющих новых фактов. 261 Но до выдвижения новых, к сожалению ad hoc, вспомогательных гипотез в рамках старой программы, до развёртывания новой программы и открытия новых фактов, свидетельствующих о прогрессивном сдвиге проблем в последней, — до всего этого объективное значение экспериментов Луммера-Прингсгейма было весьма ограниченным. Г 3. B-РАСПАД ПРОТИВ ЗАКОНОВ СОХРАНЕНИЯНаконец, рассмотрим историю эксперимента, который чуть ли не стал ещё одним «величайшим негативным экспериментом истории науки». Это послужит ещё одной иллюстрацией того, как трудно в точности решить, чему учит нас опыт, что он «доказывает» и «опровергает». Нам предстоит внимательно проанализировать «наблюдение» Чедвиком b-распада в 1914 году. Мы увидим, что эксперимент, который вначале рассматривался как обычная головоломка в рамках исследовательской программы, затем был возведён в ранг «решающего эксперимента», но потом опять низведён до обычной головоломки — и всё это в зависимости от целостного изменения теоретического и эмпирического ландшафта. Эти изменения ввели в заблуждение многих летописцев, привыкших к определённым историческим стереотипам, что и привело к искажениям действительной истории. 262 Когда Чедвик открыл непрерывный спектр радиоактивного b-излучения в 1914 году, никто не мог подумать, что этот курьёзный феномен имеет какое-то отношение к законам сохранения. В 1922 году были предложены два остроумных объяснения, соперничавших одно с другим. Оба объяснения исходили из атомной физики того времени. Одно принадлежало Л. Мейтнер, другое К. Эллису. Согласно Л. Мейтнер, электроны частью были первичными, исходящими из ядер, частью вторичными — из электронных оболочек. По Эллису, все электроны были первичными. Обе теории опирались на утончённые вспомогательные гипотезы, но обе предсказывали новые факты. Предсказанные факты противоречили друг другу, а экспериментальные данные поддержали теорию Эллиса. 263 Л. Мейтнер апеллировала, «апелляционный суд» экспериментаторов отклонил её иск, но отметил, что одна из вспомогательных гипотез в теории Эллиса, имеющая принципиальное значение, должна быть отвергнута. 264 Спор закончился вничью. И никто бы не подумал, что эксперимент Чедвика поставит под сомнение закон сохранения энергии, если бы Бор и Крамерс не пришли в то же самое время, когда разгорался спор между Мейтнер и Эллисом, к идее о том, что последовательная теория может быть развита лишь при условии, что принцип сохранения энергии в единичных процессах будет отринут. Одна из главных особенностей захватывающей теории Бора-Крамерса-Слэтера (1924 год) заключалась в том, что классические законы сохранения энергии и импульса уступают место статистическим законам. 265 Эта теория (или, скорее, «программа») была сразу же «опровергнута» и ни одно следствие её не нашло подкрепления; она так и не была разработана настолько, чтобы объяснить b-распад. Но несмотря на столь быстрое отвержение этой программы, — дело было не только в «опровержении» Комптона и Саймона и эксперименте Боте и Гейгера, но и в возникновении мощной соперницы: программы Гейзенберга-Шрёдингера 266 — Бор остался при убеждении, что нестатистические законы сохранения в конце концов должны быть отброшены и что бета-распадная аномалия никогда не найдёт надлежащего объяснения, пока эти законы не будут замещены; если бы это произошло, (b-распад стал бы пониматься как решающий эксперимент, свидетельствующий против законов сохранения. Гамов рассказывает, как Бор пытался применить идею несохранения энергии при b-распаде для остроумного объяснения по-видимому вечного воспроизводства энергии в звездах. 267 Только Паули со своим мефистофельским стремлением бросить вызов Господу остался консерватором 268 и в 1930 году выдвинул свою теорию нейтрино, чтобы объяснить b-распад и вместе с тем спасти принцип сохранения энергии. О своей идее он сообщил в шутливом письме на конференцию в Тюбингене, сам же предпочёл остаться в Цюрихе, чтобы поболеть за бейсбольную команду. 269 Впервые об этой идее он публично заявил на лекции в Пасадене (1931 год), но не согласился на публикацию своей лекции, ибо ощущал «неуверенность». В это время (1932 год) Бор все ещё полагал, что, по крайней мере, в ядерной физике можно «отказаться от самой идеи сохранения энергии». 270 Наконец, Паули решил опубликовать свои размышления о нейтрино, представив их на Сольвеевский Конгресс в 1933 году, несмотря на то, что «реакция конгресса, за исключением двух молодых физиков, была скептической». 271 Но теория Паули имела некоторые методологические преимущества. Она спасала не только принцип сохранения энергии, но и принцип сохранения спина и статистику; она объяснила не только спектр b-распада, но и «азотную аномалию». 272 По критериям Уэвелла, это «совпадение индукций» должно быть достаточным, чтобы упрочить репутацию теории Паули. Но по нашим критериям, для этого необходимо ещё и успешное предсказание новых фактов. Теория Паули удовлетворяла и этому критерию. У неё имелось интересное наблюдаемое следствие: b — спектр должен иметь ясную верхнюю границу. В то время проблема была открыта, но Эллис и Мотт уже занимались ей, 273 и вскоре ученик Эллиса Гендерсон показал, что их эксперименты говорят в пользу программы Паули. 274 На Бора это не произвело впечатления. Он знал, что если основная программа, в основу которой легло понятие статистического сохранения энергии, продолжает успешно развиваться, растущий пояс вспомогательных гипотез принимает на себя соответствующие обязанности по защите от наиболее опасных негативных данных. И в самом деле, в эти годы большинство ведущих физиков полагало, что в ядерной физике законы сохранения энергии и импульса пали. 275 Причина была ясно указана Л. Мейтнер, признавшей своё поражение только в 1933 году: «Все попытки поддержать значимость закона сохранения энергии также и для индивидуального атомного процесса основывались на предположении ещё и другого процесса в b-распаде. Но такой процесс не был найден»; 276 другими словами, программа, основанная на законах сохранения для атомных ядер, обнаружила эмпирически регрессирующий проблемный сдвиг. Имелись отдельные остроумные попытки объяснить непрерывность спектра b-излучения без допущения «нелегальной частицы». 277 Они вызвали большой интерес, 278 но были отвергнуты, поскольку не смогли обеспечить прогрессивный сдвиг. В этот момент на сцену вышел Ферми. В 1933–1934 годы он переинтерпретировал проблему b-излучения в рамках исследовательской программы новой квантовой теории. Тем самым он положил начало малой новой исследовательской программе нейтрино (которая позднее переросла в программу слабых взаимодействий). Он вычислил несколько первых приближённых моделей. 279 Хотя его теория не предсказала каких-либо новых фактов, он дал понять, что дело только за дальнейшими разработками. Прошло два года. А обещание Ферми все ещё не было выполнено. Однако новая программа квантовой физики развивалась быстро, по крайней мере, в той её части, в какой она касалась неядерных явлений. Бор стал убеждаться в том, что некоторые исходные идеи программы Бора-Крамерса-Слэтера теперь были прочно связаны с новой квантовой программой, и что последняя разрешила внутренние теоретические проблемы старой квантовой программы, не затрагивая при этом законов сохранения. Поэтому Бор сочувственно следил за работами Ферми и в 1936 году, то есть несколько нарушая обычную последовательность событий, оказал им, по нашим критериям слегка преждевременно, публичную поддержку. В 1936 году Шенкланд придумал новый способ проверки соперничающих теорий рассеяния фотона. Его результаты, казалось, поддержали уже списанную за негодностью теорию Бора-Крамерса-Слэтера и подорвали доверие к экспериментам, которые более десятилетия назад опровергали её. 280 Статья Шенкланда произвела сенсацию. Те физики, которые питали неприязнь к новым путям исследования, сразу были готовы приветствовать эксперименты Шенкланда. Например, Дирак немедленно выразил удовлетворение по поводу возвращения «опровергнутой» программы Бора-Крамерса-Слэтера и написал очень острую статью против «так называемой квантовой электродинамики», в которой требовал «глубоких перемен в современных теоретических идеях, включая отказ от законов сохранения, чтобы получить удовлетворительную релятивистскую квантовую механику». 281 Кроме того, в этой статье Дирак утверждал, что (b-распад вполне может стать одним из решающих доказательств, свидетельствующих против законов сохранения, и высмеивал «новую ненаблюдаемую частицу, нейтрино, которую некоторые исследователи постулировали, чтобы формально удержать принцип сохранения энергии, предполагая. что именно эта ненаблюдаемая частица ответственна за нарушение энергетического равновесия». 282 Впоследствии в дискуссию вступил Пайерлс. Он утверждал, что эксперимент Шенкланда может стать опровержением даже статистического принципа сохранения энергии. И добавлял: «Это, по-видимому, также хорошо, поскольку прежнюю концепцию сохранения приходится отвергнуть». 283 В Копенгагенском институте Бора эксперименты Шенкланда были немедленно воспроизведены и признаны негодными. Якобсен, коллега Бора, сообщил об этом в письме в «Nature». Результаты Якобсена сопровождались заметкой самого Бора, который, твёрдо выступил против бунтарей и в защиту новой квантовой механики Гейзенберга. В частности, он защищал идею нейтрино от Дирака: «Нужно заметить, что основания для серьёзных сомнений в строгой справедливости законов сохранения при испускании (b-лучей атомным ядром сейчас в основном устранены благодаря многообещающему согласию между быстро увеличивающимися экспериментальными данными по явлениям b-излучения и следствиями нейтринной гипотезы Паули, столь блестяще развитой в теории Ферми». 284 Теория Ферми в её первом варианте не имела заметного эмпирического успеха. Более того, имевшиеся тогда данные, особенно относящиеся к случаю RaE, вокруг которого концентрировались исследования b-излучения, резко противоречили теории Ферми 1933–1934 года. Он хотел разобраться с этой проблемой во второй части своей статьи, которая, однако, не была опубликована. Даже если видеть в теории Ферми первый вариант способной к дальнейшему развитию программы, до 1936 года невозможно обнаружить какие-либо заслуживающие внимания признаки прогрессивного сдвига. 285 Но Бор хотел своим авторитетом поддержать отважную попытку Ферми применить новую большую программу Гейзенберга к атомным ядрам; а поскольку эксперимент Шенкланда и атаки Дирака и Пайерлса поставили (b-распад в фокус критики этой новой программы, он не скупился на похвалы нейтринной программы Ферми, которая обещала заполнить ощутимую брешь. Без сомнения, последующее развитие нейтринной программы спасло Бора от драматического унижения: программы, основывающиеся на принципах сохранения Прогрессировали, тогда как в соперничающем лагере не было никакого прогресса. 286 Мораль сей истории опять-таки заключается в том, что статус «решающего» эксперимента зависит от характера теоретической конкуренции, в которую он вовлечён. Интерпретация и оценка эксперимента зависит от того, терпит ли исследовательская программа неудачу в соперничестве, или же Фортуна поворачивается к ней лицом. Научный фольклор нашего времени, однако, перенасыщен теориями скороспелой рациональности. Рассказанная мной история фальсифицирована в большинстве описаний и реконструирована на основании ошибочных теорий рациональности. Такими фальсификациями полны даже лучшие популярные изложения. Я приведу только два примера. В одной статье мы читаем о b-распаде следующее: «Когда эта ситуация возникла впервые, альтернативы выглядели мрачно. Физики были поставлены перед выбором: либо согласиться с крахом закона сохранения энергии, либо поверить в существование новой и невиданной частицы. Эта частица, испускаемая вместе с протоном и электроном при распаде нейтрона, могла спасти устои физики, поскольку предполагалось, что именно она отвечает за энергетическое равновесие. Это было в начале 1930-х годов, когда введение новой частицы ещё не было столь обычным, как сегодня. Тем не менее, лишь слегка поколебавшись, физики выбрали вторую возможность». 287 На самом же деле и выбор был вовсе не из двух возможностей, и «колебания» были совсем не лёгкими. В хорошо известном учебнике по философии физики мы узнаем, что:
Все три пункта — ошибочны. Первый ошибочен, ибо никакой закон не может быть поставлен под сомнение из-за одного только эксперимента. Второй — ибо новые научные гипотезы нужны не для того только, чтобы заделывать трещины между данными и теорией, но для того, чтобы предсказывать новые факты. Третий ошибочен потому, что всё было наоборот: тогда казалось, что только отрицание закона сохранения спасло бы «систематическую связность» нашего физического знания. Г 4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ТРЕБОВАНИЕ НЕПРЕРЫВНОГО РОСТАНет ничего такого, что можно было бы. назвать решающими экспериментами, по крайней мере, если понимать под ними такие эксперименты, которые способны немедленно опрокидывать исследовательскую программу. На самом деле, когда одна исследовательская программа терпит поражение и её вытесняет другая, можно — внимательно вглядевшись в прошлое назвать эксперимент решающим, если удаётся увидеть в нём эффектный подтверждающий пример в пользу победившей программы и очевидное доказательство провала той программы, которая уже побеждена (придав этому тот смысл, что данный пример ни когда не мог быть «прогрессивно объяснен» или просто «объяснен» в рамках побеждённой программы). Но учёные, конечно, не всегда правильно оценивают эвристические ситуации. Сгоряча учёный может утверждать, что его эксперимент разгромил программу, а часть научного сообщества — тоже сгоряча — может согласиться с его утверждением. Но если учёный из «побеждённого» лагеря несколько лет спустя предлагает научное объяснение якобы «решающего эксперимента» в рамках якобы разгромленной программы (или в соответствии с ней), почетный титул может быть снят и «решающий эксперимент» может превратиться из поражения программы в её новую победу. Примеров сколько угодно. В XVIII веке проводилось множество экспериментов, которые, как свидетельствуют данные историко-социологического анализа, воспринимались очень многими как «решающие» свидетельства против галилеевского закона свободного падения и ньютоновской теории тяготения. В XIX столетии было несколько «решающих» экспериментов, основанных на измерениях скорости света, которые «опровергали» корпускулярную теорию и затем оказались ошибочными в свете теории относительности. Эти «решающие» эксперименты были потом вычеркнуты из джастификационистских учебников как примеры постыдной близорукости или претензиозной зависти. (Недавно они снова появились в некоторых новых учебниках, на этот раз с тем, чтобы иллюстрировать неизбежную иррациональность научных стилей). Однако, в тех случаях, когда мнимые «решающие эксперименты» производились на самом деле гораздо позднее того, как были разгромлены программы, историки обвиняли тех, кто сопротивлялся им, в глупости, подозрительности или недопустимом подхалимстве по отношению к тем, кому эти программы были обязаны своим рождением. (Вошедшие ныне в моду «социологи познания» — или «психологи познания» — хотели бы объяснить подобные положения исключительно в социальных или психологических терминах, тогда, как они, как правило, объясняются принципами рациональности. Типичный пример — объяснение оппозиции Эйнштейна к принципу дополнительности Бора тем, что «в 1926 году Эйнштейну было сорок семь лет. Этот возраст может быть расцветом жизни, но не для физика». 290 Учитывая сказанное ранее, идея скороспелой рациональности выглядит утопической. Но эта идея является отличительным признаком большинства направлений в эпистемологии. (Выпады Лакатоса против социологии и психологии познания (даже сами эти термины он берёт в кавычки!) продиктованы страстным желанием во что бы то ни стало сохранить в чистоте рационалистическую традицию в философии и методологии науки; отклонения от этой стратегии — действительные или мнимые — рассматривались им как покушение на святая святых и если даже П. Фейерабенду и Т. Куну доставалась немалая порция обвинений в иррационализме, то социологи и психологи, «вторгавшиеся» в сферу объяснений научных событий, обвинялись ни много, ни мало — в невежестве, а их деятельность изображалась в окарикатуренном виде. Столь непритязательная критика со стороны одного из крупнейших представителей критического рационализма могла бы, между прочим, найти понятное психологическое и, возможно, социологическое объяснение! Так или иначе, но, к сожалению, И. Лакатос не смог (или не пожелал) увидеть в социологических и социально-психологических исследованиях научно-познавательных процессов нечто большее, чем очередной зигзаг философской моды — поиски более гибкой и широкой стратегии рационального исследования науки. — Прим. перев.) Джастификационистам хотелось бы, чтобы научные теории были доказательно обоснованы ещё прежде, чем они публикуются; пробабилисты возлагают надежды на некий механизм, который мог бы, основываясь на опытных данных, немедленно определить ценность (степень подтверждения) теории; наивные фальсификационисты верили, что по крайней мере элиминация теории есть мгновенный результат вынесенного экспериментом приговора. 291 Я, надеюсь, показал, что все эти теории скороспелой рациональности — и мгновенного обучения — ложны. В этой главе на примерах показано, что рациональность работает гораздо медленнее, чем принято думать, и к тому же может заблуждаться. Сова Минервы вылетает лишь в полночь. Надеюсь также, что мне удалось показать следующее: непрерывность в науке, упорство в борьбе за выживание некоторых теорий, оправданность некоторого догматизма — всё это можно объяснить только в том случае, если наука понимается как поле борьбы исследовательских программ, а не отдельных теорий. Немного можно понять в развитии науки, если держать за образец научного знания какую-либо изолированную теорию вроде «Все лебеди белые», которая живёт сама по себе, не относясь к какой-либо большой исследовательской программе. Мой подход предполагает новый критерий демаркации между «зрелой наукой», состоящей из исследовательских программ, и «незрелой наукой», работающей по затасканному образцу проб и ошибок. 292 Например, мы имеем гипотезу, затем получаем её опровержение и спасаем её с помощью вспомогательной гипотезы, не являющейся ad hoc, в том смысле, о котором шла речь выше. Она может предсказывать новые факты, часть которых могут даже получить подкрепление. 293 Такой «прогресс» может быть достигнут и при помощи лоскутной, произвольной серии разрозненных теорий. Для хорошего учёного такой суррогат прогресса не является удовлетворительным; может быть, он даже отвергнет его как не являющийся научным в подлинном смысле. Он назовёт такие вспомогательные гипотезы просто «формальными», «произвольными», «эмпирическими», «полуэмпирическими» или даже «ad hoc». 294 Зрелая наука состоит из исследовательских программ, которыми предсказываются не только ранее неизвестные факты, но, что особенно важно, предвосхищаются также новые вспомогательные теории; зрелая наука, в отличие от скучной последовательности проб и ошибок, обладает «эвристической силой». Вспомним, что положительная эвристика мощной программы с самого начала задаёт общую схему предохранительного пояса: эта эвристическая сила порождает автономию теоретической науки. 295 В этом требовании непрерывного роста заключена моя рациональная реконструкция широко распространённого требования «единства» или «красоты» науки. Оно позволяет увидеть слабость двух, по видимости весьма различных — видов теоретической работы. Во-первых, слабость программ, которые, подобно марксизму или фрейдизму, конечно являются «едиными», предлагают грандиозный план, по которому определённого типа вспомогательные теории изобретаются для того, чтобы поглощать аномалии, но которые в действительности всегда изобретают свои вспомогательные теории вослед одним фактам, не предвидя в то же время других. 296 (Какие новые факты предсказал марксизм, скажем, начиная с 1917 года?) Во-вторых, она бьет по приглаженным, не требующим воображения скучным сериям «эмпирических» подгонок, которые так часто встречаются, например, в современной социальной психологии. Такого рода подгонки способны с помощью так называемой «статистической техники» сделать возможными некоторые «новые» предсказания и даже наволхвовать несколько неожиданных крупиц истины. Но в таком теоретизировании нет никакой объединяющей идеи, никакой эвристической силы, никакой непрерывности. Из них нельзя составить исследовательскую программу, и в целом они бесполезны. Моё понимание научной рациональности, хотя и основанное на концепции Поппера, всё же отходит от некоторых его общих идей. До известной степени я присоединяюсь как к конвенционалистской позиции Леруа в отношении теорий, так и к конвенционализму Поппера по отношению к базисным предложениям. С этой точки зрения, учёные (и, как я показал, математики 297 поступают совсем не иррационально, когда пытаются не замечать контрпримеры, или, как они предпочитают их называть, «непокорные» или «необъяснимые» примеры, и рассматривают проблемы в той последовательности, какую диктует положительная эвристика их программы, разрабатывают и применяют свои теории, не считаясь ни с чем. 298 Вопреки фальсификационистской морали Поппера, учёные нередко и вполне рационально утверждают, что «экспериментальные результаты ненадёжны или что расхождения, которые, мол, существуют между данной теорией и экспериментальными результатами, лежат на поверхности явлений и исчезнут при дальнейшем развитии нашего познания». 299 И поступая так, они могут вовсе не идти «вразрез с той критической установкой, которая… должна характеризовать учёного». 300 Разумеется, Поппер прав, подчёркивая, что «догматическая позиция верности однажды принятой теории до последней возможности имеет важное значение. Без неё мы никогда не смогли бы разобраться в содержании теории — мы отказались бы от неё прежде, чем обнаружили всю её силу; и как следствие ни одна теория не могла бы сыграть свою роль упорядочения мира, подготовки нас к будущим событиям или привлечения нашего внимания к вещам, которые мы иначе никогда не имели бы возможность наблюдать». 301 Таким образом, «догматизм» «нормальной науки» не мешает росту, если он сочетается с попперианским по духу различением хорошей, прогрессивной нормальной науки, и плохой, регрессивной нормальной науки; а также, если мы принимаем обязательство элиминировать — при определённых объективных условиях — некоторые исследовательские программы. Догматическая установка науки, которой объясняются её стабильные периоды, взята Куном как главная особенность «нормальной науки». 302 Концептуальный каркас, в рамках которого Кун пытается объяснить непрерывность научного развития, заимствован из социальной психологии; я же предпочитаю нормативный подход к эпистемологии. Я смотрю на непрерывность науки сквозь «попперовские очки». Поэтому там, где Кун видит «парадигмы», я вижу еще и рациональные «исследовательские программы». |
ИМРЕ ЛАКАТОС:
ФАЛЬСИФИКАЦИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ПРОГРАММ.
ГЛАВА 4. ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПРОГРАММА ПОППЕРА ПРОТИВ ИСЕЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ПРОГРАММЫ КУНА
ОГЛАВЛЕНИЕ
| Теперь кратко подведём итоги спора Куна с Поппером. Мы показали, что Кун прав в своих возражениях против наивного фальсификационизма, а также когда он подчёркивает непрерывность научного развития, упорство в борьбе за выживание некоторых научных теорий. Но Кун неправ, полагая, что, развенчивая наивный фальсификационизм, он тем самым опрокидывает все виды фальсификационизма. Кун выступает против всей исследовательской программы Поппера, он исключает всякую возможность рациональной реконструкции роста науки. Кратко сопоставляя взгляды Юма, Карнапа и Поппера, Уоткинс замечает, что, по Юму, рост науки индуктивен и иррационален, по Карнапу, -индуктивен и рационален, по Попперу, — не индуктивен и рационален 303. Это сопоставление можно продолжить: по Куну, рост науки не индуктивен и иррационален. С точки зрения Куна, не может быть никакой логики открытия — существует только психология открытия, 304 Например, по Куну, наука всегда изобилует аномалиями, противоречиями, но в «нормальные» периоды доминирующая парадигма задаёт образец роста, который может быть отброшен в период «кризиса». «Кризис» — психологическое понятие, здесь оно обозначает нечто вроде паники, которой заражаются массы учёных. Затем появляется новая «парадигма», несоизмеримая со своей предшественницей. Для их сравнения нет рациональных критериев. Каждая парадигма имеет свои собственные критерии. Этот кризис уничтожает не только старые теории и правила, но также и критерии, по которым мы доверяли им. Новая парадигма приносит совершенно новое понимание рациональности. Нет никаких сверхпарадигматических критериев. Изменение в науке — лишь следствие того, что учёные примыкают к движению, имеющему шансы на успех. Следовательно, с позиции Куна, научная революция иррациональна и её нужно рассматривать специалистам по психологии толпы. Сведение философии науки на психологию науки — не изобретение Куна. Ещё раньше волна психологизма пошла вслед за провалом джастификационизма. Многие видели в джастификационизме единственно возможную форму рационализма: конец джастификационизма означал, казалось, конец рациональности вообще. Крушение тезиса о том, что научные теории могут быть доказательно обоснованы, что прогресс науки имеет кумулятивный характер, вызывало панику среди сторонников джастификационизма. Если «открыть — значит доказать», но доказать ничего нельзя, то и открыть ничего нельзя, а можно только претендовать на открытие. Поэтому разочарованные джастификационисты, точнее, экс-джастификационисты, решили, что разработка критериев рациональности — безнадёжное дело и всё, что остаётся, — это изучать и описывать Научный разум в том виде, как он проявляет себя в деятельности известных учёных. После крушения ньютоновской физики Поппер разработал новые, не джастификационистские критерии. Кое-кто из тех философов, на которых произвело столь сильное впечатление падение джастификационистской рациональности, теперь стали прислушиваться, часто из третьих уст, к необычным лозунгам, выдвинутым наивным фальсификационизмом. Найдя их несостоятельными, они приняли неудачу наивного фальсификационизма за конец всякой рациональности. Разработка рациональных критериев опять предстала как безнадёжное предприятие; опять-таки раздались призывы ограничиться изучением Научного Разума. 305 Критическая философия должна была уступить место тому, что Полани назвал «посткритической» философией. Но в исследовательской программе Куна была новая идея: изучать следует не мышление отдельного учёного, а мышление Научного Сообщества. Психология индивидуума сменяется социальной психологией; подражание великим учёным — подчинением коллективной мудрости сообщества. Но Кун просмотрел утончённый фальсификационизм Поппера и ту исследовательскую программу, начало которой было им положено. Поппер заменил центральную проблему классического рационализма, старую проблему поиска оснований, новой проблемой погрешимокритического развития и приступил к разработке объективных критериев этого развития. Здесь я пытался продвинуть его программу ещё дальше. Я думаю, что тот небольшой шаг вперёд, который удалось сделать, достаточен хотя бы для того, чтобы отбить критические выпады Куна. 306 Реконструкция научного прогресса как размножения соперничающих исследовательских программ, прогрессивных и регрессивных сдвигов проблем, создаёт картину научной деятельности, во многом отличную от той, какая предстаёт перед нами, если развитие науки изображается как чередование смелых теорий и их драматических опровержений. В главных чертах эта реконструкция опирается на идеи Поппера, в особенности на «запрете» конвенционалистских, то есть уменьшающих эмпирическое содержание, уловок. Главное отличие этой реконструкции от первоначального замысла Поппера состоит, я полагаю, в том, что в моей концепции критика не убивает — и не должна убивать — так быстро, как это представлялось Попперу. Чисто негативная, разрушительная критика, наподобие «опровержения» или доказательства противоречивости не устраняет программу. Критика программы является длительным, часто удручающе длительным процессом, а к зарождающимся программам следует относиться снисходительно. 307 Конечно, можно ограничиться указанием на вырождение исследовательской программы, но только конструктивная критика с помощью соперничающих программ приводит к реальному успеху; что же касается поражающих воображение результатов, то они становятся видны только после рациональной реконструкции всего процесса. Нельзя отрицать, что Куну удалось показать, как психология науки способна раскрывать важные и, прямо скажем, грустные истины. Но психология науки не может рассчитывать на свою автономию. Рост науки, каким он предстаёт в рациональной реконструкции, имеет место, по существу, в мире идей, в платоновском или попперовском «третьем мире», в мире знания, ясность и чистота которого не зависит от познающего субъекта. 308 Исследовательская программа Поппера направлена на описание этого объективного роста науки. 309 Исследовательская программа Куна, по-видимому, стремится к описанию изменения в («нормальном») научном мышлении (будь то мышление индивида или целого сообщества). 310. Но зеркальное отражение третьего мира в мышлении индивидуального учёного — пусть даже «нормального» — обычно является карикатурой оригинала; если описывать эту карикатуру, не соотнося её с оригиналом из третьего мира, можно получить карикатуру на карикатуру. Нельзя понять историю науки, не учитывая взаимодействия этих трёх миров. |
ИМРЕ ЛАКАТОС:
ФАЛЬСИФИКАЦИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ПРОГРАММ.
ПРИЛОЖЕНИЕ: ПОППЕР, ФАЛЬСИФИКАЦИОНИЗМ И «ТЕЗИС КУАЙНА-ДЮГЕМА»
ОГЛАВЛЕНИЕ
| Поппер начинал как догматический фальсификационист в 1920-х годов, но скоро осознал несостоятельность этой позиции и воздерживался от публикаций, пока не придумал методологический фальсификационизм. Это была совершенно новая идея в философии науки, и выдвинута она была именно Поппером, который предложил её как решение проблем, с которыми не мог совладать догматический фальсификационизм. В самом деле, центральной проблемой философии Поппера является противоречие между положениями о том, что наука является критической и в то же время подверженной ошибкам. Хотя Поппер предлагал и последовательную формулировку, и критику догматического фальсификационизма, он так и не сделал чёткого разграничения между наивным и утончённым фальсификационизмом. В одной из своих прежних статей 311 я предложил различать три периода в деятельности Поппера: Поппер 0, Поппер 1 и Поппер 2. Поппер 0 — догматический фальсификационист, не опубликовавший ни слова: он был выдуман и «раскритикован» сначала Айером, а затем и другими. 312 В этой статье я надеюсь окончательно прогнать этот призрак. Поппер 1 — наивный фальсификационист, Поппер 2 — утончённый фальсификационист. Реальный Поппер развивался от догматического к наивному методологическому фальсификационизму в 1920-х годах; он пришёл к «правилам принятия» утончённого фальсификационизма в 1950-х годах. Этот переход был отмечен тем, что к первоначальному требованию проверяемости было добавлено требование «независимой проверяемости», 313 а затем и третье требование о том, чтобы некоторые из независимых проверок приводили к подкреплениям. 314 Но реальный Поппер никогда не отказывался от своих первоначальных (наивных) правил фальсификации. Вплоть до настоящего времени он требует, чтобы были «заранее установлены критерии опровержения: следует договорится относительно того, какие наблюдаемые ситуации, если ни будут действительно наблюдаться, означают, что теория опровергнута». 315 Он и сейчас трактует «фальсификацию» как исход дуэли между теорией и наблюдением без необходимого участия другой, лучшей теории. Реальный Поппер никогда не объяснял в деталях процедуру апелляции, по результату которой могут быть устранены некоторые «принятые базисные предложения». Таким образом, реальный Поппер — это Поппер с некоторыми элементами Поппера 2. Идея демаркации между прогрессивными и регрессивными сдвигами проблем, как она обсуждалась в этой статье, основана на концепции Поппера; по сути, эта демаркация почти тождественна его известному критерию демаркации между наукой и метафизикой. 316 Поппер первоначально имел в виду только теоретический аспект проблемных сдвигов, что нашло выражение в главе 20 [153] и дальнейшую разработку в [157]. 317 Впоследствии он добавил к этому обсуждение эмпирического аспекта ([160]). 318 Однако запрет, наложенный Поппером на «конвенционалистские уловки» в одних отношениях слишком строг, в других — слишком слаб. Он слишком строг, поскольку, согласно Попперу, новый вариант прогрессивной программы никогда не принимает уменьшающую эмпирическое содержание уловку, специально для поглощения аномалии; в таком варианте невозможны констатации вроде следующей: «Все тела подчиняются законам Ньютона, за исключением семнадцати аномальных случаев». Но так как необъяснённых аномалий всегда сколько угодно, я допускаю такие формулировки: объяснение есть шаг вперёд (то есть является «научным»), если, по крайней мере, оно объясняет некоторые прежние аномалии, которые не получили «научного» объяснения ранее. Если аномалии считаются подлинными (хотя и не обязательно неотложными) проблемами, не так уж важно, придаём ли мы им драматический смысл «опровержений» или снижаем его до уровня «исключений»; в таком случае различие чисто лингвистическое. Такой уровень терпимости к ухищрениям ad hoc позволяет продвигаться вперёд даже на противоречивых основаниях. Проблемные сдвиги могут быть прогрессивными несмотря на противоречия. 319 Однако запрет, налагаемый Поппером на уловки, уменьшающие эмпирическое содержание, также слишком слаб: с его помощью нельзя, например, разрешить «парадокс присоединения» или исключить ухищрения ad hoc. От них можно избавиться только потребовав, чтобы вспомогательные гипотезы формировались в соответствии с положительной эвристикой подлинной исследовательской программы. Это новое требование подводит нас к проблеме непрерывности в науке. Эта проблема была поднята Поппером и его последователями. Когда я предложил свою теорию роста, основанную на идее соревнующихся исследовательских программ, я опять-таки следовал попперовской традиции, которую пытался улучшить. Сам Поппер ещё в своей «Логике открытия» 1934 года подчёркивал эвристическое значение «влиятельной метафизики», 320 за что некоторые члены Венского кружка называли его защитником вредной философии. 321 Когда его интерес к роли метафизики ожил в 1950-х годах, он написал очень интересный «Метафизический эпилог» к своему послесловию «Двадцать лет спустя» к «Логике научного исследования» (в гранках с 1957 года). 322 Но Поппер связывал упорство в борьбе за выживание теории не с методологической неопровержимостью, а скорее, с формальной неопровержимостью. Под «метафизикой» он имел в виду формально определяемые предложения с кванторами «все» или «некоторые» либо чисто экзистенциальные предложения. Ни одно базисное предложение не могло противоречить им из-за их логической формы. Например, высказывание «Для всех металлов существует растворитель» в этом смысле было бы «метафизическим», тогда как теория Ньютона, взятая сама по себе, таковой не была бы. 323 В 1950-х годах Поппер также поднял проблему, как критиковать метафизические теории, и предложил её решение. 324 Агасси и Уоткинс опубликовали несколько интересных статей о роли такой «метафизики» в науке, в которых связывали её с непрерывностью научного прогресса. 325 Мой анализ отличается от них тем, что, во-первых, я иду гораздо дальше в стирании различий между «наукой» и «метафизикой», в смысле, который придан этим терминам Поппером; я даже воздерживаюсь от употребления термина «метафизический». Я говорю только о научных исследовательских программах, твёрдое ядро которых выступает как неопровержимое, но не обязательно по формальным, а, возможно, и по методологическим причинам, не имеющим отношения к логической форме. Во-вторых, резко отделяя дес криптивную проблему историко-психологической роли метафизики от нормативной проблемы, различения прогрессивных и регрессивных исследовательских программ, я пытаюсь продвинуть решение последней гораздо дальше, чем это сделано ими. В заключение, я хотел бы рассмотреть «тезис Дюгема-Куайна» и его отношение к фальсификационизму. Согласно этому тезису, при достаточном воображении любая теория (состоит ли она из отдельного высказывания либо представляет собой конъюнкцию из многих) всегда может быть спасена от «опровержения», если произвести соответствующую подгонку, манипулируя фоновым (background) знанием, с которым связана эта теория. По словам Куайна, «любое предложение может сохранить свою истинность, если пойти на решительную переделку той системы, в которой это предложение фигурирует… И наоборот, по той же причине ни одно предложение не обладает иммунитетом от его возможной переоценки». 326 Куайн идёт дальше и даёт понять, что под «системой» здесь можно подразумевать всю «целостность науки». «С упрямством опыта можно совладать, прибегнув к какой-либо из многих возможных переоценок какого-либо из фрагментов целостной системы, (не исключая возможной переоценки самого упрямого опыта)». 327 Этот тезис допускает двойственную интерпретацию. Слабая интерпретация выражает только ту мысль, что невозможно прямое попадание эксперимента в узко определённую теоретическую мишень, и, кроме того, возможно сколько угодно большое разнообразие путей, по которым развивается наука. Это бьёт лишь по догматическому, но не по методологическому фальсификационизму; отрицается только возможность опровержения какого-либо изолированного фрагмента теоретической системы. При сильной интерпретации тезис Дюгема-Куайна исключает какое бы то ни было правило рационального выбора из теоретических альтернатив; в этом смысле он противоречит всем видам методологического фальсификациоиизма. Это различие не было ясно проведено, хотя оно имеет жизненное значение для методологии. Дюгем, по-видимому, придерживался только слабой интерпретации: в теоретическом выборе он видел действие человеческой «проницательности»; правильный выбор всегда нужен для того, чтобы приблизиться к «естественному порядку вещей». 328 Со своей стороны, Куайн, продолжая традиции американского прагматизма Джемса и Льюиса, по-видимому, придерживается позиции, близкой к сильной интерпретации. 329 Рассмотрим подробнее слабую интерпретацию тезиса Дюгема-Куайна. Пусть некоторое «предложение наблюдения» О выражает «упрямый опыт», противоречащий конъюнкции теоретических (и «наблюдательных») предложений hi, ha, … hn, Ji, Ja, …, Jn, где hi — теория, a Ji — соответствующее граничное условие. Если запустить «дедуктивный механизм», можно сказать, что из указанной конъюнкции логически следует О; однако наблюдается О’, из чего следует не — О. Допустим к тому же, что все посылки независимы и всё равно необходимы для вывода О. В таком случае можно восстановить непротиворечивость, изменяя любое из предложений, встроенных в наш «дедуктивный механизм». Например, пусть: h 1 — предложение «Всегда, когда к нити подвешивается груз, превышающий предел растяжимости этой нити, она разрывается»; h 2 — «Вес, равный пределу растяжимости данной нити — 1 ф».; h 3 — «Вес груза, подвешенного к этой нити = 2 ф». Наконец, пусть О — предложение «Стальная гиря в 2 ф. подвешена на нити там-то и тогда-то, и при этом нить не разорвалась». Возникающее противоречие можно разрешить разными способами. Приведём несколько примеров.
Можно ли из этого вполне банального наблюдения вывести общую формулу «всякая проверка бросает вызов всей целостности нашего знания?» А почему бы и нет? Сопротивление этой «холистской догме относительно «глобального» характера всех проверок» 331со стороны некоторых фальсификационистов вызвано просто семантическим смешением двух различных понятий «проверки» (или «вызова») упрямого экспериментального результата, имеющего место в нашем знании. Попперовская интерпретация «проверки» (или «вызова») состоит в том, что данный результат О противоречит («бросает вызов») конечной хорошо определённой конъюнкции посылок Т: О& Т не может быть истинной. Но с этим не будет спорить ни один сторонник тезиса Дюгема-Куайна. Куайновская интерпретация «проверки» (или «вызова») состоит в том, что замещение О& Т может быть вызвано некоторым изменением и вне О и Т. Следствие из О& Т может противоречить некоторому положению Н из какой-либо удалённой части нашего знания. Однако никакой попперианец не станет этого отрицать. Смешение этих двух понятий проверки приводит к некоторым недоразумениям и логическим промахам. Кое-кто, интуитивно ощущая, что рассуждения по правилу modus tollens, исходящие из опровержения, могут относиться к весьма неявным посылкам из целостности нашего знания, отсюда ошибочно заключают, что ограничение ceteris paribus — это посылка, конъюнктивно соединеная с вполне очевидными посылками. Но «удар» может наноситься не рассуждением по modus tollens, а быть следствием последовательного замещения исходного «дедуктивного механизма». 332 Таким образом, «слабый тезис Куайна» тривиальным рассуждением удерживается. Но «сильный тезис Куайна» вызывает протест и наивного, и утончённого фальсификациониста. Наивный фальсификационист настаивает на том, что из противоречивого множества научных высказываний можно вначале выделить (1) проверяемую теорию (она будет играть роль ореха), затем (2) принятое базисное предложение (молоток), всё прочее будет считаться бесспорным фоновым знанием (наковальня). Дело будет сделано, если будет предложен метод «закалки» для молотка и наковальни, чтобы с их помощью можно было расколоть орех, совершая тем самым «негативный решающий эксперимент». Но наивное «угадывание» в этой системе слишком произвольно, чтобы обеспечить сколько-нибудь серьёзную закалку. (Грюнбаум, со своей стороны, прибегая к помощи теоремы Бэйеса, пытается показать, что по крайней мере «молоток» и «наковальня» обладают высокими степенями вероятности, основанными на опыте, и, следовательно, «закалены» достаточно, чтобы их использовать для колки орехов.) 333 Утончённый фальсификационист допускает, что любая часть научного знания может быть заменена, но только при условии, что это будет «прогрессивная» замена, чтобы в результате этой замены могли быть предсказаны новые факты. При такой рациональной реконструкции «негативные решающие эксперименты» не играют никакой роли. Он не видит ничего предосудительного в том, что какая-то группа блестящих исследователей сговариваются сделать всё возможное, чтобы сохранить свою любимую исследовательскую программу («концептуальный каркас», если угодно) с её священным твёрдым ядром. Пока гений и удача позволяют им развивать свою программу «прогрессивно», пока сохраняется её твёрдое ядро, они вправе делать это. Но если тот же гений видит необходимость в замене («прогрессивной») даже самой бесспорной и подкреплённой теории, к которой он охладел по философским, эстетическим или личностным основаниям — доброй ему удачи! Если две команды, разрабатывающие конкурирующие исследовательские программы, соревнуются между собой, скорее всего, победит та из них, которая обнаружит более творческий талант, победит — если Бог не накажет её полным отсутствием эмпирического успеха. Путь, по которому следует наука, прежде всего определяется творческим воображением человека, а не универсумом фактов, окружающим его. Творческое воображение, вероятно, способно найти новые подкрепляющие данные даже для самых «абсурдных» программ, если поиск ведётся с достаточным рвением. 334 Этот поиск новых подтверждающих данных — вполне естественное явление. Учёные выдвигают фантастические идеи и пускаются в выборочную охоту за новыми фактами, соответствующими их фантазиям. Это можно было бы назвать процессом, в котором «наука создаёт свой собственный мир» (если помнить, что слово «создает» здесь имеет особый, побуждающий к размышлениям смысл). Блестящая плеяда учёных, получая финансовую поддержку процветающего общества для проведения хорошо продуманных экспериментальных проверок, способна преуспеть в продвижении вперёд даже самой фантастической программы или, напротив, низвергнуть любую, даже самую, казалось бы, прочную цитадель «общепризнанного знания». Здесь догматический фальсификационист в ужасе воздевает руки к небу. Пред ним возникает призрак инструментализма в духе кардинала Беллармино, выходящий из-под надгробия, под которым он был, казалось, навеки уложен достижениями ньютоновской «доказательно обоснованной науки». На голову утончённого фальсификациониста падают обвинения в том, что он, дескать, создаёт прокрустовы матрицы, в которые пытается втиснуть факты. Это может даже изображаться как возрождение порочного иррационалистического альянса между грубым прагматизмом Джемса и волюнтаризмом Бергсона, некогда триумфально побеждённого Расселом и Стеббингом. 335 На самом же деле утончённый фальсификационизм соединяет в себе «инструментализм» (или «конвенционализм») со строгим эмпирическим требованием, которого не одобрили бы ни средневековые «спасатели явлений», вроде Беллармино, ни прагматисты, вроде Куайна, ни бергсонианцы, вроде Леруа: это требование Лейбница-Уэвелла-Поппера, согласно которому хорошо продуманное создание матриц должно происходить гораздо быстрее, чем регистрация фактов, которые должны быть помещены в эти матрицы. Пока это требование выполняется, не имеет значения, подчёркивается ли «инструментальный» аспект рождаемых воображением исследовательских программ для выявления новых фактов и надёжных предсказаний, или же подчёркивается предполагаемый рост попперовского «правдоподобия; («verissimilitude»), то есть выясненного различия между истинным и ложным содержанием какой-либо из ряда теоретических версий». 336 «Таким образом, утончённый фальсификационизм объединяет то лучшее, что есть и в волюнтаризме, и в реалистических концепциях роста научного знания. Утончённый фальсификационист не принимает сторону ни Галилея, ни кардинала Беллармино. Он не с Галилеем, ибо утверждает, что наши фундаментальные теории, каковы бы они были, всё же могут выглядеть абсурдом и не иметь никакой достоверности для божественного ума; но он и не с Беллармино, если только кардинал не согласится, что научные теории всё же могут, в конечном счёте, вести к увеличению истинных и уменьшению ложных следствий и, в этом строго специальном смысле, могут увеличивать своё «правдоподобие». 337 |