ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 28.05.2021
Просмотров: 1769
Скачиваний: 3
Виолончель – наиболее человечный из всех инструментов. От скрипки она отличается именно своей более глубокой человечностью, своей обнажённой чувственностью; виолончель – это такой же печальный и скорбный грешник, как и сам человек.
Можно считать скрипку наиболее романтичным, наиболее деликатным, наиболее нежным из всех инструментов, но она способна стать и лицемерной, соблазнительной, пристрастной. Виолончель не может: у неё откровенная, честная натура.
Должен сказать, что скрипка представляет «женскую часть» смычковых: она хочет довести вас до слёз, затем притворяется, что хочет вас утешить, заставить вас предаться мечтам; она постоянно шантажирует вас, отсылая к чему-то недостижимому, духовному; в общем, отличается тем же дьявольским поведением, что и женщина. Виолончель так себя не ведёт; она всегда – верный друг. Она может заставить вас впасть в меланхолию, но она остаётся всегда с вами и никогда не убегает прочь, как это делает скрипка.
Что я скажу об альте? Да, он тоже принадлежит к группе смычковых. Если в оркестре и существует какая-то глухая, безликая, бесцветная зона, в которой инструмент проявляет свою бесхарактерность и беспозвоночность (мне, конечно, не хотелось бы говорить столь прямолинейно), то эта тёмная зона принадлежит альтам. Они попрятались там между скрипками и виолончелями, не играя никакой, в сущности, роли, страдая от сознания своей безликости. Если вы заглянете в лицо альтистам, вы тут же безошибочно их узнаете: бледные, вылинявшие лица, не имеющие никаких определённых черт. В оркестр они вносят какую-то растянутость, неуверенность; ведь целью альтов является смягчение тёмных тонов виолончели и затемнение скрипки. Это – функция арбитража, подкрепления, а тем инструментам свойственно чувство ответственности. Что происходит, если ты не чувствуешь никакой ответственности? Ты деградируешь, становишься паразитом! Поэтому альты хуже, чем грипп. Ведь в оркестре ошибка, сбой с тональности, запаздывание со вступлением – прямо-таки эпидемия. Она распространяется мгновенно, и вот все мы уже начинаем фальшивить!
Другой инструмент, во всё вносящий беспорядок, – это фагот. Это поистине разнузданный, надоедливый тип: могут пройти двести тактов, а он так ни разу и не пискнет. Он вечно торчит в коридоре: оркестр репетирует, а он бездельничает, никогда не совершенствуется! Иногда нужен и он, но лишь для юмора. Когда дирижёр шутит, то фагот своими звуками может довести до желудочных колик всех оркестрантов. Но это – очень опасный инструмент; он может рассмешить всех и тогда, когда сам того не хочет. Фагот не поддаётся никакому контролю: все думают, что он издаёт какой-то звук, играет какую-то ноту, а в результате против всех ожиданий выходит какой-то уморительный писк.
Вам, наверное, известно, что фагот и ещё несколько инструментов-бездельников могут в полном довольстве ожидать двести, а то и триста тактов перед тем, как взять первую ноту, особенно – при исполнении опер? А знаете ли вы, чем они занимаются в яме в то время, как мы исходим кровавым потом, ежеминутно рискуя заработать инфаркт? Играют в карты, ссорятся или рассказывают анекдоты. Дирижёр не может этого заметить, так как он должен следить за исполнителями на сцене. Публике и невдомёк, что все фаготы, гобои и прочие тунеядцы развлекаются, читая «Плейбой», или же передают друг другу скабрёзные фотокарточки, отвлекая тем самым других музыкантов, которые крутятся на своих местах, сгорая от любопытства.
Но вот лирическая опера – это, скажу я вам, прямо-таки каникулы для серьёзного музыканта: там, в яме, мы развлекаемся вовсю. Ведь мы под крышей, а наш командир наверху, ему надлежит держать в руках весь этот огромный барак; он не рискует следить ещё и за нами, он даже не смотрит в нашу сторону. Мы даже можем раздеться до нижнего белья. Кто нас увидит там, глубоко внутри под сценой?
ТУБИСТ. Многие считают, что туба-бас – это несчастный, смешной инструмент, способный лишь издавать слоновый рёв, ослиное блеяние или ещё что-нибудь похуже. Ну, прежде всего, каждый из нас судит о звуках не по тому, что он действительно слышит, а по тому, что, как ему кажется, он слышит. Фа-диез или си-бемоль, взятые по-разному, заставляют одного таять от удовольствия, а другого недоумённо пожимать плечами.
Однако не я выбрал тубу-бас, это она меня выбрала. Всё произошло следующим образом: моя мать против моей воли записала меня на музыкальные курсы трубы, а я всегда мечтал быть фанфаристом. Слёзы лились у меня из глаз, когда я видел, как они проходят в строю со своими надраенными до блеска инструментами; даже сейчас мурашки по коже бегают. Но вся эта затея закончилась полным провалом.
Мне уже шестьдесят лет, я большой и толстый, но мне не стыдно сказать, что марш фанфаристов и труба, которая звучит в тишине казарм, для меня распрекраснейшие вещи на свете. Можно стать солдатом только ради того, чтобы послушать, как труба играет «Слушайте все!» Это голос того, кто знает, что люди отчаялись, что они несчастны. Но вот наступает вечер, звуки трубы вселяют в тебя мужество. Можно умереть от этой удивительной музыки, умереть замечательной смертью.
Как я сказал, меня записали на курсы по классу трубы. Но у учителя было лишь три трубы и бомбарды, причём все трубы были уже заняты. Так я стал учиться на бомбардоне. Перед экзаменационной комиссией в Риме я дул, пыжился, как кит, чтобы извлечь из него хотя бы несколько слабых, вымученных нот! Но они никак не хотели выскакивать наружу!
А члены комиссии, напротив, были страшно довольны. «Браво!» – сказали мне. – С такими лёгкими ты должен играть на тубе-бас, а не на бомбардоне!». Я взял это подобие пушки и взгромоздил себе на колени. И так я стал туба-бас. А знаете, что произошло? Знаете, почему не выскакивали звуки? Моя мамаша положила в бомбардон несколько сыров, и они провалились в самые его недра. Я об этом ничего не знал и, естественно, не мог выдуть ни одной ноты, хотя и пыхтел, как паровоз…
Вначале я стеснялся своего несчастного инструмента, прятал его, но, скажите, где же его можно незаметно спрятать? Скажите на милость, какой молодой человек может рассчитывать на любовь девушки, если он играет на тубе-бас? Но когда я заметил, что никто не хотел её брать, стремясь заполучить другие инструменты, то я понял, что ей без меня не обойтись. Так я сделал свой выбор, она – свой, и я был вынужден хорошо относиться к ней, как относятся обычно к несчастному человеку.
«Наверное, и неё тоже есть своя душа, и, может быть, она ещё у неё лучше, чем у других», – сказал я себе, и больше уже меня не терзали сомнения. С тех пор мы провели вместе порядочно времени и играли бессмертные творения, оперы великих мастеров. (Толстыми губами он выдувает две-три ноты). Это Верди, «Фальстаф», второй акт. Верди доставил нам с ней огромное удовольствие. Мы понимаем друг друга. Он думал и писал для нас. Есть один норвежский композитор, который написал Концерт для арфы и туба-бас, только для нас двоих! Чудесно. Хотите послушать? (Всё повторяется снова). Меня это доводит до слёз. Искусство заставляет меня плакать. Мне хочется умереть. Я хочу присоединиться к своему отцу... Он был каменщиком. Самый хороший, самый честный человек в мире. Жаль, что он не испытал этой радости и не послушал, как я играю. Как бы он был счастлив! Этот второй акт из «Фальстафа»! (И снова тубные звуки, слёзы, сдержанные рыдания).
ФЛЕЙТИСТКА (немка по происхождению). Здесь у вас в Италии на флейте играют с излишней страстностью и стремительностью; флейта – это прозрачный, мягкий инструмент. Это инструмент, наиболее близкий голосу человека. Все оркестранты, говоря о своём инструменте, твердят об одном и том же: виолончель ближе всего к голосу человека, и фагот очень напоминает голос человека, и саксофонист, даже барабанщик станут утверждать, что их инструмент ближе к голосу человека. Я же уверена в том, что и хор, когда хористы в прекрасной форме, должен напоминать отлаженный, хорошо настроенный инструмент. И всё-таки я настаиваю: флейта – вот настоящий голос человека. Какой возвышенный, таинственный инструмент!
Аполлон играл на флейте. Это какой-то солнечный инструмент, но даже и холодный свет Луны – это его свет.
Это инструмент вещунов, инструмент волшебных чар, он пробуждает мёртвых, овеществляет призраки, приручает диких зверей. Он одновременно солнечный и лунный, реальный и волшебный. В Италии на нём играют с каким-то кокетством, с горячностью, но следовало бы избегать излишнего нажима, форсирования; нужно с уважением относиться к тому, что представляет главную особенность флейты: мягкость звука.
Флейта передала и мне все эти качества, инстинктивно избавила мою натуру от недостатков, не нарушив, однако, моей способности к самовыражению, не изменяя моего характера как музыканта.
Флейта – такой инструмент, который не требует лишних усилий, не терпит бравуры. Если не играть на ней совершенно, возвышенно, то она утрачивает все свои свойства и становится лишь струйкой тёплого воздуха внутри металлической трубки.
Все флейтисты немного «чокнутые»; возможно, это зависит от продолжительности выдыхания, которое опорожняет им голову. Они всегда делают что-то непредсказуемое. Даже их инструмент можно назвать необузданным, несколько двойственным, обладающим противоречивой природой.
ПИАНИСТКА. Фортепиано – это не супруг, не отец и даже не друг. Это что-то значительно большее. Фортепиано – это возлюбленный, это что-то «совершенно особое». Это какой-то волшебный геральдический зверь, который живёт в собственном измерении. Когда тебе кажется, что ты уже его приручил, что вы стали друзьями, фортепиано вдруг ни с того ни с сего снова становится странным, недоступным, враждебным. Когда оно начинает проявлять эту неукротимую сторону своего характера, нужно остановиться, сдаться: уже нельзя считать его продолжением своих рук, своего тела, как это обычно происходит, когда оно проявляет свою благосклонность.
Если фортепиано покинуло меня, а это случается лишь в моменты острейшей необходимости, я не упрямлюсь и не ищу его, не пытаюсь усмирить его, как взбунтовавшегося скакуна, а принимаю его таким, каким оно есть, странным и неверным. Тогда и я себя чувствую освобождённой, мы больше не зависим друг от друга.
Только так можно надеяться, что внезапно, накануне внушающего тебе чудовищный страх вечернего концерта, когда ты ожидаешь от него лишь минимального, вдруг при первом прикосновении к клавишам начинаешь отдавать себе отчёт в том, что твой друг вернулся, вернулся покорный, влюблённый, готовый дать себя взнуздать.
Я не считаю фортепиано своим. Все фортепиано в мире для меня едины. Игра только на одном собственном фортепиано для меня ограничение, тормоз; это всё равно, что пытаться найти своё самовыражение через одну личность, благодаря лишь одной встрече. Я считаю, что обретение себя должно осуществляться через многие встречи. Я хотела бы играть на всех фортепиано мира.
ТРУБАЧ. Этот инструмент сопутствует мне всю жизнь; ещё до того, как я начал играть на трубе, она была со мной, существовала у меня в голове. Это – удивительный инструмент. Чего только нельзя сделать с трубой! Я не имею в виду её музыкальные возможности (здесь можно заняться настоящей акробатикой); я говорю о том удивительном факте, что с помощью трубы можно выразить всё, что существует внутри вас, лучше, сильнее! С ней я готов пойти на риск и поведать такие вещи, которые я никогда бы не смог высказать один. Это – голос души, голос страстный, сокрушающий, самый весёлый, раскованный. Какой ещё инструмент способен с подобной силой рассказать об одиночестве и даже о тишине?
Музыка тишины, вам такое приходило в голову?! Она на самом деле существует, эта тишина, и состоит из звука, не поддающегося описанию; это упругая нить в сумрачном воздухе. Ничто, ничто с такой ошеломляющей поэзией не может вызывать глубокие эмоции: труба расскажет вам обо всём.
Самое волнующее, что действительно переполняет моё сердце неведомыми чувствами, – импровизация. Если она – плод неустанной, длительной подготовки, тренировки, то она становится неповторимым, чудесным, ценнейшим музыкальным феноменом; это какой-то благословенный момент, какое-то опьянение, которое ошеломляет. В такие минуты только её голос, покуда он слышится, являет собой первопричину всего, как будто какое-то очарование охватывает всех, всех в радости и в печали; трубач – это её носитель, её дыхание, но всё это лишь средство; именно труба живёт и рассказывает.
Среди «открытых» инструментов труба – самая открытая, самая мужественная: она проявляет себя смело, отчаянно, бросая вызов робости, она не может позволить себе ошибки, она не должна, не имеет права ошибаться. При исполнении симфонии или оперы труба, хотя бы в течение нескольких мгновений, всегда говорит о чём-то важном, определённом, о том, чем никак нельзя пренебрегать; малейшие «натяжки», которые простятся другому, например, группе альтов, ей никогда не простятся, у неё – это трагическая, неисправимая ошибка.
Из-за такого дикого нервного напряжения я заболеваю, нервы мои всегда на взводе, у меня повышенное кровяное давление, я не сплю по ночам, я превратился в лунатика; часто по ночам, сидя в пижаме в своём кресле, я играю, закрыв глаза, на своей трубе…
Я живу вечно под страхом – как бы не сфальшивить.
ФАГОТИСТ. Я надеялся объехать весь мир со своим контрафаготом, а вместо этого по-прежнему торчу здесь. Ненавижу этот абсурдный, смехотворный уходрал; это – лишний инструмент, на нём можно было бы превосходно играть, но не в оркестре. Что он может? Крякать, рычать, голосить? Он ведь не согласуется ни с одним инструментом! Это – отщепенец, пария; по-моему, это символ тупоумия, умственной недостаточности, эгоизма, которые преобладают в оркестре в его человеческом измерении: тут никто понятия не имеет о том, что такое дружба, тут лишь вечные столкновения, конфликты, нарушения дисциплины. Ссоры возникают из-за любого пустяка. Когда я поступил в консерваторию, я считал, что это место, где поселилось искусство, вдохновение, думал, что там царит атмосфера «возвышенная, утончённая», а вместо этого нашёл бездельников, понапрасну тратящих время!
Действительно, музыканты там все низкого происхождения, из провинции, скромные, лишённые культуры и всяких интересов, люди, которые на всю жизнь прикованы к своим инструментам, умеющие либо только дуть в них, либо их щипать. Замшелые, серые служащие, со своими мелкими страстями и престижем, стремящиеся поскорее устранить своего соперника. А потом они возвращаются домой, каждый своей дорогой. Жизнь, лишённая эмоций, разбега. Всё так примитивно, всё делается из-под палки. Всё настолько ничтожно, что и ты постепенно становишься полностью согласен с ними, становишься таким, как они все. И вот когда случается, что при исполнении тебя вдруг охватывают эмоции, музыка начинает тебя будоражить, то стараешься никому об этом не говорить, не подавать вида, спрятать поглубже свои чувства, а не то тебя просто засмеют.
Дома, когда я один и когда мне требуется разрядка, я играю на фаготе. Что за чудо-инструмент! Возможно, он ещё более таинствен, чем флейта, так как у него голос приглушённый, затуманенный; кажется, ему не позволяют до конца обрести свою материальность, кажется, будто голос его долетает до тебя с иных планет…